и влажным запахом сплошных зеленых зарослей. Овраг
был широкий, извилистый, он перерезал город, и мама
всегда говорила, что это и днем-то непроходимые дебри,
а уж ночью к нему лучше и близко не подходить.
Оттого, что рядом церковь, страхи должны бы
рассеяться, но Тому все равно было жутко: в этот час,
темная, без единого огонька, она казалась холодной и
бесполезной развалиной на краю оврага.
Тому было всего десять лет. Он ничего толком не
знал о смерти, страхе, ужасе. Смерть — это восковая
кукла в ящике, он видел ее в шесть лет: тогда умер его
прадедушка и лежал в гробу, точно огромный упавший
ястреб, безмолвный и далекий — никогда больше он не
скажет, что надо быть хорошим мальчиком, никогда
больше не будет спорить о политике. Смерть — это его
маленькая сестренка: однажды утром (ему было в то
время семь лет) он проснулся, заглянул в ее колыбельку,
а она смотрит прямо на него застывшими, слепыми
синими глазами… а потом пришли люди и унесли ее в
маленькой плетеной корзинке. Смерть — это когда он,
месяц спустя, стоял возле ее высокого стульчика и вдруг
понял, что она никогда больше не будет тут сидеть, не
будет смеяться или плакать и ему уже не будет досадно,
что она родилась на свет. Это и была смерть. И еще
смерть — это Душегуб, который подкрадывается
невидимкой и прячется за деревьями, и бродит по
округе, и выжидает, и раз или два в год приходит сюда,
в этот город, на эти улицы, где вечерами всегда темно,
чтобы убить женщину; за последние три года он убил
трех. Это смерть…
Но сейчас тут не просто смерть. В этой летней ночи
под далекими звездами на него разом нахлынуло все,
что он испытал, видел и слышал за всю свою жизнь, и он
захлебывался и тонул.
Они сошли с тротуара и зашагали по протоптанной,
усыпанной щебнем тропинке — по обе стороны густо
росла сорная трава и в ней громко, неумолчно трещали
сверчки. Том послушно шел за матерью — большой,
храброй, прекрасной, его защитницей от всего света.
Так вдвоем они шли и шли — и вот остановились на
самом краю цивилизации.
Овраг.
Здесь, в этой пропасти посреди черной чащобы,
вдруг сосредоточилось все, чего он никогда не узнает и
не поймет; все, что живет, безыменное, в непроглядной
тени деревьев, в удушливом запахе гниения…
А ведь они с матерью здесь совсем одни.
И ее рука дрожит!
Да, дрожит, ему не почудилось… Но отчего? Мама