Миссис Бентли была женщина бережливая. У нее
хранились старые билеты, театральные программы,
обрывки
кружев,
шарфики,
железнодорожные
пересадочные билеты, — словом, все приметы и
свидетельства ее долгой жизни.
— У меня куча пластинок, — говорила она. — Вот
Карузо:
это
было
в
Нью-Йорке,
в
девятьсот
шестнадцатом; мне тогда было шестьдесят и Джон был
еще жив… А вот Джун Мун — это, кажется, девятьсот
двадцать четвертый год, Джон только что умер…
Вот это было, пожалуй, самым большим огорчением
в ее жизни: то, что она больше всего любила слушать,
видеть и ощущать, ей сохранить не удалось. Джон
остался далеко в лугах, он лежит там в ящике, а ящик
надежно спрятан под травами, а над ним написано
число… и теперь ей ничего от него не осталось, только
высокий шелковый цилиндр, трость да выходной
костюм, что висит в гардеробе. А все остальное пожрала
моль.
Но миссис Бентли сохранила все, что могла. Пять лет
назад, когда она переехала в этот город, она привезла с
собой огромные черные сундуки — там, пересыпанные
шариками нафталина, лежали смятые платья в розовых
цветочках и хрустальные вазочки ее детства. Покойный
муж владел всякого рода недвижимым имуществом в
разных городах, и она передвигалась из одного города в
другой, словно пожелтевшая от времени шахматная
фигура из слоновой кости, продавая все подряд, пока не
очутилась здесь, в чужом, незнакомом городишке,
окруженная своими сундуками и темными уродливыми
шкафами и креслами, застывшими по углам, будто давно
вымершие звери в допотопном зоологическом саду.
Происшествие с детьми случилось в середине лета.
Миссис Бентли вышла из дома полить дикий виноград у
себя на парадном крыльце и увидела, что на лужайке
преспокойно разлеглись две девочки и мальчик, —
свежескошенная трава покалывала их голые руки и
ноги, и это им явно нравилось.
Миссис Бентли благодушно улыбнулась всем своим
желтым морщинистым лицом, и в эту минуту из-за угла