Прежде чем продолжать рассказ о преследованиях поэта, обратим внимание на то, кто помогал правительству в этом деле. Первыми в этом списке мы должны назвать... декабристов. Их тактика в отношении Пушкина была последовательной и определённой. В своё время они отказались принять его масона и автора" вольнолюбивых" стихотворении - в своё общество, выразив ему тем самым своё недоверие. Если верить пушкинистам, случилось это оттого, что декабристы, дескать, "берегли" молодой талант. Но это утверждение не выдерживает критики. Во-первых, получается, что заговорщики заранее обрекли своё движение на неудачу. Во-вторых, талантливыми, подающими надежды поэтами были, например, К. Рылеев, В. Раевский и др., однако их, не задумываясь, приняли в общество. В-третьих, в своих показаниях на допросах многие декабристы, как будто сговорившись, в один голос указали на стихотворения Пушкина как на одну из главных причин, побудивших их стать на преступный путь. Коллективный донос на поэта - иначе это не назовёшь, - донос, который свидетельствует не только о недоверии декабристов к Пушкину, но ещё и о чём-то более важном, а именно о попытках скомпрометировать его в главах правительства. Только вмешательство нового императора, приказавшего вычеркнуть из следственных дел все пушкинские строки, избавило его от наказания. Причину такого единодушного недоброжелательства декабристов к Пушкину ещё предстоит выяснить пушкинистам, точно так же, как и неожиданное благорасположение к нему со стороны царя; при решении этой загадки следует помнить, что многие из декабристов были масонами. В этом же 1826-м, когда декабристы давали свои показания, опасность подстерегала Пушкина совсем с другой стороны. Его сосед по имению генерал в отставке П. С. Пущин начал регулярно писать кляузы на поэта. Содержание этих доносов было таково, что не миновать бы Пушкину Сибири. Но правительство, благо, посчитало необходимым проверить наветы Пущина, и в Псковскую губернию был направлен специальный агент тайной полиции А. Бошняк. К счастью для Пушкина и для России все доносы Пущина оказались ложью. П. С. Пущин - это тот самый кишинёвский знакомый поэта, гроссмейстер масонской ложи "Овидия", членом которой состоял и Пушкин. Вынужденный оставить карьеру военную и масонскую, он ушёл в отставку, поселился в своём имении неподалеку от Михайловского и занялся вдруг доносительством. Вдруг ли? Пушкин всегда в своё время смеялся над Пущиным, но вряд ли это могло послужить достаточным основанием для доносов на своего брата-масона.
Непричастность поэта к декабристскому движению, благоприятный отзыв А. Бошняка о его поведении в Михайловском, освобождение новым царём сначала от подозрений в соучастии в заговоре, а потом от ссылки, казалось бы, положили конец всяким разговорам о политической неблагонадёжности Пушкина. Но нет, неприязнь такого рода на протяжении 1826-37 гг. оставалась. Интересно здесь то, что проявлялась она (назовём её критикой справа) одновременно с обвинениями поэта в измене "вольнолюбивым" идеалам (критика слева), что соответствовало, кстати, действительности.
Нет. Пушкин не попал под обстрел двух разных партий. Это была только видимость. Ведомство, направлявшее "правую" и "левую" критику, было одним и тем же - масонским. Смысл двойной критики был таков: Пушкин не наш, от его либерализма остался лишь звук, остерегайтесь его. Вредить ему можно и нужно чем угодно, вплоть до ложного утверждения об его политической неблагонадежности.
После 1826г. преследование Пушкина по политическим мотивам взял в свои руки масон Бенкендорф - должность шефа жандармов, руководившего III отделением, к этому обязывала. Его стараниями в 1828 за поэтом, как за опасным рецидивистом, был установлен тайный надзор. Этому событию предшествовали раздутые до громадных размеров истории с пушкинской "Гаврилиадой" (поэма юных лет) и "А. Шенье''( стихотворный набросок, написанный до декабрьских событий), истории, которые вынудили Пушнина объясняться в III отделении. Затем Бенкендорф решил, что поэт должен "спрашивать" у него разрешение на любую поездку по стране, в т. ч. из Петербурга в Москву, в деревню и т. д. Не разрешались ему и поездки в Европу. Да что там Европа! Даже чтение друзьям "Бориса Годунова" Бенкендорф квалифицировал как полный тайного антиправительственного смысла поступок. Булгарин регулярно писал на поэта разного рода кляузы, и Бенкендорф столь же регулярно "принимал меры". (Бултарина следует называть не агентом III отделения, а верным слугой или компаньоном Бенкендорфа). Только вмешательство царя положило конец разнузданной кампании Булгарина и его подручных против Пушкина; авторитет императора являлся причиной того, что претензии Бенкендорфа к поэту ограничивались порой только "отеческим" внушением. Цензура, возглавляемая масоном С. С. Уваровым, со своей стороны преследовала Пушкина и не хотела считаться с тем, что сам царь объявил себя цензором его произведений. Бенкендорф, конечно, целиком солидаризировался о Уваровым. В 1836 он изобразил желание поэта уйти в отставку каким-то полным скрытых намёков политическим шагом. Естественный порыв жителей Петербурга проститься с умершим поэтом Бенкендорф расценил как бунт, главой которого был всё тот же Пушкин, хотя бы и мёртвый.
