«Умные не столько ищут одиночества, сколько избегают создаваемой дураками суеты».
Артур Шопенгауэр
Вечно идеализируем героя, сублимируем свое эго в него, во всемогущего, удачливого. Вот и читатель, сам не умеющий связно что-то выразить, испытывает катарсис читая про великолепных попаданцев. Отсюда коммерческий успех, но духовного содержания подобные книги не несут. Как бабы увлекаются «женским романом» с повторимым и банальным сюжетом, так и мужики упиваются боевыми способностями бульварных героев. Поглаживая вялой лапищей с жесткими волосами на тыльной стороне собственное пивное брюхо эти мужики впитывают эротические мечты книжного супермена, но не в силах разглядеть собственный отросток, кроме как в зеркале. Но в зеркало они не смотрят, ибо противно!
Бульварные люди
Гуляют по бульвару,
Читают бульварные книги,
Едят беляши с пылу — жару,
(Увы — за деньги, а не на-шару).
Бульварные леди
Гуляют по бульвару,
Читают бульварные книги,
Едят мороженное, благодарные дару,
(Естественно, не за деньги, а на-шару).
Бульварные дети
Бегают по бульвару,
Не читают никакие книги,
Не используют при нужде писсуары,
(Поэтому дворники долго чистят бульвары)[1].
Я ничем не лучше. Точно так же избегаю зеркал, восхищаюсь биографичными героями Арчибальда Джозефа Кронина, иду по «Лестнице из терновника» Макса Далина[2] и растворяюсь в
поэзии прозаической фантастики Олди.
Я — такой как все, выросший на братьях Стругацких и Ефремове, на Харпер Ли и Сэмюэле Клеменсе, на Булгакове и Бунине. В чем-то советский, а в чем-то Лондонский, Парижский, Израильский… Космополит и сноб, давно простивший родителей за детское одиночество. И в этом новом романе мой ГГ несет черты моей личности — моего Ангела и моего Дьявола.
Между ангелом и бесом
Прохожу я темным лесом,
По тропинке прохожу,
Ничего не нахожу.
Но не надо отождествлять литературный образ с реальным человеком, писателя — с его героями! Мое зло и добро, эманации моей личности лишь косвенно наносят ауру на литературные чудачества престарелого сказочника.
Между ангелом и лесом,
Я иду в обнимку с бесом,
От предчувствия дрожу,
Но свой страх не покажу.
Между бесом и тем лесом
Иду с ангелом небесным,
Бесу фигу покажу,
Пару ласковых скажу.
Ищи истину сам, читатель. В каждом из нас есть Зверь, есть Бог. И каждый из нас имеет выбор. Трудно быть Богом. Зверем — легче.
Между ангелом и бесом
Темной ночью, темным лесом
То и дело я хожу,
Ничего не нахожу.
"Так запомни, — учил Гаутама Будда, — те истины, что я принес вам, это всего лишь горсть листьев в твоей руке. На самом же деле их так много, как листьев у вас под ногами. Ваша цель — найти их, ведь суть моего учения заключается не в том, чтобы поклоняться Будде, а в том, чтобы быть Буддой".
Глава 1
…Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Николай Гумилев
Мне снилось, что я полусонный замер на балконе. Весна теплая, у второклассников занятия в школе со второй смены, но я все равно встаю утром со всеми. Мне нравится эта дорожная суета, нравится сесть со всеми за стол, позавтракать. И особенно нравится, что после завтрака я со спокойной совестью могу вновь лечь в кровать и досмотреть утренние сны.
Странный звук слышится со стороны улицы. Будто очень большая лошадь цокает копытами по асфальту.
Выбегаю на балкон, всматриваюсь. Тополь еще не оброс летней широкой листвой, поэтому сквозь узенькие листики улица видна хорошо.
У меня начинает щекотать в животе, а горло пересыхает, как во время ангины. По улице идет жираф. Это огромный жираф, он легко достает головой до балкона второго этажа. Это он цокает, как лошадь, хотя переступает по асфальту мягко. И, если честно, это не совсем жираф. Во-первых, таких огромных жирафов не бывает. Во-вторых, этот жираф переливается роскошными цветами, как райская птица. Кроме того, он цокает ногами и гордо смотрит не по сторонам, а только вперед.
— Папа, иди сюда, — сдавленным голосом зову я.
— Ну что там у тебя? — отзывается папа. — Я занят, мне собираться надо.
— Бабушка! — отчаянно кричу я.
