камешки, брошенные в непостижимо чистый ручей, и,
легонько звякнув, опускались на жестяную крышу
гаража.
Собаки
всевозможных
пород
тихонько
прокрадывались во двор и, повизгивая, заглядывали в
гараж; четверо мальчишек, две девочки и несколько
мужчин помедлили на дорожке, потом нерешительно
подошли поближе и остановились под вишнями.
Лео Ауфман прислушался и понял, что влечет их всех
к нему во двор.
Голос Машины счастья.
Такое можно было бы услышать летним днем возле
кухни какой-нибудь великанши. Это было разноголосое
жужжанье — высокое и низкое, то ровное, то
прерывистое. Казалось, там вьются роем огромные
золотистые пчелы, величиной с чашку, и стряпают
сказочные блюда. Сама великанша удовлетворенно
мурлычет себе под нос песенку, лицо у нее — точно
розовая луна в полнолуние; вот-вот она, необъятная, как
лето, подплывет к дверям и спокойно глянет во двор, на
улыбающихся собак, на белобрысых мальчишек и седых
стариков.
— Постойте-ка, — громко сказал Лео. — Я ведь
сегодня еще не включал Машину. Саул!
Саул поднял голову — он тоже стоял внизу во дворе.
— Саул, ты ее включил?
— Ты же сам полчаса назад велел мне разогреть ее.
— Ах да. Я совсем забыл. Я еще толком не проснулся.
И он опять откинулся на подушку. Лина принесла
ему завтрак и остановилась у окна, глядя вниз, на
гараж.
— Послушай, Лео, — негромко сказала она — Если
эта Машина и вправду такая, как ты говоришь, может
быть, она умеет рожать детей? А может она превратить
старика снова в юношу? И еще — можно в этой Машине
со всем ее счастьем спрятаться от смерти?
— Спрятаться?
— Вот ты работаешь, себя не жалеешь, а в конце
концов надорвешься и помрешь — что я тогда буду
делать? Влезу в этот большой ящик и стану счастливой?
И еще скажи мне, Лео: что у нас теперь за жизнь? Сам
знаешь, как у нас ведется дом. В семь утра я поднимаю
детей, кормлю их завтраком; к половине девятого вас
никого уже нет и я остаюсь одна со стиркой, одна с
готовкой, и носки штопать тоже надо, и огород полоть, и
в лавку сбегать, и серебро почистить. Я разве жалуюсь?