- ...Шумахер шоколадом кормит собаку, а наши дети макухе рады!
Дальше уж некуда. Подобает ли старосте такое выслушивать? Разве не видно, куда тянет Родион? На лес наводит старосту.
- Топчут детей лошадьми, растлевают малолетних, разве это культура? продолжает Родион.
Лопнуло у старосты терпение, и он заговорил казенным голосом:
- Слушай, кум... потому хоть ты и кум мне... Тебе что, мало досталось? Отошла избитая рожа? Ты чью руку держишь? Ты знаешь, что немец под Москвой? Он там так бьет, что и "катюша" дыбом встает! На кого наговариваешь? Хочешь, чтобы я крутнул телефон в гестапу?
Родион вытаращил глаза на старосту. Теперь староста голыми руками его возьмет, может выдать, продать, на виселицу загнать. Только сейчас он понял, какую коварную игру затеял с ним староста, чтобы развязать ему язык. У Родиона от ярости дыхание перехватило:
- Ты что, грозить мне вздумал?
- Сам знаешь, теперь, чтобы расстрелять человека, особого разрешения не требуется...
Чего еще было ждать? На что надеяться? На милость старосты? Разве не видно, куда он клонит? Позовет Курта - и прощайся с белым светом!
Здоровенным кулачищем Родион расквасил одутловатую рожу старосты. Но с ног не сбил, тот устоял. Крепкий, словно колода.
Родион посмел поднять на него руку!
...Дотянуться до винтовки староста не успел. Родион дал два выстрела из нагана ему в спину, староста осел мешком на пол.
Вскинув на плечо Селивонову винтовку, Родион исчез в ночи.
Соломия голосила над мужем, а тот корчился в луже крови, стонал протяжно, утробно...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Никто лучше не залает, не завоет, не заскулит, чем Хведь Мачула. Не просто воет, а протяжно, с надрывом, жалобно тянет, повизгивает, а потом вдруг как зарычит, зальется, даже пена на губах выступит, - ну чистый Серко, да и только!
Панько Смык, тот горазд горло драть, голосистый, подпрыгнет, руками что крыльями замашет, напыжится и загорланит. Настоящий петух!
Ну, а уж по-кошачьи выводить никто не сумеет лучше кудлатого Хомы, заведет на разные голоса, ощерится, зашипит, замяукает так отчаянно, что даже жилы вздуются, а то вдруг злобно зафыркает...
Тихон плечами вихляет, выламывается, - лихо растягивает, давит гармонь, истошно выводит "Ах, почему, любовь моя, не вышла на свидание"...
Разбойный посвист расколол воздух - Яков Квочка всех заглушил.
Шум, крики нарастают, пронизывая закутки страхом. Люди попрятались в хаты, украдкою выглядывают в окна.
Веселенький денек выдался нынче для полицаев. Беспорядочная босоногая толпа месила снег - матери с детьми, сгорбленные старухи, подростки, старые деды. Мелькали ноги - багровые, синие, как бузина. Под наблюдением ефрейтора Курта полицаи сгоняли партизанские семьи к школе. Курт вышагивал позади с автоматом наготове и с удовольствием наблюдал за полицаями. Но сам держался степенно, как и полагается большому начальнику.
Санька, в некотором отдалении сопровождавшая толпу, так и цвела остановись, мгновение! - пришла долгожданная минута! Вечно бы глядела, как Текля со своим малышом вязнет в снегу. Это прославленная-то медалистка - в тряпье, босыми ногами снег месит! Занятное зрелище! Лучшей потехи не придумать - досыта натешилась дочка старосты.
Еще с вечера Соломия велела Саньке:
- Засвети лампадку, да благословит господь воинство на расправу с партизанами!
Эти дни карательные отряды во главе с эсэсовцами рыщут по окрестным хуторам и селам, стягивают в Буймир партизанские семьи на расправу. В районном центре битком забиты все подвалы, каменные строения, школы - сюда согнали людей из окрестных хуторов.
Дома у старосты жарко натоплено. Приготовлен щедрый стол. Вечером приходит ефрейтор Курт с полицаями, усталые, не отдышатся, лица лоснятся от пота. Санька подает ефрейтору чистый рушник, вытереть вспотевший лоб. Курт небрежно бросает ей на руки женское пальто. Санька в восторге от дорогого подарка, подходит поближе к свету полюбоваться новехоньким сукном, поглаживает его, будто ласкает. Чистят оружие, моют руки и молча садятся ужинать. Санька знает, как приветить гостей, - наливает каждому по кружке первача, который огнем разливается по жилам. Сама вьется подле Курта, жеманничает, ластится, садится ефрейтору на колени, вытирает полотенцем холеное лицо, обнимает за шею, прижимается, целует, воркует: много он сегодня людей пострелял?