Бабушка спит. Ей не до меня.
— Мама, а мама… — безнадежно зову я.
Мама на кухне, она просто не слышит.
Тогда я с трудом отрываю глаза от павлина, который уже прошел мимо дома и удаляется вдоль по улице, ведущей к реке, бегу в комнату и хватаю первого попавшегося — папу, тащу его на балкон.
— Да пусти ты, — говорит папа, — вот ошалелый… Ну, что ты тут увидел?
“Вот же, жираф сказочный…” — хочу сказать я, но радужного уже нету, ушел, так быстро ушел…
— Да так, ничего, — говорю я смущенно, — листочки на тополе уже распустились, лето скоро, каникулы.
Папа несколько удивленно смотрит на меня, переводит взгляд на чахлые листики, вновь — на меня, недоуменно хмыкает, уходит с балкона и тотчас забывает о странном поведении сына. А я смотрю в пустоту улицы. В ушах еще звучит цокот копыт, безумные краски так и стоят перед глазами.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Прекрасное сказочное животное, видением которого я безуспешно хотел поделиться с родными, всегда будет цокать и переливаться красками в моей памяти, как символ одиночества!
— Больной, проснитесь больной, вам на процедуры.
Открываю глаза, удивленно смотрю по сторонам, приподняв голову от чахлой подушки. Похоже, я в больничке. В какой-то странной больничке из далекого прошлого. Вместо функциональной каталки с поручнями и регуляторами изголовья подо мной проваленная сетка архаичной кроватки из алюминия. Я задираю простыню с черным штампом медучреждения и вижу комковатый матрас вместо кожаного упругого покрытия. А мне приходилось поваляться на этих модернизированных кроватях, чей ход на резиновых колесах мягок. Помнится, в приемном покое приборы кровати успевали и кровь взять, и давление померить, и ЭКГ сердца сделать. Только где и как это происходило? Вот, разрази меня гром, не помню!
— Ну чего глаза таращите, на процедуры говорю, в сестринскую. Ты — ходячий, я знаю. И не будет сестра к ходячим бегать со шприцами, много вас таких.
Откидываю суконное одеяло, сажусь. Недоуменно пялюсь на серые кальсоны и рубаху, в которые одет. На подоле такой же штамп в ладонь: «Районная больница № 2». Неведомо как в памяти всплывает:
«Поступившее белье немедленно после его приемки на склад маркируется (ставится штамп) специальной несмываемой краской таким образом, чтобы клеймо не портило его внешнего вида.
Маркировочный штамп содержит наименование учреждения. Маркировка (штамповка) белья производится зав. складом в присутствии заместителя руководителя учреждения по административно-хозяйственной части или другого лица, у которого хранится маркировочный штамп. Приказом руководителя учреждения обязанности по маркировке белья и хранению маркировочного штампа могут быть возложены на другого ответственного сотрудника учреждения.
Хранение маркировочного штампа у зав. складом или другого лица, материально ответственного за сохранность белья, категорически запрещается. Ответственность за нарушение этого пункта инструкции несет персонально руководитель учреждения.
Зав. складом несет ответственность за нахождение на складе белья без штампа учреждения или с неясным (смытым) штампом…»
— Опять застыл, вот скаженный. Может голова кружится, так ты скажи, я что — изверг, если кружится, то лягай, лягай, я ужо скажу сестричке, что еще не ходячий.
Опять эта назойливая… Кто? Нянечка, наверное.
— Да встану я, встану. Только как я босяком пойду?
— Так вона же тапочки, вона — под койкой.
Нашариваю ногой раздолбанные тапочки со сплющенным задником. С трудом надеваю, встаю.
— Халат надень, — говорит санитарка (о, вспомнил), — не май месяц.
На спинке кровати действительно висит коричневый халат из байки. Надеваю, просовывая руки в рукава поочередно. Удивляюсь отсутствию боли в суставах. Раньше, помнится, не мог так запросто вывертывать руки, даже рубаху и то с помощником надевал, с метапелет. А что это за слово такое не русское — метапелет? Представление не имею. Что вообще с моей памятью? Или я как в анекдоте: там помню, тут не помню. "Суд помню, как шлем брали помню, в середине отрезало!" Хотелось бы знать, откуда эта фраза в моей бестолковке? Ладно, дойду до врача — узнаю, а то эта нянечка уже терпение потеряла.
