Рун
«Я УМИРАЮ... Я умираю… умираю. У меня лимфома Ходжкина. Она прогрессировала. И она в конечной стадии. У меня осталось несколько месяцев жизни, Рун. Ничего нельзя изменить...»
Я бежал в темноте парка, пока слова Поппи вновь и вновь прокручивались в моей голове.
«Я УМИРАЮ... Я умираю... умираю. У меня осталось несколько месяцев жизни, Рун. Ничего нельзя изменить...»
Боль, о существовании которой я и понятия не имел, пронзила мое сердце. Она резала, колола, пульсировала во мне, пока я не затормозил и упал на колени. Я пытался дышать, но боль, едва только начавшись, перемещалась, чтобы растерзать мои легкие, пока ничего не осталось. С молниеносной скоростью она распространялась по моему телу, забирая все, пока не осталась только боль.
Я ошибался. Так сильно ошибался.
Я думал, что когда Поппи разорвала наши отношения на два года — это была самая сильная боль, которую я когда-либо испытывал. Она изменила меня, основательно изменила. Быть брошенным, быть отчужденным — больно… но это... это...
Упав вперед, парализованный болью в животе, я зарычал в темноту пустого парка. Мои руки рыли твердую землю под моими ладонями, ветки впивались в мои пальцы, разрывая мои ногти.
Но я приветствовал эти ощущения. Я мог справиться с этой болью, но с той, что внутри...
Лицо Поппи вспыхнуло у меня перед глазами. Ее идеальное лицо, когда она вошла в комнату сегодня вечером. Она улыбалась, когда увидела Руби и Дикона, но затем улыбка исчезла с ее губ, когда ее глаза нашли меня. Я видел вспышку опустошения на ее лице, когда она увидела, что Эйвери сидит возле меня, и я обнимаю ее за плечи.
Что она не видела, так это то, что я наблюдал за ней через кухонное окно, когда она сидела снаружи с Джори. Она не заметила моего прибытия, хотя я не планировал поначалу приезжать сюда. Когда Джадсон написал мне, что пришла Поппи, ничего не могло удержать меня.
Она игнорировала меня. С той минуты, как я увидел ее в коридоре на прошлой неделе, она не сказала мне ни слова.
И это убивало меня.
Я думал, что когда вернусь в Блоссом Гроув, найду ответы. Я думал, узнаю, почему она отстранилась от меня.
Я подавился сдавленным рыданием. Никогда, никогда даже в своих самых диких мыслях я не предполагал ничего подобного. Потому что это Поппи. Поппимин. Моя Поппи.
Она не могла умереть.
Она не могла оставить меня.
Она не могла оставить никого из нас.
Если ее не будет рядом, все будет бессмысленно. Она должна жить. Должна провести со мной вечность.
Поппи и Рун навеки.
Навечно и навсегда.
Месяцы? Я не мог... она не могла...
Мое тело задрожало, когда еще один неудержимый вопль вырвался из моего горла. Боль была не меньше, чем если бы я был повешен, утоплен и четвертован.
Слезы катились по моему лицу, проливаясь на засохшую грязь на моих руках. Мое тело застряло на месте, ноги отказывались двигаться.
Я не знал, что делать. Что, черт побери, я должен был делать? Как жить и понимать, что я не в состоянии помочь?
Запрокинув голову к звездному небу, я закрыл глаза.
— Поппи, — прошептал я, когда соленые слезы из глаз скатывались к моему рту. — Поппимин, — снова прошептал я, мои ласковые слова уносил ветер.
В своей голове я видел зеленые глаза Поппи, как будто она на самом деле сидела напротив меня...
«У меня осталось несколько месяцев жизни, Рун. Ничего нельзя изменить...»
На этот раз мои рыдания не застряли в горле. Они потоком выливались наружу. Мое тело тряслось от их силы, когда я подумал о том, через что она, должно быть, прошла. Без меня. Без меня рядом с ней, державшего ее за руку. Без меня, целующего ее в макушку. Без меня, держащего ее в объятиях, когда ей грустно, когда лечение делало ее слабой. Я подумал о том, что она столкнулась со всем этим только с половиной сердца. Половина ее души изо всех сил боролась, чтобы справиться без своей второй частички.
Меня.
Я не знал, сколько просидел в парке. Казалось, прошла вечность, прежде чем я смог подняться. И когда я пошел, я чувствовал себя самозванцем в своем собственном теле. Как будто я был заперт в кошмаре, и когда проснусь, мне снова будет пятнадцать. Ничего из этого не произошло. Я проснусь в вишневой роще под нашим любимым деревом с Поппи в моих руках. Я рассмеюсь, когда проснусь и усилю хватку на ее талии. Она приподнимет свою голову, и я опущу свою для поцелуя.
И мы поцелуемся.
Мы будем целоваться и целоваться. Когда я отстранюсь, на ее лице будет играть солнечный свет, она улыбнется мне, закрыв глаза, и прошепчет:
— Поцелуй две тысячи пятьдесят три. В вишневой роще под нашим любимым деревом. С моим Руном... и мое сердце почти взорвалось. — Я подниму свой фотоаппарат и буду ждать, мои глаза будут у объектива в тот момент, когда она откроет глаза. Этот момент. Волшебный момент, где в ее глазах написано, как сильно она любит меня. И я скажу ей в ответ, что люблю ее, когда нежно проведу тыльной стороной ладони по ее щеке. Позже я повешу это фото на стену, чтобы смотреть на него каждый день...
