Женька еще сделала шаг и еще... Вдруг погрузилась по самую шею, подняла рогатую голову, теперь явно курносую, и поплыла...
- Ура! Плывет!.. Смотри, Шура, - гидроплан!..
Она сама плыла вперед вдоль берега, работая одной рукой и ногами, а другой крепко держа Женькину веревку. Шура с берега, тоже уж раздетая, беззвучно смеялась, упершись руками в колени, страшным, выпученным Женькиным глазам, и от смеха вздрагивали на ее узкой рыбьей спинке две тугие недлинные русые косички, перевязанные синей ленточкой.
Море тут было мелкое: близко впадала речка, протекавшая через городок, и стояли в воде железные рельсы, остаток бывшей здесь раньше пристани для яликов. Но доски пристани не так давно растаскали на дрова, и у торчащих из воды свай был загадочный вид, как у всяких развалин... А море на горизонте еще отчетливее, чем утром, щербатилось, - однако теперь не до него было: надо было завести Женьку в узкий коридор между свай.
- Женька, моя египетская ночь, - сюда!
Когда же, уставши, наконец, грести одной рукой и тащить веревку, она вывела корову на берег, и Женька, отдуваясь, и фыркая, и мотая мордой, и встряхиваясь, как собака - совсем по-собачьи, колечком свернула вдруг хвост, - оживлению Мушки не было границ.
- Шура, Шура, смотри!
И она бросилась к Шуре, завертела ее по пляжу, танцуя вокруг Женьки танец дикарей, наконец повалилась от хохота и усталости на песок и здесь, запрокинув голову, хохотала:
- Собачий хвостик!
Белые пятна Женьки от воды потускнели, зато черная шерсть лоснилась, блистала, и хвост был устойчиво и уморительно завернут кверху кольцом.
Беспокоили все время Женьку, как и всех коров летом, жесткие, как жуки, желтые мухи; они стаями сидели в таких местах, где она никак не могла их достать языком; теперь их не было на ней, и Мушка ликовала:
- Ага! Потонули, проклятые!..
Больше Женька уж не вошла в воду, зато до дрожи купалась сама Мушка и плавала боком, на спинке и по-бабьи ничком "гнала волну".
Только Шура напомнила ей, что надо идти домой - поздно, а то бы она, отдохнув и обсохнув, купалась снова.
Пообещавши зайти к ней на днях, Шура прямо с берега пошла домой, а Мушка повела Женьку одна. Идти было любопытно. Правда, улицы были пустынны как море, но все, кто попадался, удивлялись, - так представлялось Мушке, как это могла девочка выкупать в море корову, точно лошадь.
Развеселили два татарчонка с вязанками валежника за плечами. Они смотрели на мокрую корову с диковинно закрученным хвостом, показывали на нее пальцами и кричали:
- Собака!.. Собака!..
Но чем дальше шла Мушка, тем больше спадало с нее оживление. Подъем из города в гору показался небывало крутым, но и на нем она не могла как следует согреться; прежнее ощущение жуткого страха, когда она проходила мимо домишек Павлушки, Дарьи и других, еще усилилось; ноги положительно деревенели, так что даже Женька догоняла ее и тыкалась мордой в плечо, сопя над ухом.
- Однако ты долго! - встретила ее Ольга Михайловна.
- Вот мыло, - на, - сказала устало Мушка.
- А Женька что? Купалась? Вошла в воду?
- Женька?.. Конечно, вошла.
И больше ничего не сказала, и не хотела есть, и спать почему-то легла раньше, чем ложилась всегда.
Спальня у Ольги Михайловны и Мушки была общая. Вся еще полная теми странными словами Мушки: "Мама, я не могу так больше жить!" - Ольга Михайловна в эту ночь почти не спала. Все думала над ними: откуда они?.. Она объясняла: - Ведь она ребенок еще, а ей так много приходится делать, как взрослой... Целый день... и учиться еще... И все время одна, среди взрослых... Говорят при ней все, а она - ребенок еще... Забыли об этом... Забыли о ребенке, что он - ребенок!..
И, однако, ясно было, что никак изменить и ничем скрасить Мушкину жизнь нельзя.
В последнее время как-то перестали даже говорить о загранице: не с чем и невозможно было уехать.
8
Был день отдыха - воскресенье, и пока можно было не думать о суде и бумагах. Чай был настоящий, хотя и плиточный, даже с сахарином, и при небольшом забытьи казалось, что это как прежде, обычное: воскресенье, утренний чай, свежая газета.
- Му-ра! - позвала Ольга Михайловна. - Иди чай пить!
Но Мушка ответила из комнаты:
- Не хочу я!
- Почему это?
- Не хочу, и все!
Она лежала одетая на диване, читала "Пир во время чумы", но строчки почему-то двоились и рябило в глазах, отдельные буквы выпадали из строчек, голова тупо болела и кружилась, и чуть тошнило.
Ольга Михайловна знала, что Мушка вообще не любила чаю. Она не спросила даже, не больна ли Мушка. Она думала, что готовить сегодня на обед и из чего готовить: каждое утро сваливало на нее кучу домашних забот.
- Тогда посмотри поди, куда пошла Женька.
- Женька?.. Я сейчас, - отозвалась Мушка лениво.
Она встала, вышла на террасу, потянулась... Солнечный яркий свет так резанул глаза, что она зажмурилась и покачнулась... Потом сказала: - Я сейчас! - и опять ушла в комнату и легла на диван, а ложась, в первый раз почувствовала, как остро вдруг заболело горло... Открыла было Пушкина снова, но так распрыгались вдруг буквы, что даже удивилась она, и когда заставила их собраться снова, то голова заболела сильнее, стало бить в затылок тупыми, круглыми ударами и затошнило.
- Мама! - позвала она недоуменно.
Ольга Михайловна была на кухне, и отозвался Максим Николаевич.
- Чего тебе?
- Мама! - досадливо позвала Мушка.
- Мама занята... Ты что там?
Пушкин выпал из рук девочки, - такой он показался тяжелый, - и свет резал глаза.
- Да ма-ма же! - протянула Мушка плаксиво.
Как будто двухлеткой стала, когда мама бывает единственной и всемогущей.
- Ангина, должно быть, - сказала Ольга Михайловна мужу. - Или, может быть, живот... Попасите уж вы Женьку, Максим Николаич.
- Что же... пройдусь...
И он пошел, захватив газету и даже не взглянув на Мушку: ангина или живот... Между тем конференция в Гааге кончится, кажется, вничью, впустую... и вся жизнь кругом впустую... и уж совершенно впустую жизнь его, Максима Николаевича... Предсказал бы ему лет двадцать назад какой-нибудь кудесник, что он будет кончать дни свои писцом в этом деревенском суде и пасти единственное имущество свое - пеструю корову!