сомневалась, что это поможет ей вырвать у племянника заверение, которого она не добилась в
Лонгборне. Но, на беду ее светлости, рассказ произвел обратное действие.
– Это вселило в меня надежду на то, – добавил он, – о чем я до той поры не смел и мечтать.
Я знал вашу прямоту и понимал, что если бы вы решительно были настроены против меня, то
сказали бы об этом моей тетке без обиняков.
Покраснев и засмеявшись, она ответила:
– О да, вы достаточно знакомы с моей откровенностью. И вполне могли считать, что я на
это способна. После того как я разбранила вас прямо в лицо, мне, конечно, ничего не стоило
высказать свое мнение о вас кому-нибудь из вашей родни.
– Но разве вы что-нибудь обо мне сказали, чего я не заслуживал? И хотя ваше недовольство
мной основывалось на ошибочных сведениях и исходило из ложных предпосылок, мое
поведение в тот вечер было достойно самого сурового осуждения. Оно было непростительным.
Я не могу о нем вспомнить без содрогания.
– Давайте не спорить о том, чья вина была в этот вечер больше, – сказала Элизабет. –
Каждый из нас, если судить строго, вел себя небезупречно. Надеюсь все же, что с той поры мы
оба немного набрались учтивости.
– Я не могу себя простить так легко. Память о том, что я тогда наговорил, – о моем
поведении, манерах, словах, – все эти месяцы не давала мне покоя. Никогда не забуду вашего
справедливого упрека. “Если бы вы вели себя, как подобает благородному человеку…” – сказали
вы тогда. Вы не знаете, не можете вообразить, какую боль причинили мне этой фразой. Хотя
лишь спустя некоторое время я, признаюсь, понял, насколько вы были правы.
– Но мне даже в голову не приходило, что эти слова произведут такое действие. Я вовсе не
думала, что они вас так сильно заденут.
– Легко этому верю. Вы ведь в самом деле тогда считали, что я лишен естественных
человеческих чувств. Я никогда не забуду выражения вашего лица, когда вы сказали, что я не мог
бы найти ни одного способа предложить вам свою руку, который склонил бы вас ее принять.
– Прошу вас, не надо больше повторять сказанного мной в тот вечер. Все это было ошибкой
и должно быть забыто. Мне уже давно стыдно об этом вспоминать.
Дарси коснулся своего письма.
– Интересно, – спросил он, – сразу ли оно заставило вас обо мне лучше подумать? Когда вы
его читали, вы ему верили?
Она рассказала, какое впечатление произвело на нее письмо и как постепенно рассеивалось
ее предубеждение.
– Я знал, – сказал Дарси, – что оно причинит вам боль. Но это было необходимо. Надеюсь,
вы его уничтожили? Мне было бы неприятно, если бы вы сейчас перечли некоторые места –
особенно в первой части. Я припоминаю отдельные фразы, за которые меня можно
возненавидеть.
– Если, по вашему, для прочности моей привязанности это важно, я его сожгу. Но оно не
может повлиять на мои чувства – они не настолько изменчивы. Хотя, как мы оба знаем,
иногдаони меняются.
– Когда я писал это письмо, – заметил Дарси, – мне казалось, что я холоден и спокоен. Но
теперь-то я знаю, что оно было написано в минуту высочайшего душевного напряжения.
– Письмо поначалу и вправду резкое, хотя дальше оно становилось совсем другим.
Прощальная фраза – само милосердие. Но давайте о нем не думать. Чувства того, кто его писал,
и той, которая его прочла, настолько изменились, что связанные с ним неприятные
обстоятельства должны быть забыты. Одна из моих философских заповедей, с которыми я еще
вас познакомлю, гласит: “Вспоминай что-нибудь только тогда, когда это доставляет тебе
удовольствие”.
– Признаюсь, я не очень-то высоко оцениваю подобную философию. Вам в своих