Звук уханья совы вывел меня из оцепенения. Когда я моргнул, возвращаясь из своей фантазии, меня осенило — вот что это было: фантазия. Затем боль вернулась и ударила меня правдой. Я не мог поверить, что она умирает.
Мое зрение размыло свежими слезами, и через мгновение я понял, что был у дерева из своих фантазий. У дерева, под которым мы все время сидели. Но когда я посмотрел на него в темноте, в момент, когда ветер колыхал его ветки, мой желудок перевернулся. На ветках не было листьев, они были длинными и тонкими, и перекрученными, все отражало этот момент времени.
Момент, когда я узнал, что моя девочка умирает.
Я заставил себя идти, каким-то образом ноги вели меня к дому. Но когда я шел, мой разум был нагроможден неуверенностью — испуганный, отказывающийся приходить к какому-либо решению. Я не знал, что делать, куда идти. Слезы беспрерывно текли из моих глаз, боль внутри моего тела облюбовала свой новый дом. Ни одна часть меня не была пощажена.
«Я сделала это, чтобы спасти тебя...»
Ничего не могло спасти меня. Мысль о ней, настолько больной, пока она боролась, чтобы сохранить свет, который излучала так ярко, разрушила меня.
Подойдя к дому, я уставился в окно, которое пленило меня в течение двенадцати лет. Я знал, что она по другую сторону. Дом был погружен в темноту. Но когда я сделал шаг вперед, я сразу же остановился.
Я не мог... Я не мог видеть ее... Не мог...
Развернувшись, я бросился по ступенькам к своему дому и ворвался в дверь. Слезы злости и печали прорывались через меня, борясь за доминирование. Я разрывался на части внутри.
Я прошел гостиную.
— Рун! — позвала меня мама. Я мгновенно услышал понимание в ее голосе.
Я остановился. Когда я повернулся лицом к своей маме, она встала с дивана, и я увидел, что слезы стекают по ее лицу.
Это ударила меня как отбойный молоток.
Она знала.
Мама сделала шаг вперед, вытянув руки. Я уставился на них, но не мог принять их. Я не мог...
Я бросился в свою комнату. Промчался через дверь и затем замер на месте. Я стоял по центру комнаты и оглядывался вокруг, в поисках хоть одной подсказки, что же делать дальше.
Но я не знал. Мои руки взлетели к волосам, и я схватился за них. Рыдание вырвалось из моего рта. Я тонул в чертовых слезах, которые стекали по моим щекам, потому что я не знал, что нахрен делать.
Я сделал шаг вперед, затем остановился. Двинулся к своей кровати, затем остановился. Мое сердце стучало в медленном заикающемся ритме. Я боролся с тем, чтобы не упасть на пол.
А затем я сломался.
Я освободил ожидающий гнев. Я позволил ему насытить меня и вести вперед. Потянувшись к кровати, я наклонился, чтобы схватиться за каркас и с громким ревом я поднял ее со всей силы, переворачивая матрас и крепкий деревянный каркас. Я двинулся к столу и одним движением смел все с него. Схватив свой ноутбук, прежде чем он упал на пол, я развернулся на месте и кинул его в стену. Я слышал, как он разбился, но это не помогло. Ничего не помогало. Боль все еще была на месте. Выворачивающая правда.
Гребаные слезы.
Стиснув кулаки, я запрокинул голову назад и закричал. Я кричал и кричал, пока мой голос не охрип, а горло не заболело. Опустившись на колени, я позволил себе утопать в горе.
Затем я услышал, что моя дверь открылась, и поднял голову. Мама вошла. Я покачал головой, поднимая руку, чтобы остановить ее. Но она продолжала идти.
— Нет, — прохрипел я, пытаясь двигаться. Но она не слушала, вместо этого она опустилась на пол рядом со мной. — Нет! — закричал я громче, но она вытянула руки и обернула их вокруг моей шеи.
— Нет! — Я боролся, но она притянула меня к себе, и я проиграл битву. Я рухнул в ее объятия и заплакал. Я плакал и кричал в объятиях женщины, с которой едва разговаривал последние два года. Но прямо сейчас я нуждался в ней. Мне нужен был кто-то, кто понимал.
Понимал, что будет означать для меня потерять Поппи.
Поэтому я все отпустил. Я схватился за нее так сильно, что думал, оставлю синяки. Но моя мама не шелохнулась, она плакала со мной. Она тихо сидела, прижимая мою голову, пока я терял все силы.
Затем я услышал движение у двери.
Мой папа наблюдал за нами со слезами в глазах и печалью на лице. И это разожгло пламя в моем животе. Во мне что-то щелкнуло, когда я увидел мужчину, который забрал меня и силой увез от Поппи, когда она нуждалась во мне больше всего.
Оттолкнувшись от мамы, я зашипел на него:
— Убирайся.
Мама напряглась, и я оттолкнул ее еще дальше, сердито посмотрев на папу. Он поднял свои руки, шок отразился на его лице.
