Досталось, наверно, Селивону от коменданта за неисправные мосты и дороги - пришлось старосте выгонять людей на шоссе, отрывать рабочую силу с поля.
Воскресным днем Грицко с Надийкой опять пасли коров на берегу Псла. На солнечных полянах трава выгорела, коровы разбрелись по кустам, ложбинкам, протокам, где трава посочнее.
Осеннее солнышко ласково пригревало, дети нежились в его нежарких лучах, тихое утро нагоняло сон, в воздухе носилась паутина бабьего лета, оплетая кусты и деревья, в глубокой протоке плескалась сытая рыба, уплотнялось и снова редело облачко скворцов над лесом - до чего же хорошо вокруг! Будто пеплом уныния присыпала родной край гитлеровская нечисть, чтобы не искрился, не радовался.
Долго ли могут дети оставаться в раздумье: Грицку вдруг взбрело в голову наведаться в то место, где выпивали полицаи. Поди догадайся, откуда берутся подобные прихоти. Надийка нехотя поплелась за Грицком, она уже давно убедилась: станешь отговаривать - все сделает наперекор. Вот и ольховые кусты перед глазами - около той вон березы. Сначала наткнулись на консервные банки, бутылки, разбросанные на поляне. Под самыми кустами в тени - Грицко своим глазам не поверил - лежали две гранаты, забытые пьяными полицаями. Вот так находка! Сколько ни предостерегала перетрусившая девочка друга, чтобы не трогал гранаты - это смерть! Грицко не послушал. Откуда ей знать, что Грицко кое-что понимает в немецком оружии.
Он с невозмутимым видом сунул гранаты в карман, заметил про себя, что девочка с этой минуты старалась держаться от него подальше.
- Никому ни звука! - приказал он подруге.
В обеденную пору ребята погнали коров по домам, на берегу осталось только двое.
Адская мысль запала Грицку в голову.
Возле заболоченной речки Ольшанки, впадающей в Псел, Грицко разделся, - загорелый, худощавый, - хозяйственно сложил одежонку, стянул ремешком и наказал Надийке:
- Если меня убьет, отнесешь домой, пригодится меньшому брату.
- Ой, что ты еще надумал? - всхлипнула Надийка, но Грицко цыкнул на нее, и она умолкла.
- ...А сама отойди подальше и ляг в ямку.
Надийка в страхе так и сделала.
Грицко стоял на крутом берегу Псла, который петлял в густом лозняке. Как будто обычная река Псел... Но до чего заманчивая, ласковая! А берега до чего причудливы! Глянешь на тебя - аж поет сердце. И хочется поглотить всю твою сказочную красу. А сколько манящих тайн скрывают твои черные как смоль глубины.
Грицко отвернул на ручке гранаты колпачок и увидел веревочку с пуговкой на конце. Он растерялся: как быть - совсем оторвать или только дернуть?
Рванул с силой, оторвал пуговку, швырнул гранату в воду, а сам притаился за пеньком. Долго лежал за надежной защитой в напряженном ожидании - тихо вокруг, ни звука, на вербе хрипло кричала сойка, на селе кто-то отбивал косу... Значит, что-то не так, решил мальчик, видно, сбрехнул полицай. Только вылез из ямы, шагнул к реке - дрогнула земля, вода забурлила, закипела, мощный гул прокатился по долине: должно быть, всполошил сельчан, нагнал страху на полицаев. Здоровенные язи, карпы, лещи всплывали вверх брюхом. Грицко кликнул Надийку, сам ринулся в холодную воду, принялся выбрасывать на берег рыбу.
А уж что пережила Надийка - никому не доведись! Лежала поодаль ни жива ни мертва, даже глаза зажмурила, прижала к себе узелок с одеждой и ждала, скоро ли конец света... Как только у нее сердце не выскочило от страха!
Сердитый голос Грицка привел ее в себя, и девочка кинулась собирать рыбу.
Опробовав немецкое оружие, Грицко вторую гранату спрятал.
6
Когда сгоняли народ на собрание, Тихон, при оружии, зорко следил за тем, как бы не затесался кто посторонний среди присутствующих. А как же! Небось командование полагается на Тихона. Ему ли не знать, кто с дурными мыслями переступает порог сельской управы. Уж будьте уверены, никто из ненадежных, пришлых людей или партизан на собрание не проскользнет, когда Тихон дежурит. Недавно только вступил в должность, а уже все окрестные хутора боятся его. Это тебе не рядовой охранник, а кустовой! Куст полиции под его рукой - Яков Квочка, Панько Смык, Хведь Мачула... Неужто он не заметит, кто с тайным умыслом затесался в толпу? С садовника Арсентия глаз не спускает, внимательно присматривается к учителю Василию Ивановичу, да и мало ли еще к кому, всех односельчан знает как облупленных, знает, кто чем дышит. Каждая борода у него на прицеле, а уж о девчатах, молодицах и говорить нечего. Может, скажете, ефрейтор Курт не приметит, как зорко Тихон наблюдает за собравшимися? Мало кто с охотой переступает порог, все больше понурый народ приходит, смотрит неприязненно. Не прийти не посмеют. Тихон орудует на селе, судьба каждого в его руках, уж он сумеет при случае навести порядок, нагуляется, натешится всласть. И с недругами сочтется, отдаст на расправу; только вот беда - самые злейшие враги его канули в неизвестность...
