И он пошел переодеться.
За Ольгу Михайловну было ему страшно. Он видел, что она только сбросила с себя мешок, но как будто не чувствовала промокшего хоть выжми платья, в котором похожа была на утопленницу, только что спасенную.
Когда, переодетый, он вышел из своей спальни, она встретила его искательными словами:
- Грудка теплая... и животик... только ноги холодные.
- Бутылки лежат? - спросил он, чтобы как-нибудь отозваться, и добавил строго, как только мог: - Сейчас же перемените платье!.. Нужно было выходить на дождь!
И добавил еще:
- Залило, конечно, весь погреб... Там что стояло?
Она долго думала и сказала:
- Много...
И тут же:
- А Шура бегом побежала?
- Бегом.
- Значит, скоро должна прийти.
И правда, едва она успела переменить платье, как прибежала Шура.
Ливень уже сменился мелким дождем, и гроза далеко продвинулась над морем.
- А Мочалов? - спросила Шуру с порога Ольга Михайловна.
- Он сказал, что ему незачем идти... Спросил: - Сиделка есть? - Я сказала: - Есть. - И пусть, говорит, что делала, то и делает... Если есть еще камфара, то камфару...
- Есть еще камфара, сестрица?
- Две ампулы.
- Впрысните, ради бога!.. Почему же он сам не пошел?
- Как раз в это время дождь сильный-сильный шел!
- Что же, что дождь? Девочка должна, значит, умереть, потому что дождь?
- Не потому, что дождь, а потому, что смерть! - медленно сказал Максим Николаевич. - Это не болезнь к нам пришла, а она сама - ее величество Смерть!.. Переоденьте, пожалуйста, Шуру во что-нибудь, Ольга Михайловна, а то и она заболеет... И покормить ее надо...
Ольга Михайловна помогла сиделке сделать инъекцию и только тогда пошла в кладовку найти что-нибудь Шуре, а Максим Николаевич сказал сиделке:
- Она умерла... и давно уж... Именно тогда, когда меня позвали с террасы... Вы делаете инъекцию мертвой!
Сиделка пожала плечом и ответила:
- Что же делать?.. Ведь нельзя же сказать этого матери!.. В каждом доме теперь свой покойник... Разве же у меня точно так же не умер муж от сыпняка?.. Умер два месяца назад... И меня даже при этом не было, - я ездила до своей мамы в Золотоношу!..
Максим Николаевич вгляделся в ее молодое, но древнего письма лицо, показалось на момент, что ей уже много-много лет, что миллионы смертей прошли перед ее глазами... и он махнул рукой и сказал:
- Все умрем...
Посмотрел долго и пристально на мертвую Мушку и пошел доить.
Ливень кончился, и вновь расцвело небо, а тучи схлынули на море, верст за двадцать.
Земля под солнцем была как ребенок после купанья: она явно улыбалась всюду.
- Посмотрите, - сказала Ольга Михайловна, когда Максим Николаевич шел с ведром, - Мура закрыла глаза сама, и она улыбается.
- Это значит... значит, что она уж не страдает больше, - ответил Максим Николаевич.
- Я послала Шуру за Шварцманом... Теперь уж нет дождя... и теперь он свободен... Я думаю, он придет.
- Может быть, и придет, - оглянул горы и небо Максим Николаевич. Теперь хорошо пройтись, у кого крепкая обувь... После грозы в воздухе много озону...
Он процедил молоко, выгнал Женьку пастись, вошел в комнату Мушки и увидел: глаза закрыты, как у сонной, и легкая улыбка, как у заснувших навеки.
Максим Николаевич прикусил губы и вышел.
Выходя, он слышал, как спросила у сиделки Ольга Михайловна:
- Камфара есть еще?
И как та ответила:
- Только одна ампула.
13
В последний раз Шварцман.
Он опять подымался позади Шуры, сняв кепку и вытирая голову платком.
Вздувшаяся от ливня речка, впадавшая около пристани в море, на целую версту в ширину загрязнила морскую синь тем, что принесла из горных лесов: глиной, валежником, желтыми листьями... И как раз от края грязной полосы этой круто взвилась радуга, полноцветная необычайно, а за нею другая слабее и нежнее, как отражение первой в зеркале неба... а еще дальше третья - чуть намечалась.
Под этой перекличкою радуг ярко, как битое стекло, блестело море у дальнего берега, - все какие-то бухты. Городок же внизу, в долине, весь засиял своими невыбитыми еще окнами, а зелень вблизи стала ярка до крика.
И, встретив Шварцмана, Максим Николаевич так и сказал ему горестно, но кротко:
- Подумаешь, как обрадовалась земля, что умерла наша Мушка!