— Рун... — сказал он спокойным голосом.
Это только подлило масло в огонь.
— Я сказал убирайся! — я встал на ноги.
Папа посмотрел на маму. Когда он перевел взгляд на меня, мои руки были сжаты в кулаки. Я приветствовал ярость, которая бурлила во мне.
— Рун, сынок. Ты в шоке, тебе больно...
— Больно? Больно? Ты и понятия гребаного не имеешь! — ревел я и сделал шаг ближе к нему. Мама подскочила на ноги. Я проигнорировал ее, когда она пыталась встать у меня на пути. Мой папа вытянул руку и задвинул ее за себя в коридор.
Потом слегка закрыл дверь, блокируя ей вход.
— Убирайся к черту, — сказал я последний раз, чувствуя, как ненависть к этому человеку выходит на поверхность.
— Мне жаль, сынок, — прошептал он, и слеза скатилась по его щеке. Он имел наглость стоять передо мной и прослезиться.
У него не было гребаного права!
— Нет, — предупредил я, мой голос был отрывистым и грубым. — Даже не смей стоять здесь и плакать. Не смей говорить, что тебе жаль. У тебя не было гребаного права забирать меня отсюда. Ты увез меня от нее, когда я не хотел этого. Ты увез меня, когда она была больна. И сейчас... сейчас... она ум... — я не смог закончить предложение. Я не мог заставить себя произнести это слово. Вместо этого, я подбежал к отцу и ударил его по широкой груди.
Он попятился назад и врезался в стену.
— Рун! — я слышал, как мама закричала в коридоре. Игнорируя ее плач, я обхватил папу за воротник, и оказался с ним лицом к лицу.
— Ты увез меня на два года. И потому что меня не было, она выкинула меня из своей жизни, чтобы спасти. Меня. Спасти от боли, что я так далеко и не могу позаботиться о ней, обнять ее, когда ей больно. Ты сделал так, что я не мог быть с ней, когда она боролась, — я сглотнул, но смог добавить: — А сейчас слишком поздно. У нее есть месяцы...— мой голос надломился. — Месяцы... — Я опустил руки и отступил, еще больше слез и боли родились во мне.
Повернувшись к нему спиной, я сказал:
— Нет пути назад. Я никогда не прощу тебе, что ты забрал ее от меня. Никогда. Между нами все кончено.
— Рун...
— Убирайся, — огрызнулся я. — Убирайся к черту из моей комнаты и нахер из моей жизни. Я покончил с тобой. Покончил.
Секунду спустя я услышал, как закрылась дверь, и дом погрузился в тишину. Но для меня в этот момент казалось, что дом кричал.
Убрав волосы с лица, я плюхнулся на опрокинутый матрас, затем прислонился к стене. На минуты или, может, часы, я уставился в пустоту. В моей комнате было темно, за исключением света от настольной лампы в углу, которая чудом уцелела от моего приступа ярости.
Я открыл глаза и уставился на фото на стене. Я нахмурился, зная, что не вешал его сюда. Должна быть, это сделала сегодня мама, когда распаковывала вещи.
И я уставился на фотографию.
Я смотрел на Поппи, за несколько дней до нашего отъезда, танцующую в роще, в вишневой роще, которую она так любила, когда она вовсю цвела вокруг нее. Ее руки были вытянуты к небу, она кружилась, смеялась, запрокинув голову назад.
Мое сердце сжалось, когда я увидел ее такую. Потому что это была моя Поппимин. Девочка, которая смешила меня. Девочка, которая бежала в вишневую рощу, смеясь и танцуя всю дорогу.
Девочка, которая сказала мне держаться от нее подальше.
«Я буду держаться от тебя подальше. Ты держись подальше от меня. Мы, наконец, оставим нас в прошлом».
Но я не мог. Я не мог оставить ее. Она не могла оставить меня. Она нуждалась во мне, как и я в ней. Мне все равно, что она сказала, не было ни единого шанса, что я оставлю ее терпеть это все в одиночку. Я даже не стал бы пробовать.
Прежде чем я мог обдумать, я подскочил на ноги и помчался к окну. Я посмотрел на окно напротив и отдал контроль своим инстинктам. Так тихо как мог, я открыл свое окно и вылез из него. Мое сердце билось в ритме с моими шагами, когда я пересекал лужайку. Я остановился как вкопанный. Затем сделал глубокий вдох, положил руку по окно и приподнял его. Оно двигалось.
Оно было незакрыто.
Как будто не прошло время. Я залез внутрь и осторожно закрыл его. На нем висела шторка, которой не была раньше. Осторожно отодвинув ее в сторону, я сделал шаг вперед, затем замер, осматривая знакомую комнату.
Сладкие духи Поппи, которыми она всегда пользовалась, первыми ударили в нос. Я закрыл глаза, отгоняя тяжесть в своей груди. Когда я снова открыл их, мой взгляд опустился на Поппи в ее кровати. Ее дыхание было мягким, пока она спала лицом ко мне, ее тело освещал только тусклый свет ночника.
Мой желудок ухнул вниз. Как, черт побери, она могла подумать, что я оставлю ее? Даже если бы она не рассказала мне, почему прекратила общение со мной, я бы нашел свой способ вернуться к ней. Несмотря на всю боль, злость и страдания, я тянулся к ней как мотылек к пламени.