В процедурной мне впиндячили в жопу здоровенный укол. Шприц стеклянный в металлической коробочке (память подсказывает: стерилизатор), а раствор сестра набирала из махонькой бутылочки (пенициллиновой), да и поставили мне, кажется, укол пенициллина. Чем же я, мать его, болен? И что с моей памятью? Она подсказывает, что шприцы такие — анахронизм и что существуют более современные антибиотики, которые не надо колоть. И тем более колоть каждые четыре часа — как рапортует мне собственная задница. Значит, я тут не первый день. И чем-то болен.
— Как бы мне врача повидать, сестричка?
— Завтра на обходе повидаешь. Ты уже задолбал каждый день до врача проситься, что ему дел других нету с тобой — голова отбитая память восстанавливать.
— А что, я давно тут?
— Неделя. И каждое утро заново это спрашиваешь. Амнезия у тебя. И крупозное воспаление легких. Тебе второй день, как вставать разрешили. А доставили без документов, на улице в снегу подобрали. И ты не помнишь своего имени, ничего не помнишь. Так что иди в кровать, психиатр должен на неделе заглянуть, посмотрит тебя, может поможет чем.
Иду в кровать. Тем более, что слабость в теле, в ногах чувствуется. И грудь болит, что наверное естественно при таком воспалении. Как его? А, про круп что-то читал, так у детей горло распухает. Еще, вроде, ложный круп бывает. Тогда герой протыкает перочинным ножиком гортань и вставляет соломинку. И ребенок начинает дышать. А врачи скорой помощи благодарят героя за смелость. «Вы спасли малышу жизнь!» — говорят они, укладывая больного на носилки… Что-то меня опять не туда понесло. Во, крупозная пневмония — это обширное легочное воспаление, которое нередко переходит и на плевру, оболочку, покрывающую каждое легкое. Это что ж, я врач что ли, раз такое помню? А хорошо, если врач. В СССР врачам почет и уважение. Говорят, на скорой помощи они хорошо зарабатывают. Кто говорит? Хер его знает.
Лежу в кровати, накрывшись тощим одеялком. Холодно, однако. Или это меня морозит, температура повысилась. Сел, содрал с ножной спинки халат, накинул его поверх одеяла. Слабо удивился отсутствию боли в спине. Был твердая уверенность, что так изогнуться я просто не в состоянии. Впрочем — температура. В глазах все плывет, голова пухнет, надувается. Какие-то тени качаются, сквозь сомкнутые веки вижу вспышки и качание теней. Поднимаю тяжеленную руку, прикрываю глаза поверх век. Вспышки продолжаются, защититься от мерцания невозможно. Становится трудно дышать. Ну — да, закрыт одеялом и халатом с головой, надышал в калачик свернувшегося тела. Приоткрываю щелочку, оттуда буквально режет холодным воздухом. Постанывая пытаюсь еще больше свернуться, чтоб не упускать ни крошки тепла. Слышу металлический стук перестук. Кровать ходит ходуном на хлипких ножках. Это меня знобит, трясет! И кто-то сдирает байковое укрытие, полосуя меня струями ледяного воздуха.
— Эко тебе колотит, на-ка выпей. — Санитарка подносит к мои губам ладонь и буквально впихивает таблетки в безвольный рот. — Теперь запей, запей. — Вода проваливается в бездну пересохшей глотки. — Ну спи, попробуй заснуть, сейчас полегчает. Это таллин с аспирином и снотворное, вот пропотеешь, я тебе белье новое принесу и все будет хорошо.
Сестра видимо свалила, потому что я опять ухожу в полудремотное состояние. Но без теней и вспышек. Как-то спокойней стало. От таблеток или от участия, но спокойней. И чудится мне, что иду по Москве в мороз. Вечер, метет по низу легкая пурга, мерзнут ноги в теплых ботинках «прощай молодость». Черные, с резиновой подошвой и войлочным верхом на молнии. Промокавшие сразу, как только ты попадал под мокрый снег или заходил в троллейбус-автобус и немного потоптался в жидкой каше под ногами. Зато стоят всего четыре рубля.
…Я иду по ночной Москве, постепенно восстанавливая хорошее настроение. Впрочем, хорошим его называть не вполне правильно. Это, скорей, было настроение безразличия, равнодушного покоя. Грубость сержанта, вышвырнувшего меня с вокзала, когда я так удобно устроился в зале ожидания на великолепном сидении у телевизора, чуток вывела меня из этого размеренного состояния, адреналин, наверное, непрошеной дозой поступил в кровь. Сейчас он рассосался.
