среди круга своих знакомых он пользовался всеобщим почетом и уважением; что даже Уикхем
отзывался о нем как о самом преданном брате и что ей не раз приходилось слышать, с какой
любовью Дарси говорил о своей сестре, доказывая тем самым свою способность испытывать
нежные чувства; что приписываемая ему Уикхемом постыдная несправедливость едва ли могла
долго оставаться неразоблаченной; и что, наконец, дружба между человеком, который мог бы на
это решиться, с таким славным юношей, как мистер Бингли, представлялась просто
невероятной.
Ей стало бесконечно стыдно за свое поведение. Она не могла думать о Дарси или об
Уикхеме, не отдавая себе отчета в своей слепоте, предубежденности, несправедливости,
глупости.
– Как позорно я поступила! – воскликнула она. – Я, так гордившаяся своей
проницательностью и так полагавшаяся на собственный здравый смысл! Так часто смеявшаяся
над доброжелательством моей сестры и питавшая свое тщеславие столь постыдной и
неоправданной неприязнью! Как унижает меня это открытие! И как справедливо я унижена!
Если бы я даже влюбилась, я и тогда не оказалась бы столь слепой. Но тщеславие, а не любовь
лишили меня зрения! Польщенная при первом знакомстве предпочтением одного человека и
оскорбленная пренебрежением другого, я руководствовалась предрассудками и невежеством и
гнала от себя разумные доводы, как только дело касалось любого из них! Вот когда мне довелось
в себе разобраться!
По мере того как она переходила в мыслях от себя к Джейн и от Джейн к Бингли, ей
должно было прийти в голову, что в этой части объяснения Дарси представлялись совершенно
неубедительными. Она прочла их опять. Теперь они показались ей совсем не такими, как после
первого чтения. Признавая основательность рассуждений Дарси в одной части письма, могла ли
она отвергнуть ее в другой? По его словам, он даже не подозревал, насколько сильно Джейн
была влюблена в его друга. И она не могла не вспомнить, какого мнения по этому поводу
придерживалась Шарлотта, так же как не могла отрицать, что описанное им поведение Джейн
соответствовало действительности. Она и вправду сознавала, что чувство Джейн, каким бы оно
ни было глубоким на самом деле, внешне было мало заметно и что свойственные сестре
самообладание и уравновешенность не часто сочетаются с сильными душевными порывами.
Когда она дошла до того места, где сурово и вместе с тем заслуженно осуждались
недостатки ее родных, переживаемое ею чувство стыда стало еще острее. Она слишком хорошо
понимала справедливость высказанных в письме упреков, чтобы пытаться их опровергнуть. Все
подробности незерфилдского бала, о которых упоминал Дарси и которые укрепили в нем
неблагоприятное отношение к предполагавшемуся браку, едва ли сохранились в ее памяти
слабее, чем в его собственной.
Комплимент по адресу двух старших мисс Беннет не прошел незамеченным. Он смягчил, но
не утолил боль, вызванную недостойным поведением остальных членов семьи. Ей стало
очевидно, что сердце Джейн разбито стараниями ее родни, и, представив себе весь ущерб во
мнении света, который наносился ей и ее сестре поведением их близких родственников,
Элизабет почувствовала себя такой несчастной, какой не бывала никогда в жизни.
Она бродила по тропинке еще около двух часов, вновь и вновь возвращаясь к волновавшим
ее мыслям, перебирая события, оценивая их значение и стараясь привыкнуть к столь резкой и
неожиданной перемене собственных взглядов. Наконец усталость и сознание того, что ее
отсутствие затянулось слишком надолго, заставили ее направиться к Хансфорду. Она вошла в
дом, стараясь принять обычный веселый вид и выбросить из головы все, что мешало бы ей
участвовать в домашних беседах.
Сразу по приходе ей сообщили, что оба джентльмена из Розингса, один за другим,
навестили пасторский домик во время ее отсутствия. Мистер Дарси зашел только на несколько
минут попрощаться. Зато полковник Фицуильям просидел не меньше часа, надеясь дождаться ее