— Повтори, что ты сказал.
Они умолкли: на улице внезапно раздались шаги —
ближе, ближе, вот они уже под деревьями, возле дома,
на тротуаре. Мама со своей кровати негромко сказала:
— Папа идет.
И не ошиблась.
* * *
Поздно вечером на веранде сидел Лео Ауфман и что-
то писал в темноте — бумагу, и ту толком нельзя было
разглядеть. Время от времени он восклицал: «Ага!» или
«И это тоже!» — значит, ему в голову приходило еще
что-нибудь подходящее для его списка. Потом дверь
чуть стукнула, точно в сетку от москитов ударилась
ночная бабочка.
— Лина? — шепнул Ауфман.
Она села рядом с ним на качели, в одной ночной
сорочке, не тоненькая, как семнадцатилетняя девочка,
которую
еще
не
любят,
и
не
толстая,
как
пятидесятилетняя женщина, которую уже не любят, но
складная и крепкая, именно такая, как надо, — таковы
женщины во всяком возрасте, если они любимы.
Она была удивительная. Ее тело, как и его
собственное, всегда думало за нее, только по-другому,
оно вынашивало детей или входило впереди Лео в
каждую комнату, чтобы неуловимо изменить там самый
воздух под стать настроению мужа. Казалось, она
никогда не задумывается надолго; мысль тотчас
передавалась от ее головы плечам, пальцам и
претворялась в действие так незаметно и естественно,
что Лео не смог бы, да и не хотел изобразить это
какими-либо чертежами.
Эта Машина… — сказала она наконец. — Не нужна
она нам.
— Да, — отозвался он, — но иногда нужно
позаботиться и о других. Я вот все думаю, что туда
вставить?
Кинокартины?
Радиоприемники?
Стереоскопические очки? Если собрать все это вместе,
всякий человек пощупает, улыбнется и скажет: «Да, да,
это и есть счастье».
Сочинить такую хитрую механику, думал он, что