В письме Жуковского Бенкендорфу от февраля-марта 1837 дана яркая картина фальши в отношениях последнего к Пушкину. К сожалению, это письмо находится не в чести у советских пушкинистов.
Интересно, что, преследуя Пушкина и подозревая его во всех смертных грехах, Бенкендорф в то же время ни разу не заинтересовался (а должность его к этому обязывала) деятельностью в стране тайных масонских лож, которые, несмотря на запрет 1822г., продолжали свои "работы" даже в годы так называемой николаевской реакции.
Нет, установка на политическую неблагонадёжность не оправдала себя. Самое большее, чего она достигла, это несколько вспышек "необузданной" натуры поэта. И главным препятствием на этом долженствующем компрометировать его пути был... царь. Он неизменно становился на сторону Пушкина. О бессилии врагов поэта красноречиво сказал Д. Благой. "Как обезвредить дерзкого сочинителя? - писал он, - сломить его дух, согнуть ему плечо и гордую совесть, перестроить непреклонную лиру они не могли. Царь... ему покровительствовал... Опасность, что царь не только услышит, но может и прислушаться к голосу поэта... существовала" (Д. Благой Душа в заветной лире. М. 1971, с.455).
Надо было менять тактику, тем более что арсенал масонских приёмов не был ещё исчерпан. Более того, мера пресечения к Пушкину должна была теперь быть другой, более жёсткой, поскольку поэт с каждым годом набирал силу и всё дальше расходился с идеалами масонства. На этом ответственном этапе и вступил в игру Геккерен: ему предстояло нанести решающий удар.
Форма мести.
Прямое и неприкрытое убийство не в правилах масонов, этих "гуманнейших" представителей человечества, для них обычным является устройство смертей "естественных". Место для удара всегда выбирается искусно. Используется та или иная слабость человека, то есть то "узкое" место, которое легче и естественнее разорвать.
Постепенно выяснилось, что таким местом у Пушкина является его семья честь, которой была для него святыней. В поклонниках красоты Н. Н. Пушкиной недостатка не было. Поэт сам любовался молодой женой и радовался её успехам в свете, но когда границы приличия в отношении Натали, по его мнению, преступались или (что было чаще) когда создавалась видимость этого, он резко реагировал и не позволял, кому бы то ни было бесцеремонно вторгаться в их семейную жизнь. Своеобразным "нащупыванием" слабого места явились надуманные и раздутые великосветским обществом якобы имевшие место любовные истории Натальи Николаевны с С. С. Хлюстиным, Н, Г. Репниным и В. А. Соллогубом. Пушкин резко реагировал на эти сплетни. Об этом свидетельствуют его письма соответственно от 4, 5 и 11-го февраля, 1836 г. В этих письмах Пушкин требовал от обидчиков объяснений. Вскоре, конечно, выяснилось, что никакого оскорбления эти молодые люди Пушкиной не наносили, а имели место лишь наговоры каких-то недругов поэта. Но Пушкин показал своё лицо. Геккерен, который, возможно, приложил руку к провоцированию упомянутых "любовных" историй, нацелил на это "слабое" место поэта своё главное орудие - Дантеса. Задача перед Геккереном стояла сложная, но он смело взялся за её решение. Вот некоторые аспекты его "работы".
Усыновление без усыновления.
Первым необходимым условием для успешного осуществления плана являлось обеспечение беспрепятственной и, по возможности, безопасной деятельности Дантеса. Этот вопрос Геккерен решил за счёт его усыновления (при живом и состоятельном отце), в результате которого Дантес, во-первых, получал возможность посещать самое высшее столичное общество и, во-вторых, как сын иностранного посла, частично приобретал иммунитет от грядущего наказания. Это необычное событие в жизни двух иностранцев на протяжении 150 лет истолковывалось - с лёгкой руки Геккерена - как естественное.