Я не мог держаться вдали.
Когда я смотрел на нее, на ее розовые губы, поджатые во сне, на раскрасневшееся от тепла лицо, я почувствовал, как будто в мою грудь воткнули копье. Я теряю ее.
Я потеряю единственную причину своей жизни.
Мои ноги подкашивались. Я изо всех сил пытался справиться с этой мыслью. Слезы катились по моим щекам, когда старая половая доска заскрипела подо мной. Я крепко зажмурил глаза. Когда открыл их, то увидел, что Поппи смотрит на меня с кровати отяжелевшими ото сна глазами. Затем, очевидно разглядев мое лицо — слезы на моих щеках, горе во взгляде — ее выражение лица превратилась в маску боли, и медленно она распахнула свои объятия.
Это было инстинктивно. Первобытная сила, которая была надо мной только у Поппи. Мои ноги понесли меня вперед при виде этих рук, мои ноги наконец отказали, когда я достиг кровати, колени стукнулись об пол, голова упала на колени Поппи. И как плотина, я взорвался. Слезы быстро текли по моему лицу, когда Поппи обхватила меня за голову.
Подняв руки, я обернул их — с железной хваткой — вокруг ее талии. Пальцы Поппи гладили мои волосы, пока я дрожал и упал ей на колени, от моих слез сорочка на ее бедрах намокла.
— Ш-ш-ш, — шептала Поппи, раскачивая меня вперед-назад. Сладкий звук был как рай для моих ушей. — Все в порядке, — добавила она. Меня сильно поразило, что она успокаивала меня. Но я не мог остановить боль. Не мог перестать горевать.
И я держал ее. Держал ее в своих объятиях так крепко, что думал, она попросит меня отпустить ее. Но она не попросила, и я не сделал этого. Я не смел отпускать ее на случай, если я подниму голову, а ее здесь не будет.
Мне было нужно, чтобы она была здесь.
Мне было нужно, чтобы она осталась.
— Все в порядке, — Поппи снова успокаивала меня. На этот раз я поднял голову, пока наши взгляды не встретились.
— Это не так, — прохрипел я. — Ничего не в порядке.
Глаза Поппи блестели, но в них не было слез. Вместо этого она приподняла мое лицо, положив один палец под мой подбородок, и погладила мою мокрую щеку другим. Я наблюдал, не дыша, когда маленькая улыбка начала растягиваться на ее губах.
Мой желудок перевернулся, это было первое ощущение в моем теле, которое я почувствовал после онемения, что последовало после того, как ее откровение накрыло меня.
— Вот и ты, — сказала она так тихо, что я чуть не упустил это. — Мой Рун.
Мое сердце перестало биться.
На ее лице отразилось чистое счастье, когда она убрала волосы с моего лба и провела кончикам пальца к моему носу и вдоль линии подбородка. Я оставался полностью неподвижным, пытаясь зафиксировать этот момент в своей памяти — сделать мысленное фото. Ее руки на моем лице. Счастливый взгляд, свет, сияющий изнутри.
— Я фантазировала, как ты будешь выглядеть старше. Задумывалась, отрежешь ли ты свои волосы. Станешь ли выше и шире. Задумывалась, останутся ли твои глаза такими же. — Один уголок ее рта приподнялся. — Я задумывалась, станешь ли ты еще красивее, что казалось невозможным. — Ее улыбка увяла. — И я вижу все так и есть. Когда я увидела тебя в коридоре на прошлой неделе, я не могла поверить, что вот ты, стоишь передо мной, еще красивее, чем я вообще могла себе представить. — Она игриво потянула прядь моих волос. — С еще более длинными светлыми волосами. Твои глаза такие же яркие как небо. И ты такой высокий и широкий. — Взгляд Поппи встретился с моим, и она сказала нежно: — Мой Викинг.
Мои глаза были закрыты, когда я пытался прогнать комок в горле. Когда я открыл их, Поппи наблюдала за мной, как и всегда — в полном обожании.
Приподнявшись на колени, я наклонился ближе, увидев, как взгляд Поппи смягчился, когда я прижал свой лоб к ее, так осторожно, будто она была фарфоровой куклой. Как только наша кожа соприкоснулась, я сделал глубокий вдох и прошептал:
— Поппимин.
На этот раз слезы Поппи капали на ее колени. Я зарылся рукой в ее волосы и прижал ее ближе.
— Не плачь, Поппимин. Я не могу вынести твоих слез.
— Ты ошибаешься в их значении, — прошептала она в ответ.
Я немного наклонил голову назад, вглядываясь в ее глаза. Взгляд Поппи встретился с моим, и она улыбнулась. Я мог видеть удовольствие на ее красивом лице, когда она объясняла:
— Я не думала, что услышу, как ты обращаешься так ко мне снова. — Она тяжело сглотнула. — Я не думала, что почувствую тебя так близко ко мне снова, я не мечтала, что буду чувствовать это снова.
— Что чувствовать? — спросил я.
