раковинах,
вздыхал
ветер.
Многоцветный
мир
переливался в зрачках, точно пестрые картинки в
хрустальном шаре. Лесистые холмы были усеяны
цветами, будто осколками солнца и огненными клочками
неба. По огромному опрокинутому озеру небосвода
мелькали птицы, точно камушки, брошенные ловкой
рукой. Дуглас шумно дышал сквозь зубы, он словно
вдыхал лед и выдыхал пламя. Тысячи пчел и стрекоз
пронизывали воздух, как электрические разряды. Десять
тысяч волосков на голове Дугласа выросли на одну
миллионную дюйма. В каждом его ухе стучало по
сердцу, третье колотилось в горле, а настоящее гулко
ухало в груди. Тело жадно дышало миллионами пор.
Я и правда живой, думал Дуглас. Прежде я этого не
знал, а может и знал, да не помню.
Он выкрикнул это про себя раз, другой, десять! Надо
же! Прожил на свете целых двенадцать лет и
ничегошеньки не понимал! И вдруг такая находка:
дрался с Томом и вот тебе — тут, под деревом,
сверкающие золотые часы, редкостный хронометр с
заводом на семьдесят лет!
— Дуг, да что с тобой?
Дуглас издал дикий вопль, сгреб Тома в охапку и они
вновь покатились по земле.
— Дуг, ты спятил?
— Спятил!
Они катились по склону холма, солнце горело у них в
глазах и во рту, точно осколки лимонно-желтого стекла;
они задыхались, как рыбы, выброшенные из воды, и
хохотали до слез.
— Дуг, ты не рехнулся?
— Нет, нет, нет, нет!
Дуглас зажмурился: в темноте мягко ступали
пятнистые леопарды.
— Том! — И тише: — Том… Как по-твоему, все люди
знают… знают, что они… живые?
— Ясно, знают! А ты как думал?
Леопарды неслышно прошли дальше во тьму, и глаза
уже не могли за ними уследить.
— Хорошо бы так, — прошептал Дуглас. — Хорошо бы
все знали.
Он открыл глаза. Отец, подбоченясь, стоял высоко
над ним и смеялся; голова его упиралась в зеленолистый
небосвод. Глаза их встретились.
Дуглас встрепенулся. Папа знает, — понял он. — Все