О ложности и подозрительности этого поступка догадывались современники. В августе 1837 г. А. И. Тургенев писал из-за границы П. А. Вяземскому: "Я узнал и о его (Дантеса) происхождении, об отце и семействе его: всё ложь, что он о себе рассказывает, и что мы о нём слыхали. Его отец - богатый помещик в Эльзасе - жив и, кроме него, имеет шестерых детей. Каждому достанется после него 200 тыс. франков".
Таким образом, ложь была главным орудием заговорщиков. К сожалению, стражи и письма Тургенева не превратились в первый камень фундамента, основываясь на котором можно было начать разоблачение гнусного замысла Геккерена. Это случилось только к столетию со дня смерти поэта во Франции, когда в 1937 в "Обзоре по славянским вопросам" /1937, № 17/ появилась статья голландских учёных "Два Геккерена". Она содержала копии документов и выдержки из документов, хранившихся целых сто лет в госархивах Голландии. Из них стало ясно, что юридического усыновления Геккереном Дантеса вовсе не существовало, что оно не соответствовало законодательному Гражданскому Кодексу Нидерландов, который, во-первых, требовал, чтобы усыновляющему было не менее 50 лет (посланнику было 44 года), и, во-вторых, чтобы до факта усыновления Геккерен оказывал Дантесу материальную помощь в течение 6 лет (они были знакомы всего два года). Нарушение закона заключалось ещё и в том, что для получения прав обоим Геккеренам при подаче ходатайства надлежало явиться к королю Голландии и сообщить о службе Дантеса в русской армии, но они ничего этого не сделали. "Усыновление" и в Голландии, и в России было "узаконено" со слов посланника и проведено в жизнь группой дворцовых сановников, членов масонских лож, русских и зарубежных. 5 мая 1836 был издан указ короля Нидерландов о праве Дантеса получить фамилию, герб и титул Геккеренов. Этот указ входил в силу через год, т. е. 5 мая 1837 и предусматривал необходимость опубликование его в официальном Вестнике Нидерландов. К тому времени, как говорится, Геккеренов в России и след простыл. В архивах русского министерства иностранных дел сохранились документы /за № 2 и № 166 от 1836 г./ об усыновлении голландским посланником поручика Дантеса. Дело было обстряпано моментально и нигде не задерживалось, ибо продвигалось сверху масонскими заправилами. Бенкендорф присутствовал на приёме царём Геккерена, сообщившего об усыновлении, и без проверки подлинности королевского указа нашим послом в Голландии Чарыковым отдал немедленное распоряжение правительствующему сенату и отдельному гвардейскому корпусу о перемене фамилии Дантеса. Годичный срок о вхождении указа в силу во внимание принят не был (в России закон предусматривал тот же срок), ибо подлежал обжалованию со стороны родственников двух сторон. Русские законы предусматривали, кроме того, чтобы оба "родственника" явились к судье по месту жительства, но они, конечно, и этого не сделали. Всё шло как по маслу; сановный Петербург заговорил об усыновлении Дантеса, позиции которого сильно укрепились вновь занятым положением.
Исследование голландских учёных знакомит нас с тем, как после дуэли возникла двухгодичная переписка подведомственных королю учреждений, знакомит с замешательством и разноголосицей в Гааге, вследствие незаконных действий Геккеренов. МИД Голландии и Высший Совет Дворянства аннулировали политические права Дантеса на голландское подданство и дворянство.
Таким образом, "усыновление" - это преднамеренный обход законов и хорошо рассчитанная игра чиновников-масонов Петербурга и Гааги. Это хитрость, которая скрывала действительные взаимоотношения Геккерена с Дантесом, скрывала задачи и происки масонов.
Игра Геккерену удалась, в результате чего, обманув общество и даже самого царя, Дантес, если можно так выразиться, незаконно присутствовал почти год в самом высшем свете и делал своё грязное дело, а затем незаконно использовал своего "отца", а точнее его статус посла, чтобы избежать наказания.