Хорошо жить, не загадывая дальше, чем на пару часов вперед! Зато — свобода. Никаких тебе забот, всероссийский БОМЖ Вовка Верт! Это, когда мы с женой работали в многотиражке, она учинила такую подпись под фоткой. На фотографии шофер, утирающий руки ветошью, и подпись: “Никаких тебе забот, шофер 7-го АТП, Петр Зайцев”. Там должно было быть предварительное разъяснение, что Зайцев произвел полную техническую подготовку автомобиля и теперь на трассе у него не будет проблем. Но абзац по непонятной причине выпал, а оставшийся производил предсказуемое впечатление.
Я дотопал все-таки до “Баррикад”. Около метро проблескивал луноход, поэтому я вывернул на Столярный переулок, перешел на противоположный от бани, где проходу не было от крутых иномарок, тротуар и, миновав училище, нырнул в ближайший дом. Первый подъезд был под кодом, второй — тоже, но в третьем интеллигентные жильцы уже выдернули из замка электронную начинку, дверь была приоткрыта.
Люблю дома сталинской постройки. Подъезды широкие, с площадками и настоящими объемными батареями на каждой. И даже, перед чердаком предусмотрена площадка, где я, естественно, и обосновался, прислонившись к жаркому чугуну спиной. Между ног я уместил газетку, аккуратно разложил припасы, но пришлось встать: без запивки, да еще в расслабленной позе, до сих пор не научился пить не разбавленный одеколон.
Кроме того, следовало приготовить горячую закуску. Холодная закуска — удел извозчиков, настоящие интеллигенты используют только горячую. Вряд ли стоит доказывать, что аббревиатура БИЧ свидетельствует о моей интеллигентности, пусть и бывшей.
Стакан у каждого, уважающего себя бродяги, как пистолет у Лимонадного Джо, — всегда наготове. А у меня — так целых два: стограммовая стопка для спиртосодержащих суррогатиков и обыкновенный, для благородных напитков; в который я тотчас набухал пиво.
Одеколон в пищеводе не застрял, прокатился вонючим комом, подталкиваемый в тройную спину горьковатым шаром “Балтики-6”. Не знаю, возможно никаких комков и шаров там и не было, в физиологии пищеварения я — меньше, чем дилетант, но ощущения были именно такие — как от вонючего, огненного комка и благословенно горьковатого шара.
Эти стилистические изыски промелькнули у меня в голове и сменились благодатным умиротворением. Вечно сохнущий рот наполнился слюной, я вынул из горячих батарейных ребер беляши, куриную ногу, распластал луковку и начал с беляша. Курицу оставил напоследок. Вот ведь, детская привычка — оставлять вкусненькие кусочки на конец еды!
Запив трапезу последним глотком пива, я потянулся за сигаретами. они у меня находились в пластиковой коробочке от какой-то импортной гадости, и среди них, как я помнил, было два вполне приличных бычка.
Нет ничего лучше, чем после легкой выпивки и приличного ужина затянуться крепкой сигареткой. Я точно помнил, что один из бычков «соверинг» — прекрасный вирджинский табак из Англии. Но ни бычка, ни коробочку, в которую я складывал предварительно подсушенные бычки, на месте не было. Не было в кармане бушлата, не было в кармане ватных штанов, не было ни в одном кармане пиджака. Ума не приложу, где и как я ее ухитрился посеять? Не стащили же ее у меня?!
Я повозился, вставая, размял ноги и потопал вниз, на улицу. Я хорошо согрелся, взбодрился и чувствовал некий подъем. В любом случае совсем без курева ночь могла превратиться в кошмар. Да и выпивки не мешало бы надыбать про запас. Ведь через пару часов алкоголь выветриться, начнет потихоньку подступать трясучка. А я с похмела буду совсем вялый, трусливый. Сейчас хоть какая-то уверенность проявляется.
Я открыл дверь и поморщился от морозного воздуха. Дверь вдруг обмякла в моей руке и превратилась в кусачее одеяло, а я уже не стоял в ночной Москве, а лежал в больничной кровати. И представления не имел ни о том, где я и не о том, кто я!
[1] В.Круковер, «Декадентские стихи»
[2] Максим Андреевич Далин — русскоязычный писатель, автор произведений в жанрах фантези, научной фантастики и даже детской прозы. Родился в 1970 году в Петербурге, где и живёт до сих пор.