тенистую улицу.
Чарли и Дуглас последними остановились у
открытой двери перед тем, как ступить на складную
подножку; они жадно втягивали ноздрями воздух,
пронизанный электричеством, и не сводили глаз с
перчаток Триддена на медной рукоятке.
Дуглас погладил зеленый бархатный мох сиденья,
еще раз оглядел серебро, медь, темно-красный, как
вишня, потолок.
— Что ж… До свиданья, мистер Тридден!
— Всего вам доброго, ребята.
— Еще увидимся, мистер Тридден.
— Еще увидимся.
Раздался негромкий вздох — это закрылась дверь.
Подобрав длинный рубчатый язык складной подножки,
трамвай медленно поплыл в послеполуденный зной,
ярче
солнца,
весь
оранжевый,
как
мандарин,
сверкающий золотом рукояток и цифр на боках; свернул
за дальний угол и скрылся, пропал из глаз.
—
Развозить
школьников
в
автобусах!
—
презрительно фыркнул Чарли, шагая к обочине
тротуара. — Тут уж в школу никак не удастся опоздать.
Придет за тобой прямо к твоему крыльцу. В жизни
никуда теперь не опоздаешь! Вот жуть, Дуг, ты только
подумай!
Но Дуглас стоял на лужайке и ясно видел, что будет
завтра: рабочие зальют рельсы горячим варом и потом
никто даже не догадается, что когда-то здесь шел
трамвай. Но нет, теперь и ему, и этим ребятам еще
много-много лет не забыть этой серебряной дорожки,
сколько ни заливай рельсы варом. Настанет такое утро,
осенью ли, зимой или весной: проснешься — и, если не
подойти к окну, а остаться в теплой, уютной постели,
непременно услышишь, как где-то далеко, чуть слышно
бежит и звенит трамвай. И в изгибе утренней улицы, на
широком проезде, между ровными рядами платанов,
вязов и кленов, в тишине, перед тем как начнется
дневная жизнь, услышишь за домом знакомые звуки.
Словно затикают часы, словно покатится с грохотом