полковник. — Они тускнеют. Я вижу рядом солдат, но
уже давно не помню, какие на них шинели и кепи —
серые или синие. Я родился в штате Иллинойс, учился в
Вирджинии, женился в Нью-Йорке, дом построил в
Теннесси, а теперь, под конец жизни, слава богу, опять
здесь, в Грин-Тауне. Теперь вы понимаете, почему у
меня все цвета перепутались?
— Но ведь вы помните, по какую сторону гор
дрались? — Чарли говорил совсем тихо. — Солнце
вставало справа от вас или слева? Вы шли к Канаде или
к Мексике?
— Иногда солнце, вроде бы, вставало со стороны
моей здоровой руки, правой, а иногда — из-за левого
плеча. И шли мы то туда, то сюда. Тому теперь уж лет
семьдесят. За такой долгий срок немудрено и позабыть,
с какой стороны всходило солнце.
— Ну, а победы вы какие-нибудь помните? Выиграли
же вы хоть какое-нибудь сражение?
— Нет, не припомню, — словно откуда-то издалека
прозвучал голос старого полковника. — Никто никогда
ничего не выигрывает. В войне вообще не выигрывают,
Чарли. Все только и делают, что проигрывают, и кто
проиграет последним, просит мира. Я помню лишь
вечные проигрыши, поражение и горечь, а хорошо было
только одно — когда все кончилось. Вот конец — это,
можно сказать, выигрыш, Чарльз, но тут уж пушки ни
при чем. Хотя вы-то, конечно, не про такие победы
хотели услыхать, правда?
— Антайтем, — сказал Джон Хаф. — Спроси его про
Антайтем.
— Я там был.
У мальчиков заблестели глаза.
— Булл Ран, спроси его про Булл Ран…
— Я там был, — очень тихо сказал полковник.
— А как насчет Шайло?
— Я всю жизнь его вспоминаю и говорю себе: стыд и
срам, что такое красивое название сохранилось только в
старой военной хронике.
— Ну, значит, про Шайло. А форт Самтер?
— Я видел там первые клубы порохового дыма, —
мечтательно сказал полковник. — Многое приходит на
память, очень многое… Помню песни: «На Потомаке
нынче тихо, солдаты мирно спят; под осеннею луною
палатки их блестят..» Помню, помню и дальше: «На
Потомаке нынче тихо, лишь плещет волна; часовым
убитым
не
встать
ото