бесприютно!
И вдруг далеко-далеко за оврагом — голос:
— Я здесь, мам! Иду, мама!
И снова:
— Мам, а мам! Иду!
Шлеп-шлеп-шлеп мчатся ноги в теннисных туфлях по
дну оврага: с хохотом несутся трое мальчишек — брат
Дуглас, Чарли Вудмен и Джон Хаф. Бегут, хохочут…
Звезды взвились вверх, точно десять миллионов
ужаленных улиток втянули свои рожки.
Сверчки застрекотали.
Темнота
отступала,
испуганная,
ошарашенная,
злобная. Отступила, потеряв аппетит, — ведь она совсем
уже собралась поживиться, и вдруг ей так грубо
помешали. И когда темнота отхлынула, точно волна во
время отлива, из нее возникли, смеясь, трое мальчишек.
— Мам! Том! Привет!
И сразу вокруг запахло Дугласом. Ведь от него
всегда пахнет потом, травой, деревьями, ветвями и
ручьем.
— Вам предстоит порка, молодой человек, —
объявила мама. От ее страхов и следа не осталось. Том
знал — она никогда в жизни никому про это не
расскажет, никогда. Но страх этот навсегда останется у
нее в душе, и в душе Тома тоже.
Темной летней ночью они шли домой, спать. Как
хорошо, что Дуглас живой! Как хорошо. А на одну
секунду там, на краю оврага, ему подумалось…
Где-то далеко, по смутному, озаренному луной лесу
над виадуком, потом внизу, по долине прогрохотал
поезд, он отчаянно свистел, точно безыменный
железный зверь заблудился в ночи. Том улегся в постель
рядом с братом; весь дрожа, он прислушивался к этому
свисту и думал: далеко-далеко, там, где сейчас мчится
поезд, жил их двоюродный брат — и умер от воспаления
легких много лет назад, вот в такую же ночь…
Дуглас лежал рядом, от него пахло потом. И это
было как волшебство. Том перестал дрожать.
— Только две вещи я знаю наверняка, Дуг, —
прошептал он.
— Какие?
— Одна — что ночью ужасно темно.
— А другая?
— Если мистер Ауфман когда-нибудь в самом деле
построит Машину счастья, с оврагом ей все равно не
совладать.