стремительного падения. Он сидел у двери веранды и
сквозь
мелкую
сетку
от
москитов
глядел
на
стремительную тьму, у которой был самый невинный
вид, как будто она вовсе и не движется. Только если
лечь и закрыть глаза, чувствуешь, как под твоей
постелью вертится земной шар и темное море оглушает
тебя, подступая и разбиваясь о незримые рифы.
Пахло дождем. В доме мама гладила белье и сквозь
пробку
брызгала
водой
из
бутылочки
на
похрустывающее сухое полотно.
А одна лавка за квартал отсюда была еще открыта —
лавка миссис Сингер.
И наконец, когда миссис Сингер, верно, совсем уже
собралась закрывать, мама сжалилась и сказала Тому:
— Сбегай, возьми пинту мороженого, да присмотри,
чтобы она поплотнее его набила.
А можно ее попросить, пускай сверху польет
мороженое шоколадом, а то он не любит ванили,
спросил Том, и мама позволила. Он зажал деньги в
кулаке и, как был, босиком побежал по теплому
вечернему асфальту тротуара, под яблонями и дубами.
Город стоял тихий и далекий, слышно было лишь
стрекотанье сверчков где-то за жаркими иссиня-
фиолетовыми деревьями, что заслоняют звезды.
Шлепая босыми пятками по тротуару, он перебежал
улицу. Миссис Сингер важно расхаживала по своей
лавке, напевая еврейскую песенку.
— Пинту мороженого? — переспросила она. — И
полить шоколадом? Хорошо!
Том смотрел, как она отвинчивает металлическую
крышку мороженицы, как вертит большой круглой
ложкой, плотно набивает пинтовую картонку и
поливает: «Шоколадом? Хорошо!» Он отдал деньги, взял
ледяной пакет, потерся об него лбом и щекой, засмеялся
и — шлеп-шлеп босыми ногами — побежал домой.
Позади в лавке миссис Сингер мигнул и погас одинокий
огонек, теперь мерцал лишь фонарь на углу улицы, —
казалось, весь город погружается в сон.