На Тихона теперь Санька никакого внимания не обращала, начальником сейчас ефрейтор Курт, она ему мило улыбалась, крутобедрая, ядреная, вертит боками, минуты на месте не постоит. Застенчиво стрельнула глазами на ефрейтора, невзначай прижалась, игриво ударила цветком по руке. Курт осклабился от удовольствия. Видно, девичье заигрывание любому иноземцу понятно.
Текля шла на собрание в обшарпанный Дом культуры, как на казнь, как на поругание, пряталась за спинами соседей от насмешливых взглядов Тихона. Что дивчину предал, насмеялся, - то прошло, забылось, как забывается болячка. А вот что предал родину, пошел в услужение к врагу, - что может быть позорнее? Бездна человеческого падения открылась перед глазами. Не дано ей было понять тайные повороты человеческой души. Опять и опять вспоминала материнские слова - не сумела разглядеть парня. Тихоновы черные брови околдовали, ослепили... Обесчестил, надругался. А теперь село опозорил. Продался врагу.
Куда ни глянь, везде мелькает желтое гнездо паучье - свастика. Яркими картинками, соблазнительными обещаниями надеялись околпачить народ. Каждому крестьянину обещали дать собственный участок земли, люди могли убедиться в этом, глядя на плакаты: лысый, безусый крестьянин, в постолах, с косою и жена, с граблями и жбаном, сияя от счастья, идут убирать хлеб в поле. Такими плакатами убрал Селивон Дом культуры, где теперь размещалась сельская управа. И, нет сомнения, угодил этим начальству. С каждой стены били в глаза щедрые обещания-приманки - плод убогой фантазии. Плакаты рассказывали о роскошной жизни в Германии, о чудесных домах под черепицей и упитанных немках, о стадах рыжих коров, что пасутся у дома на сочной зеленой траве, о табунах лошадей, об откормленных свиньях. Вот, мол, в каком довольстве живут люди, и такой же достаток немцы хотят ввести на Украине.
Вокруг этого возник спор. Люди рассматривали плакаты, бросали глумливые замечания.
Меланка Кострица, работавшая прежде в полевой бригаде, никак не может в толк взять:
- А мы нешто в нужде жили?
На что кладовщик Игнат Хоменко отозвался:
- Рыба в чистой воде плавает - и то надоедает...
Сразу видно, куда он клонит, известно, немецкий прихвостень. Люди примолкли: лучше подальше от греха, - сын-то Игната, Тихон, в полицаях ходит.
- А это что такое? - интересуется Меланка Кострица, темная женщина, показывая на портрет, что висел посередине стены, над столом, в расшитых узорами рушниках. Разве Селивон не знает, чем угодить начальникам?
- Немецкий царь, - ответил понаторевший в политике пасечник Лука. И, минутку подумав, добавил: - Или, по-ихнему, фюрер...
- Выродок, - по-простецки пояснил садовник Арсентий, и это пояснение, надо сказать, пришлось как нельзя больше по душе людям, накрепко засело в памяти.
Пасечник предостерег Арсентия от опасных речей, - как бы не дошло до вражеских ушей, но садовник не очень-то стеснялся в выражениях: среди своих небось находится, не могут его слова не найти отклика в их сердцах. Уж если он правду людям не скажет, так кто же тогда?
Послышался шум машины, в окна видно было, как Селивон, стоявший посреди улицы и не спускавший глаз с дороги, с несвойственным ему проворством метнулся к машине и с низким поклоном распахнул дверцы. Родион Ржа едва поспевал за ним. Староста стоял перед начальником - весь услужливость и покорность... А у Родиона Ржи что, поясница болит, не гнется? Он тоже расплылся в улыбке и закланялся. Тихон с полицаями по всей немецкой форме приветствовали начальника, что направился в Дом культуры. Это был сельскохозяйственный комиссар Шумахер, как позже сообщил Родион.
- Встать! - зычно приказал Селивон собравшимся: раз самим невдомек, как должно встречать высокое начальство, прибывшее из райцентра, приходится приучать людей к новому порядку.
Бородачи, вспомнив старину, мигом сорвали шапки, женщины стояли словно каменные, пока начальник, или, как его все называли, комендант, взмахом руки не разрешил сесть. Люди, не отрывая глаз, следили за каждым движением коменданта, как он, сняв тонкие перчатки, бросил их на стол, а сам уселся в кресло, которое ему услужливо подставил Селивон.
