одного лета, которые кажутся незначительными
взрослым, становятся для них магическими чарами и
волшебством
открытия
мира.
Детское
сознание
обладает поразительной силой целостного восприятия.
Там, где взрослые анализируют, расчленяют, ребенок не
рассуждает, а вбирает в себя все сразу: цвет, звук,
запах, материал, движение и, главное, то, ради чего все
вещи существуют. Не случайно поэтому на детских
рисунках всегда выделено главное: солдат состоит
преимущественно из штыка, бык — из рогов; машина —
всегда мчащаяся, потому что иначе утрачивается смысл
ее существования; труба извергает дым, как вулкан,
иначе она не труба, а тумба. Но за этой рабочей схемой,
где выделено главное, скрывается жизнь мира.
Вырастая, мы теряем это ощущение. Так иногда, входя в
дом, где когда-то провел детство, в сад, бывший
некогда макрокосмом, поражаешься исчезновению того
богатства восприятия, которое делало мир ярким и
живущим какой-то скрытой жизнью. Равнодушно
переворачиваешь камень, под которым когда-то ловил
ящериц, с ленивым любопытством глядишь на дерево,
бывшее некогда мачтой, капитанским мостиком,
медленно проходишь по дорожкам, не вспоминая те
тысячи путей — сквозь кустарник, по верху забора,
через крышу сарая, — по которым пробирался когда-то.
Такое путешествие по приметам детства похоже на
воспоминание о первой любви: помнишь все до
мельчайших подробностей, но не можешь восстановить
самого ощущения.
Это целостное восприятие мира, составляющее
счастье детства и как будто навек утерянное,
возвращает
нам
магия
искусства
Бредбери.
В
обобщенных образах повести мы вновь обретаем всю
первоначальную прелесть мира, видим всю силу его
жизни сразу во всех звеньях и гипнотическую
реальность скрытой жизни вещей, подобно тому как
маленькие герои Бредбери в каждой бутылке вина из
одуванчиков, на которой надписан день сбора, среди
холодной зимы обретают и заново переживают каждый
день прошедшего лета.