— Это, — сказала она и поднесла мою руку к своей груди. Прямо над сердцем. Оно билось быстро. Я замер, чувствуя, как что-то в моей собственной груди вернулось к жизни, и она сказала: — Я не думала, что снова почувствую себя цельной. — Слеза скатилась с ее глаза и на мою руку. — Я не думала, что верну себе половинку своего сердца, прежде чем я... — Она затихла, но мы оба знали, что она имела в виду. Ее улыбка увяла, а ее взгляд сверлил мой. — Поппи и Рун. Две половинки одного целого. Наконец воссоединились. Когда это важнее всего.
— Поппи... — сказал я, но не мог отразить укол боли, который надломил все внутри меня.
Поппи моргнула, затем снова моргнула, пока ее слезы не высохли. Она уставилась на меня, наклонив голову набок, как будто изучала сложный пазл.
— Поппи, — сказал я, мой голос был хриплым и грубым. — Позволь мне остаться ненадолго. Я не могу... не могу... я не знаю, что делать...
Теплая ладонь Поппи нежно легла на мою щеку.
— Ничего не поделать, Рун. Ничего не поделать, остается только выдержать шторм.
Мои слова застряли в горле, и я закрыл глаза. Когда открыл их снова, Поппи наблюдала за мной.
— Я не боюсь, — сказала она уверенно, и я мог видеть, что она это и имела в виду. На сто процентов. Моя Поппи. Такая маленькая, но полна смелости и света.
Я никогда не был так горд, что люблю ее, чем в этот момент.
Мое внимание перешло на ее кровать — кровать, которая была больше, чем два года назад. Она казалась такой маленькой на большом матрасе. Когда она сидела в середине, то казалась маленькой девочкой.
Очевидно увидев мой взгляд на кровать, Поппи заерзала назад. Я мог видеть крайнюю настороженность в ее взгляде, и не мог винить ее в этом. Я был не тем парнем, с которым она попрощалась два года назад. Я изменился.
И не был уверен, что снова смогу быть ее Руном.
Поппи сглотнула, и после колебания на мгновение, похлопала по матрасу рядом с собой. Мое сердце забилось быстрее. Она позволила мне остаться. После всего. После всего, что я сделал, с тех пор как вернулся, она позволила мне остаться.
Когда я пытался подняться, мои ноги подкашивались. Слезы покрывали мои щеки, мое горло саднило, сюрреалистическое откровение о болезни Поппи... все это оставило онемение в моем теле. Каждый сантиметр меня был разрушен, заплатан с помощью пластыря — пластыря над открытыми ранами.
Временный.
Бесполезный.
Никуда не годный.
Я снял ботинки, затем забрался на кровать. Поппи поерзала и легла на свою сторону кровати, и я неловко лег на свою. В таком знакомом для нас обоих движении, мы легли на бок, лицом друг к другу.
Но это не было так хорошо знакомо, как раньше. Поппи изменилась. Я изменился. Все изменилось.
И я не знал, как это исправить.
В тишине проходила минута за минутой. Казалось, Поппи доставляло удовольствие наблюдать за мной. Но у меня был один вопрос. Один вопрос, который я хотел задать ей, когда мы перестали общаться. Эта мысль зарылась внутри меня, превращаясь в темную от желания получить ответ. Единственная мысль, от которой мне было плохо. Единственный вопрос, у которого до сих пор была возможность разорвать меня на части. Даже сейчас, когда мой мир не мог быть разрушен еще больше.
— Спроси меня, — сказала Поппи внезапно, ее голос оставался низким, чтобы не разбудить родителей. Должно быть, удивление отразилось на моем лице, потому что она пожала плечами, выглядя так чертовски мило.
— Я могу не знать мальчика, которым ты являешься сейчас, но я узнаю то выражение лица. То самое, что порождает вопрос.
Я провел пальцами по простыне между нами, мое внимание было сосредоточено на этом действии.
— Ты знаешь меня, — прошептал я в ответ, желая поверить в это больше, чем во что-либо. Потому что Поппи была единственной, кто на самом деле знала настоящего меня. Даже сейчас, погребенного под всей этой яростью и злостью, после расстояния в два года тишины, она до сих пор знала мое сердце.
Пальцы Поппи переместились ближе к моим на нейтральной территории между нами. Нейтральная зона разделяла наши тела. Когда я наблюдал за нашими руками, которые тянулись друг к другу, но не дотягивались, я был охвачен необходимостью взять фотоаппарат, это была потребность, которую я не испытывал долгое время.
Я хотел поймать этот момент.
Хотел эту фотографию. Я хотел удержать этот момент навсегда.
— Думаю, я догадываюсь о твоем вопросе, — сказала Поппи, вытягивая меня из моих мыслей. Ее щеки покраснели, розовый цвет распространился по ее коже. — Я буду честной, с твоего приезда, я не узнаю многого. Но бывают случаи проблеска мальчика, которого я любила. Достаточно, чтобы воодушевить надежду, что он все еще спрятан где-то под поверхностью. — На ее лице была решительность. — Думаю, больше всего я хочу увидеть, как он пробивается через то, что скрывает его. Думаю, что увидеть его снова — мое самое заветное желание, прежде чем я уйду.