- Господа старики! - обратился Селивон к собранию. Непривычное обращение резануло слух, ошарашило собрание. Напыщенный офицер за столом сидит, а Селивон так и стелется перед ним - небось с поклону голова не болит, - умильно заглядывает в глаза, не дождется, пока комендант осчастливит собравшихся первым словом. Но тот сказал Селивону на ломаном русском языке, пусть, мол, староста говорит, а он послушает. Уж не испытать ли часом хотел, как поведет себя староста? Селивон постарался. Он ли не знает, как величать начальство? Наловчился, привычными стали такие слова, как "шарфюрер", "штурмбаннфюрер", "зондерфюрер". Вот что значит общение с широким миром. Что они, сидя в Буймире, видели? И Селивон, понахватавшись новых слов - сам не заметил, когда и научился, - довольно свободно повел речь о поставках для Германии. Речь свою пересыпал такими словами, как "рейх", "фюрер", "вермахт"... у буймирцев от удивления глаза на лоб полезли. Ничего, пусть знают, что не каждому это под силу. Пусть-ка Родион Ржа попробует так-то, недаром он теперь в подчинении у старосты, хоть и был когда-то первым человеком на селе.
Комендант поманил старосту пальцем и, когда тот, малость струхнув, наклонился, что-то приказал ему, и тут Селивон, отбросив велеречивость, перешел на деловой тон, объявив, что отныне собрание будет называться сходкой. Водил глазами по дальним углам, точно выискивая кого-то, задерживаясь взглядом на каждом женском платке, глумливо заметил, что бабы теперь могут не свиристеть... Ваш праздник кончился! За Уралом ваше право! Ну а что касается сходок, так пан комендант милостиво разрешил женщинам приходить на них, ежели позовут, чтобы были в курсе хозяйственных дел кто ж землю обрабатывать будет?
Селивон чуть ли не при каждом слове оглядывался на коменданта, ловил малейший оттенок на его застывшем лице, расцветая от каждого одобрительного кивка... И вдруг вспыхивал, кричал на баб, что на поле не выходят, молотилку забросили - не пекутся о поставках рейху... Хлеб в копнах прорастает, гибнет добро, не успели заскирдовать, все окопы копали. Со злорадством помянул про танковые рвы - мол, зря старались, не помогло. Теперь ему, Селивону, и никому другому, поручено организовать новую власть, жизнь вашу! Колотил себя в грудь, истошно вопил так, что на третьей улице слышно было, - я фюреру присягал! Буймирцам ясно: Селивону приспособиться к новым порядкам - все равно что рубаху сменить. Не случайно на него выбор пал. Селивон не пропустил случая похвастать, что от него советская власть не видела добра. Текля с Галей переглянулись, разве это новость для них? Кое для кого, возможно, признание Селивона и было неожиданностью. Селивон между тем стал перечислять, что сделал он для немецкого командования. Он и мост хотел уничтожить через Псел, чтобы Павлюк с Мусием Завирюхой не могли вывезти всего добра, а также чтобы сорвать переправу Красной Армии... Ночью на лодке подобрался к мосту с Тихоном, чтобы подпилить сваи, да комсомольцы чуть не застрелили охраняли мост. Пилку, ясное дело, в воду бросили - мол, рыбу ловим, на корме бредень...
В зале стояла мертвая тишина. Всюду хмурые лица, неприязненные взгляды, буймирцы не знали, чему удивляться - тяжкому злодейству Селивона или его бахвальству... Только сейчас кое-кому стало ясно, что мог натворить такой нелюдь...
Все же Селивон добился поощрения за свою службу. Комендант Шумахер, до того никак не отзывавшийся на Селивоновы слова, услышав про мост, просиял - гут, гут, - одобрительно кивнул прилизанной головой; похвалил, значит, при всех Селивона, который хотел вывести из строя мост. Это подстегнуло Селивона, и он злобно принялся выкладывать свои обиды.
- Весь мой род ликвидирован! Отца моего по миру пустили! Я узнаю отцовы балки на колхозной кладовой, на колхозной конюшне! Луг отрезали, лес отняли, землю поделили, волов, лошадей забрали! Я каждый день ходил, смотрел - эти балки мне душу переворачивали!
Вспомнил он и ненавистное имя Мусия Завирюхи, который был тогда председателем комбеда, свирепо посмотрел на Теклю, - пусть, мол, делает надлежащие выводы. Кто не помнит - в свое время Селивон обзывал Теклю контрой, а теперь вот - большевичкой. Добра не жди, молодица.
- Ежели мы теперь имеем молотилку, кого за это благодарить? продолжал Селивон перечислять свои заслуги. Родион Ржа о Селивоном ночью разобрали молотилку и спрятали в соломе, теперь с Тихоном собрали, пустили в дело.
Люди хмуро молчали: то бы цепами молотили хлеб по токам целую зиму, перепало бы что-нибудь и себе, а теперь для рейха молотить придется.
Зато комендант благосклонно поглядывал на старосту и Родиона - разве этого недостаточно? Не приходится говорить, что и Тихона начальство своим вниманием не обошло.
Кто уговорил Перфила укрыть от Мусия в лесу лошадей?
Каждый случай, которым похвалялся Селивон, ставя его себе в заслугу, переворачивал душу буймирцам. Но они слушали молча, как бы равнодушно, научились скрывать свои мысли и чувства. Только все больше мрачнели, видя, как улыбается Шумахер. В памяти всплывали лживые уверения Перфила: мол, отбился от лагеря, был окружен, ничего не оставалось, как гнать лошадей обратно.