Доверчивая, любопытная, охочая до сенсации русская публика (в том числе одно время и Пушкин) думала, обсуждая внезапное сближение голландца и француза, что Дантес незаконнорожденный сын посла, что он сын его сестры и короля Голландии, что они оба гомосексуалисты, что Геккерен - самый любвеобильный человек в мире, поскольку ни за что ни про что отказал французу дворянство и наследство. Два злоумышленника слушали эти домыслы и усмехались: никто не проник в их планы и не назвал истинной причины "усыновления".
"Любовь" Дантеса.
Следующей задачей Геккерена было попытаться увлечь в адскую игру жену поэта, а если это не удастся вполне, то дополнить мнимую картину "измены" Натальи Николаевны всевозможными сплетнями. Дантес начал повсюду преследовать молодую красавицу, а Геккерен распускал в свете различные слухи в зависимости от того, с кем он имел дело, говоря в одном случае, что это "любовь" взаимная, а в другом - что его "сын" ни в чём не виноват, и только чрезмерная ревность Пушкина является причиной всем этим подозрениям и слухам.
В начале 1836 г., когда голландский посол находился в продолжительном (более года) отпуске, у Дантеса возникли осложнения. Ухаживая за Натальей Николаевной, он влюбился (или ему так показалось) в Идалию Полетику, тоже замужнюю женщину, которая, в отличие от жены Пушкина, отвечала ему взаимностью. Увлечение Дантеса можно понять - он тоже человек. Но Геккерена - наставника и работодателя - в это время в Петербурге не было, а потому Дантес обращается к нему с письменной просьбой разрешить ему эту незапланированную связь. На первый взгляд странно: здоровый, самостоятельный мужчина спрашивает у чужого человека разрешение на любовь. Но Дантес должен был выполнять поручение "отца" и не отвлекаться по сторонам, а тем более не компрометировать себя возможным скандалом с мужем Полетики (командиром Дантеса). В письмах Дантес утешает "папашу", что связь его тайная, что о ней никто не узнает и т. п. Неизвестно, что ответил Геккерен "сыну" из Парижа, но известно, что по возвращении его в Петербург преследования Натальи Николаевны возобновились с новой силой. Идалию Полетику они используют теперь в своих целях: якобы у неё на квартире происходят встречи Дантеса с Натали. Тем самым, прикрываясь Пушкиной, как щитом, француз удовлетворял свою страсть к Идалии.
Обо всём этом стало известно в 1980 году из сообщения С. Ласкиной. До этого времени (письма Дантеса впервые были опубликованы в 1946 г.) считалось, что в письмах француза идёт речь о его любви к Наталье Николаевне, а не к Идалии. Таким образом, более тридцати лет следствие шло по ложному следу. Справедливость вывода Ласкиной получает своё подтверждение в "записках А. О. Смирновой", опубликованных ещё в 1895г. На страницах этой книги как раз рассказывается история любви Дантеса к Идалии и о том, как они использовали Н. Пушкину для прикрытия этой связи.
Анонимные письма.
Когда молва о "связях" Дантеса с Н. Н. Пушкиной достигла требуемой концентрации (правда, поэт, вопреки ожиданиям, никак на неё не реагировал), Геккерен пустил в ход тяжёлую артиллерию, разослав 4 ноября 1836 г. по Петербургу дипломы (пасквили) в конвертах, запечатанных сургучными печатями с изображёнными на них масонскими символами, которые "узаконивали" эту связь (измену жены), одновременно зачисляя Пушкина в Орден (союз) рогоносцев. О Дантесе, конечно, в дипломе не было ни слова, но зато был намёк на самого царя, как на соперника поэта. Таким образом Пушкин должен был, по мысли Геккерена, думать сразу о двух врагах: о Дантесе, намерения которого на счёт Натальи Николаевны были вполне определёнными и известными всему обществу, и о Николае Павловиче, "причастность" которого к любовным связям с женой поэта "удостоверял" диплом. Справиться с этими соперниками, думал посол, Пушкину будет нелегко, поскольку в первом случае он должен был вступить в борьбу с мнением света, которое раздуло недоказуемую связь Дантеса с Н. Н. Пушкиной до огромных размеров (о том, что никакой связи не было, откровенно рассказывала мужу жена), а во втором - с императором, что не предвещало поэту ничего хорошего. Компрометация русского поэта была, казалось, неминуемой.
