АРТУР МЭЙЧЕН
Бэйсуортский отшельник
перевод - В. Пелевина
Глава 1
Среди множества лиц, имевших удовольствие изредка общаться с мистером Дайсоном, был и мистер Эдгар Рассел, безвестный борец с судьбой, занимавший небольшую комнатку на втором этаже дома на Эбиндон Гроув, Ноттинг Хилл. Свернув с улицы и сделав несколько шагов в направлении его дома, посетитель вдруг замечал странную тишину, дремотное оцепенение, от которого ноги сами собой начинали ступать медленнее - таков был общий дух Эбиндон Гроув. Дома прятались за зарослями сирени и золотого дождя; цвел кроваво-красный боярышник, а на одном углу, за стеной, располагался внушительных размеров сад старого дома, повернутого фасадом к другой улице; после июньских дождей всю округу заливал нежный запах цветения, и старые вязы еще хранили память о тех временах, когда под ними простирались заросшие травой поля.
Штукатурные дома на Эбиндон Гроув в основном принадлежали к трудноописуемому архитектурному стилю тридцатипятилетней давности; построены они были вполне прилично и подходили для людей со средними доходами; большей частью они сдавались внаем, и над дверями часто можно было видеть таблички со словами "меблированные комнаты".
Здесь, в довольно симпатичном доме, и поселился мистер Рассел, считавший, что пыльная суета какой-нибудь Граб Стрит сильно уступает виду зеленеющей листвы. Действительно, из окна его комнаты раскрывалась восхитительная панорама окрестных садов, а в летние месяцы цепь тополей скрывала от взгляда угрюмые постройки соседних улиц.
Мистер Рассел жил в основном на хлебе и чае, так как его доходы были крайне малы, но когда Дайсон навещал его, Рассел все же посылал за полдюжиной пива, и Дайсон мог сколько угодно угощаться его табаком.
К большому огорчению хозяйки, первый этаж в ее доме несколько месяцев пустовал. Объявление перед домом уже долгое время сообщало об этом; поднимаясь однажды осенним вечером по ступеням, Дайсон ощутил, что чего-то не хватает, поглядел на окно над дверью и увидел, что табличка пропала.
- Кто-то снял нижний этаж? - спросил он, поздоровавшись с Расселом.
- Да, уже две недели как там живет дама.
- Вот как? - с любопытством спросил Дайсон. - Она молода?
- Кажется, да. Она вдова и носит густую креповую вуаль. Раз или два я встречал ее на лестнице и на улице, но так и не видел ее лица.
- Как обстоят дела? - спросил Дайсон, когда принесли пиво, и над трубками заклубился густой дым. - Работа понемногу продвигается?
- Увы, - ответил молодой человек, на лице которого появилась мрачная гримаса, - если моя жизнь не ад, то уж чистилище во всяком случае. Я пишу, тщательно подбирая слова, взвешивая и оценивая силу каждой буквы, обдумывая тончайшие эффекты языка, зачеркиваю написанное и переписываю все заново, просиживаю целый вечер над одной-единственной страницей. А утром, когда я перечитываю написанное... Ничего не остается, кроме как отправить это в мусорную корзину, или спрятать в стол, если оборот листа остался чистым. Когда мне случается поймать удачную мысль, ее воплощение оказывается банальным и жалким, а когда хорош стиль, за ним скрывается какая-нибудь пошлость. Я работаю как проклятый, Дайсон, и за каждой дописанной строкой стоят чудовищные усилия. Я завидую плотнику из соседнего переулка, который ясно знает, в чем его ремесло. Если ему заказывают стол. он не издает тоскливого вздоха, а если кто-нибудь закажет мне книгу, то я, наверно, сойду с ума.
- Дружище, по-моему, вы воспринимаете все это слишком всерьез. Нужно, чтобы чернила ложились на бумагу легко. А превыше всего - когда вы садитесь писать, надо твердо верить, что вы художник, а то, что вы создаете произведение искусства. Пусть нас даже подводят идеи - знаете, что сказал один из наших самых изысканных писателей? "Идеи не играют роли - все они здесь, на дне моего портсигара?" Вы курите трубку, но суть от этого не меняется. И в любом случае, у вас должны быть счастливые моменты, которые с лихвой вознаграждают вас за все страдания.
- Возможно, вы и правы. Но эти моменты крайне редки, а ведь есть еще и муки возвышенной мысли, воплощенной в слове так коряво, что этого постыдилась бы и 'Газета для семейного чтения". К примеру, позапрошлой ночью я был счастлив в течение двух часов; я лежал и наслаждался своими видениями. По что было утром!
- О чем же вы думали?
