восторгом говорила о том, как привязались к Джейн сестры мистера Бингли и как они должны
радоваться возможности взаимно породниться. Более того, как много хорошего это событие
сулит ее младшим дочерям, которые после замужества Джейн окажутся на виду у других богатых
мужчин. И, наконец, как будет удобно ей, в ее возрасте, оставлять своих незамужних дочерей на
попечение замужней сестры и появляться в обществе, только когда ей заблагорассудится –
обстоятельство, которое, в соответствии с общепринятыми взглядами, следовало непременно
выдавать за приятное, хотя трудно было найти человека, менее охотно сидящего дома, чем
миссис Беннет. В заключение выражалось множество пожеланий, чтобы леди Лукас оказалась
столь же счастлива в ближайшем будущем, хотя всем своим видом миссис Беннет отчетливо и с
торжеством давала понять, что считает это совершенно невероятным.
Тщетно дочка пыталась унять поток материнского красноречия или хотя бы упросить мать,
чтобы она выражала свои восторги не таким громким шепотом, ибо он, как замечала к своей
невыразимой досаде Элизабет, почти полностью доходил до ушей сидевшего напротив мистера
Дарси. Мать только сердилась на нее, говоря, что она несет чепуху.
– Кто такой для меня твой мистер Дарси, чтобы мне его бояться? Разве мы у него в долгу за
любезное обращение, чтобы стараться не сказать ему чего-нибудь не по вкусу?
– Мама, ради бога, попытайтесь говорить тише. Для чего оскорблять мистера Дарси? Разве
вы этим хорошо зарекомендуете себя перед его другом?
Уговоры, однако, не производили на мать никакого действия. Миссис Беннет продолжала
во всеуслышание разглагольствовать о питаемых ею надеждах, и Элизабет то и дело
приходилось краснеть от стыда и досады. Ей было трудно удерживаться от того, чтобы время от
времени не бросать взгляд на Дарси, каждый раз убеждаясь, насколько основательны ее
опасения. Хотя Дарси и не всегда смотрел в сторону миссис Беннет, она была убеждена, что его
внимание сосредоточено именно на ней. При этом выражение его лица постепенно менялось:
если вначале на нем было написано негодующее презрение, то под конец оно было исполнено
мрачной и неуклонной решимости.
В конце концов, однако, красноречие миссис Беннет иссякло, и леди Лукас, которая во
время этих, едва ли разделяемых ею, восторженных излияний неоднократно подавляла зевки,
получила наконец возможность спокойно сосредоточиться на курице и ветчине. Элизабет
начала было уже приходить в себя. Однако передышка оказалась короткой. Когда ужин
окончился, заговорили о музыке, и ей пришлось перенести еще одно унижение, увидев, как
Мэри после недолгих уговоров приготовилась ублажать публику своим искусством. Элизабет
попыталась взглядом предотвратить такую самоотверженность с ее стороны, но тщетно.
Обрадовавшись возможности показать себя во всем блеске, Мэри не хотела ничего понимать и
тут же уселась за фортепьяно. С крайней досадой Элизабет, не отрывая глаз, наблюдала за
сестрой и нетерпеливо следила, как та переходит от куплета к куплету. Окончание песни,
впрочем, не принесло облегчения – уловив среди одобрительных возгласов намек на просьбу
продлить доставленное удовольствие, сестра тотчас же принялась за новую. Мэри не обладала
никакими данными для выступлений перед публикой: голос у нее был слабый, манера
исполнения – вымученная. Элизабет была в отчаянии. Она посмотрела на старшую сестру, чтобы
узнать, как эту же муку переживает Джейн. Но Джейн очень мило болтала с Бингли. Элизабет
взглянула на его сестер и увидела, что они делают насмешливые знаки друг другу и мистеру
Дарси, который, однако, сохранял непроницаемо мрачное выражение. Наконец она бросила
взгляд на отца, умоляя его вмешаться, так как иначе Мэри могла бы продолжать свое пение до
утра. Он понял ее и, когда Мэри закончила вторую песню, громко сказал:
– Этого вполне хватит, дитя мое. Ты уже достаточно долго услаждала наш слух. Позволь
теперь и другим молодым девицам себя показать.
Хотя Мэри и сделала вид, что его слова до нее не дошли, она все же была ими несколько
сконфужена. А Элизабет, переживая обиду за сестру и досадуя на отца, чувствовала, что своим