Но афера Геккерена выглядела бы неправдоподобной, а его способности интригана сверхгениальными, если бы эта история прошла гладко. Получив письма, Пушкин, во-первых, не придал никакого значения намёкам на Николая Павловича. А, во-вторых, - и это главное - сразу догадался, от кого, они исходят, какую цель преследуют, и незамедлительно (5 ноября) послал вызов Дантесу. (Посла иностранного государства он не мог вызвать на дуэль, возможно, и это обстоятельство учитывалось масонами при выборе исполнителя приговора.) Такого стремительного развития событий Геккерен не ожидал. Было очевидно, что хотя Пушкин и подтвердил ещё раз свой горячий и бескомпромиссный характер и тем самым оправдал выбор Геккереном слабого места в натуре поэта, но противником для заговорщиков он оказался непростым. К дуэли (а дуэль для Геккерена означала убийство поэта, т. е. игру в одни ворота) чуть ли не в день рассылки оскорбительных дипломов ни Геккерен, ни его подопечный не были готовы ни морально, ни физически (их целью было растравить поэта как можно больше). Дантес вообще находился в эти дни в казарме на дежурстве. Тем более дуэль становилась невозможной в последующие после 5 ноября дни, когда о вызове Пушкина узнавали всё новые и новые люди (впрочем, довольно было, чтобы об этом узнал один человек - Жуковский, и дуэль не состоялась бы).
С каждым днём (и даже часом) становилось всё более ясно, что грязное дело, задуманное против русского поэта, оборачивалось позором для Геккерена и его подручных. В обществе стало возобладать мнение, что поступок Пушкина в защиту чести своей жены справедлив, что его жена оставалась, верна своему долгу, что из геккеренского гнезда исходят анонимные письма, сплетни, слухи, порочащие поэта и его жену, там же получают наставления и инструкции Дантес и т. д. Было невероятно, но это становилось очевидным, что подмётные письма составил и разослал не какой-нибудь офицеришка или великосветский лоботряс, но посол иностранного государства. Позор грозил покрыть уже немолодую голову Геккерена. И виной всему был Пушкин.
Женитьба.
Надо было срочно искать выход. Оправдания перед В. Жуковским, Е. И. Загряжской и самим Пушкиным, просьбы "не портить карьеру" Дантесу были неубедительны. Но к 7 ноября выход был найден. Геккерен объявил, что его "сын" любил и любит сестру Натальи Николаевны Екатерину, а всё остальное домыслы и наговоры. Выбор Геккерена был не случаен. Девушка, по свидетельству современников, "была влюблена в Дантеса до безумия". Во всяком случае, когда была поставлена в известность о планах заговорщиков Е. И. Загряжская (тётка Екатерины, заменявшая девушке мать), то вопрос о свадьбе можно было считать решённым. Немаловажным аргументом в этом вопросе явилась сплетня (сплетня это или факт - об этом всё ещё спорят пушкинисты) Геккерена о связях между Дантесом и Екатериной Николаевной, бывшей задолго до помолвки. "Та, которая так долго играла роль сводни, - писал А. Н. Карамзин, имея в виду под сводничеством то обстоятельство, что Екатерина не могла одна выезжать в свет и чтобы почаще видеть Дантеса, просила Наталью Николаевну сопровождать её, - стала в свою очередь любовницей, а затем и супругой".
Никто из современников не поверил "чувствам" Дантеса: одни недоумевали, другие смеялись, третьи шептались, четвёртые считали Геккеренов "несчастными", попавшими в нелепое положение, пятые выпячивали наружу, с одной стороны, благородные чувства интриганов ("они поступили, как рыцари"), а с другой "безумные" подозрения Пушкина. Предстоящий брак называли "странным", "подозрительным", "недоразумением", "необъяснимым", "непостижимым". Воздух от этого брака должен был "содрогнуться", вид Дантеса перед свадьбой был совсем "не влюбленным", само "непорочное одеяние невесты казалось обманом".
Не верят искренности поступка Геккерена и пушкинисты - уж очень всё было шито белыми нитками. В самом смешном положении оказался, конечно, Дантес, который должен был вступить в невыгодный для себя брак (Екатерина Николаевна была старше его годами, некрасива, почти без приданого и наследства). Казалось, что Пушкин поразил соперника без дуэли. "Я заставил вашего сына, - писал он Геккерену по поводу женитьбы француза, - играть столь потешную и жалкую роль, что жена моя, удивлённая такою трусостью и низостью, не могла удержаться от смеха; душевное движение, которое в ней, может быть, вызвала эта сильная и возвышенная страсть, погасло в самом спокойном презрении и в отвращении самозаслуженном..."