Я отвернул голову, не желая слушать ее разговоры о том, что она уйдет, о разочаровании, которым я стал, о том факте, что время истекает. Затем, как акт мужества, ее рука сократила расстояние между нами, и ее кончики пальцев коснулись моих. Я снова повернул к ней голову. Мои пальцы охотно принимали ее прикосновения. Поппи провела кончиками пальцев по моей ладони, прослеживая линии.
Намек на улыбку показался на ее губах. Мой желудок ухнул вниз, когда я задумался, сколько еще раз увижу эту улыбку. Не понимая, откуда у нее сила улыбаться.
Затем, медленно отступая туда, где лежала до этого, рука Поппи замерла. Она посмотрела на меня, терпеливо ожидая вопроса, который я все еще не задал.
Чувствуя, что мое сердце ускорило темп от тревоги, я спросил:
— Эта тишина... она была только из-за... твоей болезни, или из-за... потому что... — Изображения нашей последней ночи мелькали в моей голове. То как я лежу сверху нее, наши рты, прижатые в медленном, нежном поцелуе, то, как Поппи говорит мне, что готова. Как мы теряем одежду, я смотрю на ее лицо, когда толкаюсь вперед, и после этого она лежит в моих объятиях. Я засыпаю возле нее, нет ничего недосказанного между нами.
— Что? — спросила Поппи, широко распахнув глаза.
Быстро вздохнув, я пробормотал:
— Это было из-за того, что я слишком надавил на тебя? Я заставил тебя? Вынудил? — я собрался с силами и спросил: — Ты сожалела об этом?
Поппи напряглась, ее глаза заблестели. Я задумался на мгновение, расплачется ли она, признавшись, что то, чего я боялся два года, было правдой. Что я причинил ей боль. Она доверилась мне, а я сделал ей больно.
Вместо этого Поппи поднялась с кровати и опустилась на колени. Я услышал, что она вытаскивает что-то из-под кровати. Когда Поппи поднялась на ноги, в ее руке была знакомая стеклянная банка. Стеклянная банка, наполненная тысячью бумажных розовых сердечек.
Тысяча незабываемых поцелуев.
Поппи осторожно села на колени на кровати, и наклонила банку в сторону лампы на тумбочке, открыла крышку и начала поиск. Когда ее рука рыскала среди бумажных сердец, я рассматривал те, что прижимались к стеклу с моей стороны. Большинство были пустыми. Банка была пыльной — знак, что ее не открывали долгое время.
Смесь печали и надежды перемешалась внутри меня.
Надежды, что ни один парень не касался ее губ.
Печаль, что величайшее приключение ее жизни заканчивалось. Больше никаких поцелуев.
Затем эта печаль вырезала отверстие прямо во мне.
Месяцы. У нее остались только месяцы, не вся жизнь, чтобы заполнить банку. Она никогда не напишет записку на сердце в день своей свадьбы, как всегда хотела. Она никогда не станет бабушкой, читая эти поцелуи своим внукам. Она даже не вырастет из подростка.
— Рун? — спросила Поппи, когда слезы покатились по моим щекам. Я вытер их тыльной стороной своей ладони. Я не решался встретиться взглядом с Поппи. Я не хотел, чтобы она грустила. Вместо этого, когда поднял голову, я увидел, что на лице Поппи было понимание, которое быстро сменилось робостью.
Нервозностью.
На ее вытянутой руке было бумажное сердце. Только это сердце не было пустым. Оно было расписано с двух сторон. Чернила были розовыми, практически сливаясь с фоном.
Поппи вытянула руку дальше:
— Возьми его, — настояла она, и я сделал так, как она сказала.
Приподнявшись, я наклонился к свету. Я сосредоточился на розовом цвете, пока не смог разобрать слова.
«Поцелуй триста пятьдесят пять, с моим Руном в спальне… после того, как первый раз занялись любовью. Мое сердце почти взорвалось».
Я перевернул сердце и прочитал что на другой стороне.
Я перестал дышать.
«Это была лучшая ночь в моей жизни... настолько особенная, как только могла быть».
Я закрыл глаза, тем не менее, еще одна волна эмоций накрыла меня. Если бы я стоял, уверен, то рухнул бы на колени.
Потому что она любила ее.
Ночь, что мы разделили, была желанна. Она не причинила ей боль.
Я подавил всхлип, который скользил из моего горла. Рука Поппи лежала на моей.
— Я думал, что разрушил нас, — прошептал я, глядя в ее глаза. — Думал, ты сожалеешь о нас.
— Нет, — прошептала она в ответ. Трясущейся рукой, жестом, заржавевшим от времени, что мы провели раздельно, она убрала упавшие пряди с моего лица. Я закрыл глаза под ее прикосновением, затем открыл, когда она сказала: — Когда все случилось... — объяснила она, — когда я искала лечение, — слезы, на этот раз, скользили по ее щекам, — когда это лечение перестало помогать... я думала об этой ночи часто. — Поппи закрыла глаза, ее длинные темные ресницы касались щек. Затем она улыбнулась. Ее рука все еще была в моих волосах. — Я думала о том, как нежен ты был со мной. Как это ощущалось... быть с тобой, так близко. Как будто мы были двумя половинками сердца, которое мы всегда называли нашим. — Она вздохнула. — Это было как дом. Ты и я, вместе, мы были вечностью — мы соединились. В этот момент, в момент, когда наше дыхание было хриплым, и ты держал меня так крепко... это был лучший момент моей жизни.
