столиком Саул и Маршалл играли в шахматы, Ребекка
накрывала стол к ужину. Ноэми вырезала из бумаги
платья для своих кукол. Рут рисовала акварелью.
Джозеф пускал по рельсам заводной паровоз. Дверь в
кухню была открыта: там, в облаке пара, Лина Ауфман
вынимала из духовки дымящуюся кастрюлю с жарким.
Все руки, все лица жили и двигались. Из-за стекол чуть
слышно доносились голоса. Кто-то звонко распевал
песню. Пахло свежим хлебом, и ясно было, что это —
самый настоящий хлеб, который сейчас намажут
настоящим маслом. Тут было все, что надо, и все это —
живое, неподдельное.
Дедушка, Дуглас и Том обернулись и поглядели на
Лео Ауфмана, а тот неотрывно смотрел в окно, и
розовый отсвет лампы лежал на его лице.
— Ну конечно, — бормотал он. — Это оно самое и
есть.
Сперва
с
тихой
грустью,
потом
с
живым
удовольствием и, наконец, со спокойным одобрением, он
следил, как движутся, цепляются друг за друга,
останавливаются и вновь уверенно и ровно вертятся все
винтики и колесики его домашнего очага.
— Машина счастья, — сказал он. — Машина счастья.
Через минуту его уже не было под окном.
Дедушка, Дуглас и Том видели, как он захлопотал в
доме — то поправит что-нибудь, то передвинет, то
складку разгладит, то пылинку сдует — такой же
деловитый винтик большой, удивительной, бесконечно
тонкой,
вечно
таинственной,
вечно
движущейся
машины.
А потом, не переставая улыбаться, они спустились с
крыльца в прохладную летнюю ночь.
* * *
Два раза в год во двор выносили большие
хлопающие ковры и расстилали их на лужайке, где они
были совсем не к месту и казались какими-то
необитаемыми. Потом из дома выходили мама и
бабушка, в руках они несли как будто спинки красивых
плетеных кресел, что стоят в парке у павильона с