Недостатка в суждениях и выводах после объявленного сватовства Дантеса не было, но сам Геккерен (пружина заговора) мог с удовлетворением констатировать в те дни (потирает он руки на том свете и до сих пор): никто не понял истинной причины внезапной женитьбы его "сына", никто не увидел грядущих преимуществ, вытекающих из нового положения Дантеса как члена семьи Гончаровых. А чем больше было разговоров, чем больше выдвигалось версий, "объясняющих" эту загадочную историю, тем безопасней чувствовал себя интриган.
И опять повторилась знакомая ситуация - никто не поверил в искренность поступков Геккеренов и в то же время никто в течение 150 лет не задался всерьёз вопросом: а в чем же, всё-таки, истинная причина этого нелепого поступка? Теперь, когда следствие по делу об убийстве Пушкина возвращается с ложного пути на истинный, необходимо окончательно решить этот вопрос. Да, скоропалительное сватовство было вынужденным, но причиной тому были только решительные шаги Пушкина. Никто, даже сам Бог, не заставил бы злоумышленников совершить этот безумные поступок, если бы дело было только в настойчивости русского поэта. На брак с Е. Н. Гончаровой они решились в рамках того же адского плана уничтожения Пушкина. Как и история с "усыновлением", женитьба, хотя и состоялась формально, была подлым обманом, в первую очередь, русской девушки Гончаровой, а также семьи Пушкина, семьи Гончаровых, и всего столичного общества. И "невеста" намеренно была выбрана не где-то ещё (в Петербурге было много незамужних - богатых и бедных), а именно в непосредственной близости от семьи поэта. Ближайшее будущее показало, что "нет, худа без добра" и новые позиции Дантеса значительно облегчили ему и его "отцу" проведение в жизнь коварного плана. Поведение Дантеса после свадьбы, вспоминал позднее Н. М. Смирнов, "дало всем право думать, что он точно искал в браке не только возможность приблизиться к Пушкиной но также предохранить себя от гнева её мужа узами родства".
Пушкин против Геккерена.
Общество было усыплено "благородным" поступком Дантеса и сознанием их Геккеренов - "невиновности". Поражением наглого француза был доволен и Пушкин. Но в отличие от других, он не был усыплен женитьбой Дантеса (о чём писали многие пушкинисты, тем самым, уводя в сторону объективное следствие), его месть врагам была удовлетворена лишь частично, он - к чести великого русского поэта и человека - продолжал разоблачение гнусной игры Геккерена, несмотря на уговоры Жуковского и советы друзей. Недаром Пушкин назвал брак Дантеса с Е. Н. Гончаровой (согласно словам саксонского посла Люцероде) "делом змеиной, способной на происки, хитрости двух негодяев". Теперь целью Пушкина было поразить "отца", т. е. нанести удар по центральной фигуре заговора.
21 ноября он отправил письмо царю, в котором объяснил ситуацию, не скрывая, конечно, главного, - чем занимался в Петербурге посол Голландии. Для следователя-пушкиниста будет небезынтересно узнать, что это письмо явилось одной из причин столь долгого блуждания следствия по ложному пути. А случилось это оттого, что одна из фраз этого французского письма была переведена на русский язык неверно. Речь идёт о словах: "Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерена, о чём считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества". Более тщательный перевод говорит о большей осведомлённости поэта в ситуации, сложившейся в Петербурге в 1863 г. в придворных кругах Петербурга.
Фраза эта должна быть переведена: "... я убедился, что это анонимное письмо от г-на Геккерена и считаю необходимым предостеречь правительство и общество". Употреблённый Пушкиным глагол имеет основным значением предупреждение и переводится "предупредить", "предостеречь от опасности". Самый Факт обращения Пушкина к царю после анонимных писем, смысл и характер письма потребовали иного перевода этой фразы. Канцелярских оборотов "письмо исходило" и "довести до сведения"' поэт не применял, письмо его вызвано чувством гражданского долга, обеспокоенностью тёмной деятельностью иностранного посла, желанием сообщить правительству о цели, которая скрывалась за странным поведением голландца, - ведь в анонимных письмах делались недвусмысленные намёки на Николая Павловича. Заговор Геккерена, как бы говорил Пушкин, направлен, по крайней мере, против двух самых известных в России людей. Абсурдно было бы предполагать, как это делают некоторые пушкинисты, что письмо Пушкина к царю было лишь просьбой о защите его семьи от преследований Геккерена. За себя поэт мог постоять (и постоял!) и сам.