Она снова открыла глаза.
— Этот момент я проигрывала в голове, когда мне было больно. Я думала об этом, когда ускользала, когда начинала бояться. Потому что в этот момент я испытала ту любовь, которую бабушка отправила меня искать, дав эту банку с тысячью поцелуями. Момент, когда ты знаешь, как сильно ты любим, что ты центр чьего-то мира, так прекрасен, что живешь... даже если это длится короткое время.
Держа бумажное сердце в одной руке, я потянулся другой рукой и притянул запястье Поппи к своим губам. Я прижался в небольшом поцелуе к ее пульсу, чувствуя, как он трепещет под моим ртом. Она резко выдохнула.
— Никто больше не целовал твои губы, кроме меня? — спросил я.
— Нет, — сказала она. — Я обещала тебе это. Хоть мы и не разговаривали. Хоть я и думала, что больше тебя не увижу, я не нарушила свое обещание. Эти губы твои. Они всегда были только твои.
Мое сердце пропустило удар, освободив ее запястье, я поднял пальцы и прижал их к ее губам — губам, которые она подарила мне.
Дыхание Поппи замедлилось, когда я прикоснулся к ее рту. Ее ресницы затрепетали и щеки покраснели. Мое дыхание ускорилось. Ускорилось, потому что я имел право собственности над этими губами. Они все еще были моими.
Навечно и навсегда.
— Поппи, — прошептал я и наклонился к ней. Поппи замерла, но я не поцеловал ее. Я не мог. Я видел, что она не могла прочитать меня. Она не знала меня.
Я едва узнавал самого себя в эти дни.
Вместо этого, я прижал губы к своим пальцам — все еще неподвижным на ее губах, образовывая барьер между нашими ртами — и просто вдохнул ее. Я вдохнул ее запах — сахар и ваниль. Моё тело было возбуждено просто от нахождения рядом с ней.
Затем мое сердце раскололось надвое, когда я отодвинулся, и она спросила с горечью:
— Сколько?
Я нахмурился. Я осматривал ее в лицо в поисках подсказки, что она имела в виду. Поппи сглотнула, и в этот раз она прижала пальцы к моим губам.
— Сколько? — повторила она.
В этот момент я точно понял, о чем она спрашивала. Потому что она смотрела на мои губы, как будто они были предателями. Она уставилась на них, как будто они что-то, что она когда-то любила, потеряла и никогда не вернет назад.
Во мне пробежал холод, когда Поппи убрала свою дрожащую руку. Ее выражение лица было сдержанным, дыхание затаилось в груди, как будто защищаясь от того, что я скажу. Но я ничего не сказал. Я не мог, этот взгляд на ее лице убивал меня.
Поппи выдохнула и сказала:
— Конечно, я знаю об Эйвери, но были другие в Осло? Я имею в виду, я знаю, что были, но их было много?
— Это имеет значение? — спросил я низким голосом. Бумажное сердце Поппи все еще было у меня в руке, значимость этого почти обжигала мою кожу.
Обещание наших губ.
Обещание половинок наших сердец.
Навечно и навсегда.
Поппи начала медленно трясти головой, но затем ее плечи резко опали, она кивнула один раз.
— Да, — прошептала она, — это имеет значение. Это не должно. Я освободила тебя. — Она опустила голову. — Но это имеет значение. Больше, чем ты можешь понять.
Она была неправа. Я понимал, почему это так много значило. То же самое было и для меня.
— Я был далеко долгое время, — сказал я. В этот момент я понимал, что злость, которая держала меня пленником, забирала контроль. Какая-то больная часть меня хотела сделать ей больно, как она сделала мне.
— Я знаю, — согласила Поппи, медленно опустив голову.
— Мне семнадцать, — сказал я. Глаза Поппи взметнулись ко мне.
Ее лицо побледнело,
— Ох, — сказала она, и я мог слышать каждый оттенок боли в этом коротком слове. — То, чего я боялась, правда. Ты бы с другими, в интимном плане... так, как был со мной. Я... я просто...
Поппи переместилась на край, но я вытянул руку и поймал ее за запястье.
— Почему это имеет значение? — потребовал я и увидел, что ее глаза блестели от слез.
Гнев внутри меня слегка потускнел, но вернулся, когда я думал об этих потерянных годах. Годы я тусовался и пил, чтобы прогнать свою боль, в то время как Поппи была больна. Из-за этого я почти затрясся от ярости.
— Я не знаю, — сказала Поппи, а затем потрясла своей головой. — Все это ложь. Потому что я знаю. Потому что ты — мой. И, несмотря на все это, на то, что случилось между нами, я хранила тщетную надежду, что ты сдержишь свое обещание. Что это значит многое и для тебя. Несмотря на все, что произошло.
Я убрал руку с ее запястья, и Поппи встала на ноги. Она направилась к своей двери. Как только она потянулась к дверной ручке, я тихо сказал:
— Я сдержал его.
Поппи замерла, ее спина напряглась.
— Что?
