Мальчики с криком кинулись врассыпную. Джон
попятился, потом повернулся и побежал вприпрыжку.
Дуглас медленно считал до десяти. Дал им отбежать
подальше, разделиться, кто куда, замкнуться каждому в
своем собственном мирке. Когда они разогнались вовсю,
так что ноги уже сами несли их, и почти скрылись из
вида, он набрал полную грудь воздуха и крикнул:
— Замри!
Все окаменели.
Медленно, медленно Дуглас двинулся по лужайке
туда, где в сумерках, точно железный олень, замер
Джон Хаф.
Вдалеке стояли, как статуи, другие мальчишки, руки
у них подняты, на лицах застыли гримасы, одни глаза
горят, точно у чучела белки.
А Джон — вот он, один, недвижимый, и никто не
может прибежать или заорать вдруг и все испортить.
Дуглас обошел статую с одного боку, потом с
другого. Статуя не шелохнулась. Не вымолвила ни слова.
Глядела куда-то вдаль, и на губах ее застыла легкая
улыбка.
Дугласу вспомнилось: несколько лет назад они
ездили в Чикаго, там был большой дом, а в доме всюду
стояли безмолвные мраморные фигуры, и он бродил
среди них в этом безмолвии. И вот стоит Джон Хаф, и
коленки и штаны у него зеленые от травы, пальцы
исцарапаны и на локтях корки от подсохших ссадин.
Ноги — в теннисных туфлях, которые сейчас
угомонились, словно он обут в тишину. Этот рот сжевал
за лето многое множество абрикосовых пирожков и
говорил спокойные раздумчивые слова про то, что такое
жизнь и как все в мире устроено. И глаза эти вовсе не
слепы, как глаза статуй, а полны расплавленного
зеленого золота. Темными волосами играет ветерок — то
вправо отбросит, то влево… А на руках, кажется,
оставил след весь город — на них пыль дорог и чешуйки
древесной коры, пальцы пахнут коноплей, и виноградом,
и недозрелыми яблоками, и старыми монетами, и
зелеными лягушками. Уши просвечивают на солнце, они
теплые и розовые, точно восковые персики, и,
невидимое в воздухе, пахнет мятой его дыханье.
— Ну, Джон, — сказал Дуглас, — смотри, не
шевелись. Не смей даже глазом моргнуть. Приказываю:
стой тут и не сходи с места ровным счетом три часа.
Губы Джона шевельнулись.
— Дуг…
— Замри, — приказал Дуглас.
Джон снова устремил взгляд на дальний край неба,
но теперь он уже не улыбался.