Теперь известно (из камер-Фурьерского журнала), что после этого письма Николай I дал Пушкину 23 ноября аудиенцию. Что поэт сообщил лично императору, неизвестно; известно лишь, что Николай I взял с Пушкина слово, что при повторении конфликта с Геккереном он непременно сообщит об этом ему - Государю. Печально не только то, что поэт не сдержал слова (почему он этого не сделал, ещё предстоит выяснить), неприятно ещё и то, что при разговоре Пушкина с царём присутствовал масон Бенкендорф, и он должен был намотать себе на ус все нелестные эпитеты, сказанные поэтом в адрес его друзей-масонов.
О том, что Пушкин не просил защиты у царя, а имел цель значительно большую, свидетельствуют заключительные строки его не отправленного письма Геккерену от 17 -21 ноября. "Дуэли мне теперь недостаточно, - писал он. - И каков бы ни был её исход, я не сочту себя достаточно отомщённым ни смертью вашего сына, ни его женитьбой, которая совсем походила бы на веселый фарс (что, впрочем, меня весьма мало смущает), ни, наконец, письмом, которое я имею честь писать вам и которого копию сохраняю для личного употребления. Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня плюнуть вам в лицо и чтобы уничтожить самый след этого жалкого дела, из которого мне легко будет сделать отличную главу в моей истории рогоносцев". В те же дни Пушкин сказал В. А. Соллогубу: "С сыном уже покончено... Вы мне теперь старичка подавайте", вот как широк был план Пушкина, и какую жалкую роль должен был играть во всём этом Геккерен.
Но поэту не дали возможности действовать, его успокоили, обнадёжили (царь, Жуковский и др., а также состоявшаяся 10 января 1837 г. свадьба Дантеса, в которую поэт не верил до последней минуты.). "Вы биты по всем пунктам", - писал поэт Геккерену в ноябре 1836 г. К сожалению, это всё было только на бумаге, тогда как в жизни жалкую и потешную роль играл только Дантес, но не Геккерен, он не сказал ещё своего последнего слова. Более того, если голландский посол точил нож на Пушкина и раньше, то теперь, после того, как поэт принудил Дантеса к скоропалительной и неприятной женитьбе, а на Геккерена "нажаловался" царю, он должен был возненавидеть его ещё больше и продолжить своё грязное дело с удвоенной энергией. Разоблаченный им, он теперь совсем не боялся, у него было надёжное алиби: мой "сын", дескать, женат, и все претензии Пушкина к его поведению и поступкам это просто безумие африканской обезьяны.
Расправа.
Всего 15 дней(!) понадобилось Геккерену, чтобы покончить с этим делом: преследования Дантесом Натальи Николаевны возобновились тут же после свадьбы с Е. Н. Гончаровой; одновременно "отец" распустил очередную порцию анонимных писем и сплетен (о "домогательствах" Натальи Николаевны, о "рыцарстве" Дантеса, о "грехе" Екатерины Николаевны, о "связи" Пушкина с Александрой Николаевной и т. п.) и уже 25 января Пушкин послал оскорбительное письмо голландскому послу. Заметим, не Дантесу, а главному деятелю этой подлой игры. Мешкать далее и ждать другого удобного случая было нельзя, удача сама шла в руки заговорщиков. Оставалось только подготовить Дантеса к поединку. Да, роль этого человека была незавидной. Вслед за женитьбой, свалившейся на него, как снег на голову, его теперь, возможно, ожидает смерть, поскольку было ясно, что Пушкин ни на какое примирение не пойдёт. Вот чем оборачивалось приобретение второго "отца"! Трудно проникнуть в душу француза и сказать, были ли каким-нибудь утешением для него уже полученные блага (баронское достоинство, герб Геккерена, деньги, место офицера в гвардейском полку, доступ в самый высший свет) и обещание будущих наград от масонов (например, получение наследства от Геккерена) за жертвы, которые он должен был принести. Женитьбу на нелюбимой девушке можно было ещё как-то "поправить" в будущем, но, как и чем поправить смерть? Слабым утешением для него служили слова Геккерена о том, что "сын" должен, дескать, "постоять" за "оскорблённого отца", которые сам по положению своему не мог стреляться. Много позже Дантес говорил В. Д. Давыдову в Париже, что он "и помышления не имел погубить Пушкина", а "вышел на поединок единственно по требованию Геккерена, кровно оскорблённого Пушкиным".
