бабушка, мама… — Хлоп! — Сколько же лет пролежал у
нас этот ковер?
— Пятнадцать.
— И целых пятнадцать лет по нему топали! Даже
видны отпечатки башмаков! — ахнул Том.
— Силен ты болтать, парень, — сказала прабабушка.
— Тут видно все, что случилось у нас в доме за
пятнадцать лет. — Хлоп! — Конечно, это все прошлое, но
я могу и будущее увидать. Вот сейчас зажмурюсь, а
потом — р-раз! — погляжу на эти разводы и сразу увижу,
где мы завтра будем ходить и бегать.
Дуглас перестал размахивать выбивалкой.
— А что еще ты там видишь?
—
Главным
образом
нитки,
—
вставила
прабабушка. — Тут только и осталась одна основа. Сразу
видно, как его ткали.
— Верно, — загадочно сказал Том. — В эту сторону
нитки, и в ту тоже. Я все вижу. Черти рогатые. Грешники
в аду. Хорошая погода и плохая. Прогулки. Праздничные
обеды. Земляничные пиры. — Он с важным видом тыкал
выбивалкой то в одно, то в другое место ковра.
— Да по-твоему выходит, что я держу тут какой-то
пансион,
—
сказала
бабушка,
вся
красная
и
запыхавшаяся.
— Тут все видно, хоть и не очень ясно. Дуг, ты нагни
голову набок и зажмурь один глаз, только не совсем.
Конечно, ночью видно лучше, когда ковер в комнате, и
лампа горит, и вообще. Тогда тени бывают самые
разные, кривые и косые, светлые и темные, и видно, как
нитки разбегаются во все стороны: пощупаешь ворс,
погладишь, а он как шкура какого-нибудь зверя. И
пахнет, как пустыня, правда-правда. Жарой пахнет и
песком — наверно, так пахнет каменный гроб, где лежит
мумия. Смотри, видишь красное пятно? Это горит
Машина счастья!
— Просто кетчуп с какого-то сэндвича, — сказала
мама.
— Нет, Машина счастья, — возразил Дуглас, и ему