Я
земной шар
чуть не весь
обошёл, —
И жизнь
хороша,
и жить
хорошо.
А в нашей буче,
боевой, кипучей, —
и того лучше.
Вьётся
улица-змея.
Дома
вдоль змеи.
Улица —
моя.
Дома —
мои.
Окна
разинув,
стоят магазины.
В окнах
продукты:
вина…
В.В. Маяковский. Поэма «Хорошо!»
Выбор ресторанов, как я предполагал, в Москве в это время не мог быть большим. Я сразу поймал сам себя на этой мысли: «в это время». А я сам из какого времени? Время — лишь внешняя вариация вечности. Время стоит, оно все — и настоящее, и прошедшее — в современности. Время в моем осознании превращается в "становящийся образ вечности", которая в свой черед вмещает в себя весь смысл истории и выступает в виде головной боли.
Я оборвал чрезмерно сложную философскую мысль и посмотрел на табличку: Неглинная и на плотную толпу у входа в узбекский ресторан.
Пришлось обратиться к темно стороне своего сознания и из-за спины страждущих помахать в поднятой руке червонцем.
А в ответ — тишина.
Сменил купюру на четвертак.
И, будто по волшебству, массивные двери открылись, вышел швейцар и, обратив за спины очереди строгий взгляд, молвил:
— Кто тут по записи, пройдите.
И я прошел под обжигающими взглядами завистников!
Ну что тут рассказывать, узбеки всегда вкусно готовили. Опорожнив глубокую пиалу с насыщенным бульоном, кусками мяса и длинными плетями дунганской лапши, я испытал такое ощущение полноты бытия, о котором доселе читал только в библии (Я читал Библию?). И всего за 47 копеек! Потом принесли ароматнейший, весь в аппетитных поджаристых корочках и исключительно сочный внутри шашлычок. Причем, полноценной порцией на двух шампурах, да еще и с щедрым предложением зелени и теплой лепешки. А зубы у меня все на месте и все здоровые…
И опять меня пронзило ощущение мерзкой, беззубой старости где-то за пределами СССР. В одинокой, хоть и приличной квартире на берегу какого-то моря.
Я потряс головой и отхлебнул армянского коньяка из большого бокала. Резковат, но приятный, ароматный. «Двин», который специально сделали для полярников. А началось все с экспедиции полярников в 1937 году. Путешественников снаряжали всем Союзом, Армянская ССР в числе прочих снарядила исследователей севера коньяком в 50 градусов крепости. Вот помню же такие детали! Откуда, если родился где-то в этом времени?
Пятьдесят, не сорок, так что захмелел слегка. Швейцар на выходе спросил:
— Такси вызвать?
Но я решил пройтись. Не так уж далеко отсюда до Белорусского вокзала.
Приехал под утро. Хотел сразу навестить собаку, но вспомнил что проводником не буду, решил не травить душу, привязываясь и привязывая животное. Будут еще в моей жизни собаки! Так что и пошел прямо в редакцию, где нового потенциального рабкора встретили приветливо.
Узнал, что издается газета с 1932 года. Менялись названия: «Ленинец», «Правдист», Ленинский путь», отражая, таким образом, идеологическую суть жизни страны и района.
Мою заметку приняли с удовольствием. Но пообещали привести её в надлежащий вид. Чем-то им не понравилась форма: «интервью», сочли зарубежной. Переделают в репортаж, добавят цитат, идеологии. Вполне подвал на первой полосе заполнят. 200 строк надо не меньше.
Я и не ожидал, что партийцы, составляющие редакцию этой газетенки, восхитятся моим стилем и формой подачи. Просматривая советские газеты в поисках своей личности, я убедился в их непроходимом канцеляризме. Только «Известия» и «Комсомолка» радовали свободой зарисовок и очерков. Но первая полоса и в них делалась по идеологическому шаблону. Мне просто надо было «засветится» на страницах партийной газеты.
Поэтому я сухо спросил:
— А гонорар как получить?
