запах травы летит перед тобой со скоростью света.
Рядом — друг, свистит, как скворец, подбрасывает ногой
комья земли, а ты скачешь, точно верхом на лихом
скакуне, по пыльной тропинке и звенишь в кармане
ключами, и все необыкновенно хорошо, все можно
потрогать рукой; все в мире близко и понятно, и так
будет всегда.
Такой чудесный был этот день, и вдруг облако
поползло по небу, закрыло солнце — и все вокруг
потемнело.
Джон Хаф уже несколько минут негромко что-то
говорил. И вот Дуглас остановился на тропинке, как
вкопанный, и посмотрел на него.
— Погоди-ка: что ты сказал?
— Ты же слышал, Дуг.
— Ты и вправду… ты уезжаешь?
— У меня уж и билет есть на поезд, вот он, в
кармане. Ду-ду-у! Пф-пф-пф, чух-чух-чух… Ду-ду-ду-y-y-
y!
Голос его постепенно замер.
Джон
торжественно
вынул
из
кармана
железнодорожный билет и оба посмотрели на желто-
зеленый кусочек картона.
— Сегодня! — сказал Дуглас — Вот так раз! Мы ж
сегодня собирались играть в светофор и в статуи! Как
же это так вдруг? Весь век ты был тут, в Грин-Тауне. А
теперь вдруг сорвешься и уедешь? Да как же это?!
— Понимаешь, — сказал Джон, — папа нашел работу
в Милуоки. Но до сегодняшнего дня мы еще толком не
знали…
— Вот так раз! Да ведь на той неделе баптисты
устраивают пикник, а потом в День труда будет большой
карнавал, а там канун Дня всех святых… Неужели твой
папа не может подождать?
Джон покачал головой.
— Вот беда, — сказал Дуглас. — Дай-ка я сяду.
Они уселись под старым дубом, на той стороне
холма, откуда виден был город, и стали глядеть вниз, а
солнце разбрасывало вокруг них широкие дрожащие
тени и под деревом было прохладно, как в пещере.
Вдали, внизу лежал город, окутанный дымкой зноя, все
окна в домах были распахнуты настежь. Дугласу
хотелось кинуться туда, в город, — может, он всей своей
тяжестью, всей громадой, всеми долгами замкнет Джона
в кольцо и не даст ему вырваться и удрать.