Дантес нуждался, прежде всего, в моральной подготовке: надо было готовиться ко всему, - ведь заставил же его Пушкин венчаться всего полмесяца назад, а во-вторых, к непосредственной (физического свойства) защите от пули русского поэта. Смерть, конечно же, никак не входила ни в планы самого француза, ни в холодные расчеты Геккерена (иначе думать и нельзя, если исследователь знаком хоть немного с приёмами и методами масонов в подобных случаях). Но как обезопасить Дантеса? Только обманным путём, только с помощью подлости, - других способов у голландца не было.
О том, как решил этот сложный вопрос Геккерен (а он должен был решать его, во что бы то ни стало), высказал свое мнение в статье "Поединок или убийство?" врач и судебный эксперт В. Сафронов. Автор указывает на три обстоятельства, свидетельствующие, по его мнению, о преднамеренном убийстве Пушкина. Во-первых, пишет Сафронов, пистолеты Пушкина были куплены перед дуэлью, в то время, как пистолеты Дантеса были взяты Аршиаком у французского посла Баранта, они уже были пристреляны. А это было не только нарушением дуэльного кодекса, но и преступлением. Во-вторых, Сафронов установил, что соперники стрелялись не из гладкоствольных пистолетов с кремнёвым замком, как считалось ранее, но из пистолетов с нарезными стволами, обладавшими большей убойной силой. И, в-третьих, Сафронов задаётся вопросом: почему же Дантес после выстрела в него Пушкина - замечательного стрелка - оказался лишь контужен?
Геккерен и его единомышленник прусский посол Либерман (кстати, единственный из иностранных послов не присутствовавший на отпевании Пушкина) выдвинули версию о мундирной пуговице, якобы спасшей Дантеса. Сафронов установил, что на месте предполагаемого ранения на мундире Дантеса пуговиц не было. Да и сами адвокаты поручика вскоре переменили версию - оказывается, Дантеса спасла пуговица от подтяжек под мундиром. И здесь Сафронов высказывает сомнение - могла ли маленькая пуговица не позволить пуле пистолета большой убойной силы поразить Дантеса? Сафронов приходит к. выводу: есть основание считать, что под мундиром Дантеса находились металлические пластины - они-то и отразили пулю Пушкина, при этом, как известно, Дантес упал - такой мощи был выстрел!
"Под угрозой гибели на месте поединка такой бесчестный человек, как Дантес (и его ''отец" - Н. Б.) мог пойти на любую подлость. Тем более, что дело имел с такими доверчивыми людьми как Пушкин и Данзас, которым и в голову не могла придти мысль об ухищрениях противника", - так писал Сафронов. Автор указывал также на удивительное спокойствие не отличавшегося особой смелостью Дантеса, несколько секунд ожидавшего выстрела Пушкина, и на отсутствие врача на месте поединка.
Версия Геккерена.
Пушкина больше не было. Самое опасное было позади. Гнев и немилость царя, определение военно-полевого суда, прозрение общества - всё это уже мало волновало "отца" и "сына". Они спокойно (Дантес, правда, до границы в сопровождении жандарма) покидали Россию. Но Геккерену до отъезда надо было ещё обстряпать кое-какие, для него, впрочем, довольно важные, дела. Надо было ещё больше запутать следы. Он быстро справился и с этой задачей, благо помощников (из числа недругов Пушкина) у него было довольно. У масонов и на этот случай была давно оправдавшая себя тактика. Дело обыгрывалось так, что, в конце концов, по словам А. Ахматовой, на поверхность всплывали два взаимно уничтожающие друг друга документа или факта, и дело затемнялось до неузнаваемости. Так произошло и после убийства Пушкина. Всплыло, правда не два, а несколько документов (а еще больше слухов и домыслов), в которых вина за случившееся возлагалась попеременно на самого поэта, на его жену и на Александру Николаевну Гончарову, авторами же подметных писем поочередно назывались то князья Гагарин и Долгоруков, то графиня Нессельроде, то граф Уваров. Оставлялось место и для намёков на участие в этом деле Николая I и III отделения. И самое примечательное и необъяснимое во всём этом то обстоятельство, что, как сказал или как завещал Геккерен, так и вышло: на протяжении 150 лет все, кто когда-либо писал о дуэли и смерти Пушкина, неизменно, как заворожённые, шли на поводу у версий, оставленных будущим пушкинистам голландским послом.
Печально, очень печально, но следствие неминуемо возвращается на истинный путь, и теперь уже не следует бояться нарушить заповеди масона Геккерена.