— Мы думали, что вы просто по зову души к нам пришли, — сказал заведующий отделом писем, полный мужичок в пиджаке мышиного цвета и вязанном галстуке. — У нас многие бесплатно печатаются.
— Я — не многие! Давайте обратно интервью, я его в областную газету отправлю. В «Рабочий путь». Там, надеюсь, переделывать не будут. Вы вообще про авторское право читали?
На скандал, так как я не сдерживал голоса, пришли ответственный секретарь и машинистка. Последняя — за текстом, который следует набирать в первую очередь.
— Да вот, Люся, — раздраженно сказал зав, — автор капризничает, править не позволяет. Вообразил себя журналистом!
Я совершенно забыл, что заметка нужна была не ради трешки гонорара, а для установления прочных связей с руководством Вязьмы. К человеку, пусть и без памяти, который сотрудничает с милицией и печатается в газете, относятся более уважительно. А я пытался отсидеться, повспоминать, очухаться, наконец.
Как-то не учел, что правит тут единолично и настойчиво коммунистическая партия во главе с туповатым, но решительным кукурузником Хрущевым. И я когда-то проклинал это правления, боролся с ним, ненавидел.
Я вырвал из рук зава свою рукописную заметку и хлопнул дверью. Как-то унизительно показалось мне приспосабливаться к этим замшелым правилам, слушаться людей, которые в подметке мне не годятся по интеллекту.
И я пошел в общагу, но через рюмочную, где выпил целый стакан, запив кружкой пива.
Жизнь уже не казалась мрачной, поэтому завалился на кровать в полудреме.
…Его со Светой как раз выгнали из газеты. Газета была — блеск! А больше всего — ее редакторша. Бывши продавцом сельмага, она, тем не менее, по чьему-то желанию унаследовала эту должность после смерти мужа — редактора. Звали редакторшу тетей Катей. Новая должность не спасла ее от фамильярности сначала бабок-покупательниц, а затем и литсотрудников. Тетя Катя — и все!
Должность ответственного секретаря газеты занимала ее племянница, еще полгода назад бывшая выпускницей местной десятилетки. Сельхозотделом заведовал спившийся учитель математики — личность толстая, флегматичная, глубоко и широко ориентирующаяся в алкогольном производстве и с таким же размахом поставлявшая сельскохозяйственную информацию на газетные полосы.
Под Новый год он со Светкой вместе дежурили по номеру. Доблестный зав. сельхозотделом зачем-то явился в редакцию во втором часу ночи с недопитой бутылкой в руках, а затем быстро уснул под столом. Это было весьма кстати: в редакции было очень холодно, и я, перепечатывавший стихи на машинке, согревал свои ступни, пристроив их к толстой заднице Их Сельхозмогущества. Светка сделала мне по этому поводу серьезное замечание, но я от него отмахнулся.
Мы жили в щелястой избе, которую вначале топили забором, а затем самим дровяным сараем. Для сбережения тепла в избе заклеивали щели рукописными плакатами. Например, "На отеческую заботу родной Коммунистической партии о советском человеке ответим ударным трудом!" Или: "Клопа танком не раздавишь!", "Черви орлов не боятся, черви боятся кур".
В идеологическом отделе райкома КПСС по поводу этих плакатов шли горячие дебаты, предлагались даже варианты воспитательного воздействия на "много о себе понимающих" журналистов.
Питались молодожены картошкой и бараниной. Поскольку все хозяйства района были овцеводческими, то баранину мы со Светкой запасали целыми тушами, рассчитываясь за них по внутриколхозным ценам. Одной туши нам хватало на четыре варки, а одной варки — на полтора дня.
Я начинал свою творческую деятельность литературным работником сельхозотдела, но быстро сбежал оттуда из-за чрезмерных профессиональных амбиций своего зава (правил, сука, все мои заметки), и меня провели по штату фотокором. Светка же так и продолжала занимать должность заведующей отделом писем трудящихся. По дому у нее хлопот было тоже немного: раз в три дня сварить баранину с картошкой и три раза в день накормить милейшего щенка Антея — отпрыска отарных овчарок. Мы прожили втроем и проработали вдвоем относительно спокойно только зиму и лето.