- Моя идея казалась мне изумительной: я думал о Бальзаке и "Человеческой комедии", о Золя и семье Ружон-Макар. И тут мне пришло в голову, что я мог бы написать историю улицы. Каждому дому должна быть посвящена книга. Я отчетливо представил себе улицу, увидел каждый ее дом с его психологией и физиологией так отчетливо, словно сто история была написана словами; маленькая улочка предстала передо мной в своем подлинном обличий - места, которое я знаю и которое исходил вдоль и поперек. Что-то около двадцати домов, процветающих и бедных; кусты сирени в лиловых цветах. И в то же время это был символ, via dolorosa (скорбный путь, лат.) оправдавшихся и рухнувших надежд, долгих лет монотонного существования, скудных радостей и бед: скрытых от глаз трагедии. На двери одного из этих домов мне пригрезился красный след крови, а за окном - две бледные качающиеся тени, еле заметные на занавеске. Это были мужчина и женщина, висящие на веревках в глубине вульгарной гостиной, освещенной газовым рожком. Вот что мерещилось мне, но как только перо коснулось бумаги, все это куда-то улетучилось.
- Да, - сказал Дайсон, - я понимаю, о чем вы говорите. Я завидую тем мукам, которые вы испытываете, пытаясь сделать видение реальным, и представляю себе день. когда вы увидите на своей книжной полке двадцать прекрасно изданных книг - завершенную и напечатанную серию. Я бы советовал использовать для переплета твердый пергамент с золотыми буквами. Это единственная обложка, достойная хорошей книги. Когда я гляжу в окно какого-нибудь дорогого магазина и вижу переплеты из тисненого сафьяна с их тщательной отделкой и изысканным контрастом красного и зеленого, я говорю себе: "Это не книги, a bibelots.(безделушки, фр.)" Книга, переплетенная таким образом, подобна готической скульптуре, задрапированной в парчу.
- Увы, - сказал Рассел. - какой смысл обсуждать переплет, когда книга еще не начата.
Разговор тянулся часов до одиннадцати, а затем Дайсон пожелал своему приятелю спокойной ночи. Он знал, как выйти из дома, и в одиночестве спустился по лестнице, когда, к его огромному удивлению, одна из дверей первого этажа приоткрылась, и появившаяся в просвете рука сделала ему приглашающий жест.
Дайсон был не из тех, кто колеблется в подобных ситуациях. Ему моментально представилось будущее приключение; кроме того, он напомнил себе, что никто из рода Дайсонов никогда не отказывал женщине. Он уже собрался тихо и с подобающим уважением к чести дамы войти в комнату, когда раздался тихий, но ясный голос:
- Ступайте вниз и погромче хлопните дверью. Потом поднимайтесь ко мне, но ради Бога - тихо!
Дайсон повиновался, но не без некоторых опасений: на обратном пути он мог встретить хозяйку или служанку. Он крался как кот, но при каждом шаге паркет под его ногами издавал предательский треск; теша себя надеждой, что его никто не заметил, он вернулся к двери, та распахнулась перед ним, и через секунду он уже отвешивал неловкие поклоны в гостиной неизвестной дамы.
- Умоляю вас присесть, сэр. Рекомендую вот этот стул - на нем очень любил отдыхать покойный муж хозяйки. Я бы предложила вам курить, но боюсь, что нас выдаст запах. Я понимаю, мое поведение может показаться необычным, но сегодня я случайно увидела вас, и мне почему-то пришло в голову, что вас не оставит безучастным просьба такого несчастного создания, как я.
Дайсон смущенно посмотрел на стоящую перед ним девушку. Она носила траур, но ее милое улыбающееся лицо и очаровательные глаза плохо сочетались с темным крепом се платья.
- Мадам, - галантно сказал он, - ваш инстинкт не обманул вас. Давайте не будем переживать по поводу светских условностей; для настоящего джентльмена они ничего не значат. Надеюсь, что смогу оказаться вам полезен.
- Вы чрезвычайно любезны - как я, впрочем, и ожидала. Сэр, у меня большой жизненный опыт, и я редко ошибаюсь. Но люди очень часто оказываются настолько злобными, что я не без трепета предприняла этот шаг, который может оказаться для меня роковым.
- Со мной вам нечего бояться, - сказал Дайсон. - Я вырос в обстановке преклонения перед правилами рыцарского отношения к даме и всегда старался помнить благородные традиции своей семьи. Доверьтесь мне и положитесь на мою скромность; я же со своей стороны обещаю вам свою помощь.
- Сэр, я не буду отнимать вашего драгоценного времени на пустой обмен любезностями. Знайте, что я беглянка и скрываюсь здесь; я полностью в вашей власти, ибо стоит вам описать мой облик, и я попаду в руки безжалостного врага.
Секунду Дайсон пытался понять, как такое может быть, но затем повторил свое обещание молчать, заверив, что он будет воплощением духа скромности.