Ефрейтор хмурится, отстраняет ее, - не до нежностей. Все это для Саньки уже привычно, изведано. И говорить о повешенных и расстрелянных в этом доме тоже в порядке вещей.
Выпив первача, полицаи оживились, повеселели, похвалялись, как ловко расправляются с партизанским отродьем. На радостях велят Саньке созвать девок, полицаям на потеху.
К ним то и дело подплывает павой Соломия. Радушная хозяйка не знает, чем угостить защитников нового порядка. Слава богу, горилка не переводится. Чему тут удивляться, когда совсем недавно полицаи доставили кадушечку повидла. Соломия влила три ведра воды, добавила фунтов десять муки, разболтала хорошенько, чтобы выкисло, выбродило. Да в хате прохладно, долго не играло, пока не окунули в дежу раскаленную железину, на другой же день брага подходить стала, играть.
Соломия ставит на стол жареное, пареное, приглашает:
- Ешьте, пейте, гуляйте, вы потрудились сегодня... Не одну партизанскую душу на тот свет спровадили. Слава богу, живем в достатке, немецкая власть поставила человека на ноги, от смерти спасла...
Соломия говорила всем, но обращалась преимущественно к Курту, и неспроста: хотела, чтобы слова ее покрепче застряли у ефрейтора в памяти:
- Кто выходил Селивона, когда партизаны чуть не отправили его на тот свет?
Соломия не нахвалится Шумахером, - приказал докторам спасти жизнь старосте, - и тут же осыпает проклятьями разбойников, засевших в лесах и оврагах.
- Пускай наши враги камень грызут...
Наконец-то долгожданный день настал: семью Мусия Завирюхи ведут босиком по снегу! - по приказу старосты у людей отобраны сапоги, валенки.
- Все равно они вам не понадобятся, - усовещевал староста Мавру, которая пробовала возражать:
- К колодцу не в чем будет выйти!
- И вода вам не понадобится...
В полдень Селивон, надутый, важный, расчесал перед зеркалом окладистую бороду, пригладил усы, провел щеткой по лысине, напялил синюю, со сборками, чумарку, перетянул зеленым поясом объемистый живот, на грудь нацепил немецкую медаль - награда за верную службу - и отправился в волостное правление. С первого взгляда видно, что перед вами человек не рядовой.
Улица полнилась шумом, криками, наигрывала гармонь, полицаи пританцовывали. Санька, разнаряженная, румянощекая, неторопливо шла за толпой арестованных. Люди с обреченным видом месили снег без слез, без жалоб, - знают, что натворили... Ноги обмотаны мешковиной, онучи размотались, а полицаи подгоняют. Мелькают багрово-синие икры, пятки... Кто вас спасет?
Селивон при каждом удобном случае грозил хуторянам и сельским жителям:
- Надо с корнем выкорчевать партизанское семя!
И вот это произошло.
От наплыва бурных чувств распирает грудь, полицаи без умолку кричат, надсаживаются, вопят. Не такое бы зрелище они устроили, кабы не позамерзали пруды и речки. Но Курт и без того имел возможность убедиться полицаи не очень-то нянчатся с врагами рейха.
Семьи партизан загнали в цементированный подвал под школой. Окна вровень с землей, на них одни решетки, снег метет по полу, ветер свищет, холодище. За окном на улице шаркают заскорузлыми сапогами часовые. Матери, словно овцы, сбились на каменном полу под стеной, спасая детей. Девочка прижимала к себе малинового медвежонка и рыжего зайчика. Хотя у зайчика одно ушко оторвано, а все ж таки согревает душу. Зимняя ночь бесконечна, как вечность. Каких только дум не передумаешь, какие только страхи тебя не одолевают! Закоченели люди, жизнь едва теплится в них, матери согревали детей, дети не давали умереть матерям. Сами не знают, как передремали, передрожали ночь.
Текля в отчаянии, ума не приложит, чем помочь ребенку. Замерзший, голодный, припал к груди, жадно сосет, причмокивает - капли молока не вытянет, Мавра размотала тряпку, достала мерзлый как кремень сухарь, если б в воде размочить, пососало бы дитя. Развязала узелок с горсткой каши - каша тоже смерзлась, не угрызешь.