Не полуостров —
Полустанок,
Где остановка —
Ноль минут…
У меня в ту пору прекрасно шли стихи, музой которых была, конечно же, Светка. Она на долгие часы уходила в тайгу, окружавшую поселок, возвращаясь с прогулок возбужденной и румяной, буквально тащила меня за собой, чтобы повторить вылазку вдвоем, но я упрямился. Однажды она встретила в тайге белую ворону, и восторгов по этому поводу было не счесть. Однако, как она меня ни уговаривала, смотреть белую ворону я не пошел, а написал стихи про синюю птицу.
Там, где кедры запудрены густо,
(В этот лес только я не ходил),
Где истошно трещат трясогузки,
Кто-то синюю птицу ловил…
Кончались стихи тем, что удалой охотник подстрелил синюю птицу, забыв, «что хотел причаститься, что молится о счастье хотел, что молиться хотел и виниться…»
С криком: «Света!» я и вышел из дремоту, вскинулся, всматривался в полумрак. И осознал, что кто-то стучит в дверь моей комнаты. Давно стучит.
Встал, открыл.
Оказался тот самый шпаненок. В сапогах (как ноги не отморозил) и с претензиями.
— Я спросил смоленского смотрящего, он на слышал про таких воров в законе!
— Горло пересохло поэтому я сперва выпил воды из граненного графина, налив её в граненный же стакан. Потом спросил:
— Про каких?
— Чего про каких?
— Про каких воров он не слышал? И кто он такой — этот смотрящий?
— Как кто — Гоша Ростовский.
— Если он Ростовский, то почему в Смоленске?
— Вы меня опять путаете…
— Слушай, пацан, сбегай ты лучше за бутылкой. Без неё не разберемся тут со смоленскими и ростовскими. Только «Московскую» не бери, возьми «Столичную» за три рубля и колбасы ливерной. Вот пятерка, сырок еще возьми пару. Я уже знал главные цены холостяков этого времени: «Столичная» — 3-07, «Московская» — 2-87, колбаса ливерная — 46 копеек, сырок «Дружба» — 14 копеек. И цены нашей поселковой столовой, которая вечерами работает как Кафе, тоже изучил. Молодость и хорошее здоровье делают чудеса: сижу за грязным столиком, ем порцию пельменей за 36 копеек (неизвестного состава) со сметаной. К этому имею даже чашку «бульона» из кастрюли, где они варились и ощущаю полное удовлетворение.
Но пока я раздумывал над ценами и желанием побриться — не бриться на ночь, шпаненок уже вернулся. Так что вопрос отпал, да и не очень-то хотелось выполнять ритуал: помазок, пена для бритья, станок с одноразовой бритвой «Нева», тройной одеколон и, обязательно, кусочки газеты — заклеивать порезы. Кто-то брился опасной бритвой, правя её на специальном ремне, но я так и не научился.
Парень разлил водку по полстакана, разломил сырок, нарезал колбасу. Бахнули, подышали, закусили. Столичная — водка приятная.
— Скажи, — начал я, — твой смотрящий меня видел?
— Нет, откуда.
— Так почему он решил, что меня не знает?
— Ну ты же Непомнящих Владимир?
— Эту фамилию мне в ментовке дали, потому что я ни хера не помню.
— А-а-а! И погоняло свое не помнишь?
Я задумался. Если в моем прошлом были уголовные моменты, то наверняка и кличка была. И что-то такое вырисовывается. То ли Маэстро, то ли Профессор. Профессор пойдет, нейтральная кликуха.
— Помню, вот сейчас вспомнил. Профессор. А ты давай, хиляй отсюда, водку можешь забрать. Я спать хочу, только из Москвы приехал, устал.
Выпроводив парня излишне поспешно задумался. Какие-то смутные образы витали в памяти в связи с погонялом Профессор. Вот досплю, может и приснится что?