- Хорошо, - сказала дама, - восточная горячность ваших слов очаровательна. Перво-наперво я хочу избавить вас от заблуждения, что я вдова. Мой мрачный наряд - всего лишь дань обстоятельствам, в которые я попала; проще сказать, я решила, что мне будет удобнее путешествовать переодетой. Кажется, у вас в этом доме есть друг, мистер Рассел? Если не ошибаюсь, он застенчив и склонен к уединению.
- Прошу прощения, мадам, - сказал Дайсон, - он вовсе не застенчив, он попросту реалист. Полагаю, вы понимаете, что ни один картезианский монах не может сравниться в стремлении к одиночеству с писателем-реалистом. Так удобнее изучать человеческую природу.
- Да-да, - сказала дама, - все это крайне интересно, но не имеет отношения к нашему случаю. Если позволите, я расскажу вам свою историю.
И с этими словами молодая дама начала свой рассказ.
Глава 2
История белого порошка
- Моя фамилия Лейцестер; мои отец, генерал-майор Ван Лейцестер, заслуженный воин-артиллерист, скончался пять лет назад от болезни печени, вызванной ужасным индийским климатом. Через год мой единственный брат Фрэнсис, блестяще закончив университет, вернулся домой с намерением посвятить свое время изучению юриспруденции.
Он был человеком, испытывавшим полное равнодушие ко всему, что называют удовольствием; хоть он был красивее большинства мужчин, а говорить мог та к жизнерадостно и умно, словно был последним бездельником, он избегал общества и почти все время проводил за книгами, запершись в большой комнате на верхнем этаже нашего дома, где готовил себя к профессии адвоката. Десять часов ежедневного чтения - такова была его норма; с первым проблеском света на востоке он садился за свои книги, позволяя себе только получасовой перерыв на обед в моем обществе и вечернюю прогулку; казалось, он боялся потратить зря хоть одну секунду.
Я полагала, что такие усиленные занятия могут быть вредными, и старалась отвлечь его от поглотивших его книг, но его настойчивость только росла, и время, которое он тратил на занятия, увеличивалось. Я пыталась поговорить с ним серьезно, предлагая ему хоть изредка давать себе отдых скажем, провести полдня над безвредным романом; в ответ он смеялся и отвечал, что для развлечения изучает феодальное право; упоминания о театре или развлечениях на свежем воздухе только раздражали его. Я вынуждена была согласиться, что выглядит он неплохо, и его усиленные занятия никак не сказываются на его самочувствии, но была уверена, что такой нездоровый образ жизни даст рано или поздно свои плоды.
Я не ошиблась. Что-то беспокойное появилось в выражении его глаз;
постепенно он стал апатичными в конце концов признал, что его здоровье пошатнулось; его беспокоили головокружения, а по ночам, весь в холодном поту, он стал просыпаться от кошмаров.
"Я принимаю меры, - сказал он, - так что ты можешь не беспокоиться; вчера после обеда я долго отдыхал, развалясь в пода репном тобой кресле, и исчеркал целый лист бумаги всякой чушью. Нет-нет, я больше не буду злоупотреблять занятиями; через неделю или две я буду в норме".
Несмотря на его уверения, я видела, что ему становится все хуже; он появлялся в гостиной с насупленным лицом, подавленный и унылый; когда мой взгляд падал на него, он старался изобразить оживление, но не мог скрыть лежащую на его лице зловещую печать. Меня пугала нервозность его движений и выражение его глаз, которое я не могла расшифровать. Вопреки его воле, я убедила его показаться врачу, и вскоре он предстал перед нашим старым семейным доктором.
Обследовав своего пациента, доктор Хаберден ободрил меня.
"Не вижу особых причин для беспокойства, - сказал он. - Без сомнения, он слишком много читает, ест кое-как и слишком спешит вернуться к своим книгам. Естественный результат - легкое расстройство пищеварения и нервной системы. Но я думаю - больше того, я уверен, мисс Лейцестер, - что его несложно привести в норму. Я выписал рецепт на лекарство, которое должно очень и очень помочь. Так что у вас нет повода беспокоиться".
Мой брат настоял, чтобы выписанное лекарство изготовили в аптеке неподалеку. Это было странное, старомодное заведение, лишенное того обдуманного кокетства и нарочитого лоска, которые свойственны прилавкам и полкам современных аптек; но Фрэнсис любил старика аптекаря и верил в высокое качество его лекарств. Препарат прислали в положенный срок, и брат стал регулярно принимать его перед обедом и ужином. Это был невинно выглядевший белый порошок, небольшую щепотку которого надо было растворить в стакане холодной воды: я размешивала его, и он исчезал, оставляя воду чистой и бесцветной.
Сначала Фрэнсис как будто пошел на поправку - его лицо перестало выглядеть изможденным, и он казался веселее, чем когда бы то ни было со школьных времен: он радостно говорил об улучшении своего состояния и признавал, что раньше просто терял время.