почвой для острословия! Можно беспрерывно болтать и так и не сказать ничего
заслуживающего внимания. Но нельзя постоянно подшучивать над человеком без того, чтобы
время от времени у тебя не вырвалось нечто действительно остроумное.
– Когда ты впервые прочла это письмо, Лиззи, ты, вероятно, не могла смотреть на вещи так,
как сейчас.
– О да. Мне тогда было как-то не по себе. Очень не по себе, – я чувствовала себя просто
несчастной. Мне не перед кем было излить свою душу. Со мной не было моей Джейн, которая,
утешая меня, сказала бы, что я вовсе не та пустая, тщеславная и вздорная девчонка, какой я себя
сознавала. Как мне хотелось, чтобы ты была рядом!
– Жалко, что, говоря с мистером Дарси об Уикхеме, ты употребила такие сильные
выражения. Ведь на самом деле они оказались совсем незаслуженными.
– Еще бы. Впрочем, излишне резкий тон часто является следствием предубеждения. Мне,
кстати, хотелось бы получить у тебя совет. Как ты думаешь, должна я открыть глаза на Уикхема
нашим знакомым?
Мисс Беннет немного задумалась и затем ответила:
– По-моему, у нас нет повода для такого жестокого разоблачения. Как тебе кажется?
– Пожалуй, от него лучше воздержаться. Мистер Дарси не поручал мне распространять эти
сведения. Напротив, все подробности, касавшиеся его сестры, предназначались лишь для меня.
А если я расскажу о других провинностях Уикхема, разве кто-нибудь мне поверит?
Предубеждение против Дарси настолько сильно, что половина жителей Меритона скорее в гроб
ляжет, нежели посмотрит на Дарси сколько-нибудь доброжелательно. С этим ничего не
поделаешь. К тому же Уикхем вот-вот уедет. А потому здесь едва ли кому-нибудь важно знать,
что он собой представляет. Рано или поздно все станет известно. И тогда мы сможем вдоволь
посмеяться над простотой тех, кто не догадывался об этом раньше. Пока что я собираюсь
молчать.
– Ты безусловно права! Публичное разоблачение могло бы погубить его навсегда. Быть
может, он уже жалеет о совершенных ошибках и хочет исправиться. Мы не должны сталкивать
его в пропасть.
Разговор этот успокоил Элизабет. Она избавилась от двух давно тяготивших ее секретов, а в
лице Джейн обрела собеседницу, всегда готовую ее выслушать, если ей захотелось бы вновь
вернуться к их обсуждению. Осторожность, однако, заставила ее все же кое-что от сестры
утаить. Она не осмеливалась пересказать Джейн другую часть письма мистера Дарси и открыть
ей, насколько глубокой была на самом деле привязанность мистера Бингли. Этого Элизабет не
могла поведать никому. И ей было достаточно ясно, что лишь возникновение полного доверия
между Джейн и Бингли позволило бы ей ничего не утаивать. “А тогда, – говорила она себе
самой, – если бы в самом деле случилось невероятное, я могла бы сказать только то, что гораздо
более приятным образом высказал бы сам Бингли. И потому я обречена хранить эту тайну до той
поры, пока она не утратит всякую цену”.
Живя в семье, Элизабет теперь получила наконец возможность разобраться в истинном
душевном состоянии сестры. Джейн не была счастлива. Она все еще хранила в душе нежную
привязанность к Бингли. Не пережив прежде даже воображаемой влюбленности, она соединила
в этом чувстве весь пыл первой любви со свойственным ее нраву и возрасту постоянством,
которым столь редко отличаются первые увлечения. И она так дорожила воспоминаниями и так
явно предпочитала Бингли всем другим молодым людям, что ей потребовалось призвать весь
свой здравый смысл и проявить все возможное внимание к чувствам близких, чтобы не
высказывать сожалений, вредных для ее здоровья и их спокойствия.
– Что ты теперь скажешь, Лиззи, об этой грустной истории с Джейн? – спросила как-то
миссис Беннет. – Что касается меня, я твердо решила никогда больше об этом не заговаривать. Я
так на днях и сказала сестрице Филипс. До сих пор не могу понять, виделась ли с ним Джейн в