Она не повернулась. Вместо этого я встал на ноги и подошел к ней. Я наклонился, убедившись, что она услышит мое признание. Мое дыхание обдувало ее ухо, когда я говорил, так тихо, что едва слышал самого себя:
— Обещание также много значило и для меня. Ты значила много для меня... все еще значишь. Где-то под всей этой злостью... есть ты и только ты. Всегда будет так для меня. — Поппи все еще не двигалась. Я приблизился ближе. — Навечно и навсегда.
Она повернулась, пока наши груди не соприкасались, и ее зеленые глаза вперились в мои.
— Ты... я не понимаю, — сказала она.
Я медленно поднял руку и запустил в ее волосы. Глаза Поппи закрылись, когда я сделал это, но она снова открыла их, чтобы посмотреть на меня.
— Я сдержал обещание, — признался я, наблюдая, как шок отражается на ее лице.
Она покачала головой.
— Но я видела... ты целовал...
— Я сдержал свое обещание, — перебил ее я. — С того дня как уехал, я не целовал никого. Мои губы все еще твои. Не было никого другого. И никогда не будет.
Поппи открыла рот, затем закрыла. Когда она открыла его снова, то произнесла:
— Но ты и Эйвери...
Я сжал челюсти.
— Я знал, что ты рядом. Я был зол. Хотел сделать тебе больно, как ты сделала мне. — Поппи покачала головой в неверии. Я подошел еще ближе. — Я знал, тебе будет больно, если ты увидишь меня с Эйвери. Поэтому сел рядом с ней и ждал твоего появления. Я хотел, чтобы ты поверила, что я собираюсь ее поцеловать... пока не увидел твое лицо. Пока не увидел, как ты выбегаешь из комнаты. Пока я не мог выдержать боль, которую спровоцировал.
Слезы скатились по щеке Поппи.
— Почему ты сделал это? Рун, я бы не...
— Я мог, и я сделал, — сказал я сухо.
— Почему? — прошептала она.
Я невесело улыбнулся.
— Потому что ты права. Я не тот мальчик, которого ты знала. Во мне было так много злости, когда меня увезли от тебя, и некоторое время я чувствовал только ее. Я пытался спрятать ее при наших разговорах, боролся с ней, зная, что ты все еще была со мной, несмотря на все эти мили между нами. Но когда ты перестала контактировать со мной, мне стало все равно. Я позволил злости поглотить меня. С тех пор она стала мной. — Я потянулся к руке Поппи и прижал ее к своей груди.
— У меня половинка сердца. То, кем я стал, из-за жизни без тебя. Темнота, злость рождены из-за того, что тебя не было рядом, Поппимин. Моего приключения. Моей девочки. — И затем боль вернулась. На краткие несколько минут я забыл нашу новую реальность. — И сейчас, — сказал я сквозь стиснутые зубы, — сейчас ты говоришь, что оставишь меня навсегда. Я... — слова застряли в горле.
— Рун, — пробормотала Поппи и бросилась в мои объятия, крепко обнимая меня за талию.
Мгновенно мои руки были вокруг нее как тиски. Когда ее тело растворилось в моем, я задышал. Я сделал первый чистый вдох за долгое время. Затем вдохи стали неровными, я задыхался, когда говорил:
— Я не могу потерять тебя, Поппи. Я не могу. Не могу позволить тебе уйти. Я не могу жить без тебя. Ты — моё навечно и навсегда. Ты должна быть рядом со мной всю жизнь. Ты нужна мне, а я нужен тебе. Не о чем больше говорить. — Я ощущал, что она дрожит в моих объятиях. — Я не позволю тебе уйти. Потому что куда бы ты ни отправилась, я пойду следом. Я пытался жить без тебя и не выходит.
Медленно и так осторожно как могла, Поппи подняла свою голову, немного разделяя наши тела, достаточно для того, чтобы посмотреть на меня и прошептать с болью:
— Я не могу взять тебя туда, куда я отправляюсь.
Когда ее слова осели в моей голове, я попятился, убирая руки с ее талии. Я не остановился, пока не оказался на краю кровати. Я не мог выдержать это. Как, черт побери, я должен справиться со всем?
Я не мог понять, как Поппи могла быть такой сильной.
Как она могла справиться со смертельным приговором с таким достоинством? Все, чего я хотел, проклинать мир, разрушая все на своем пути.
Моя голова упала вперед. И я заплакал. Я плакал слезами, которые и не думал, что остались у меня. Это был мой резерв, последняя волна опустошения, которую я чувствовал. Слезы признавали правду, которую я отказывался признать.
Поппимин умирала.
Она на самом деле умирала.
Кровать прогнулась рядом со мной. Я улыбнулся, почуяв ее сладкий запах. Я последовал за ней, когда она потянула меня лечь на кровать. Следовал ее молчаливым инструкциям упасть в ее объятия. Я выпустил все, что накопилось во мне, когда она поглаживала меня по волосам. Обнял ее за талию и держал, изо всех сил пытаясь запомнить это ощущение. Как она ощущалась в моих руках. Ее сильное сердцебиение и теплое тело.
Я не был уверен, сколько прошло времени, но в конце концов слезы высохли. Я не отстранился от объятий Поппи. Она не переставала гладить меня по спине своими пальцами.
Мне удалось сглотнуть и смочить горло, чтобы спросить:
— Как все это произошло, Поппимин? Как ты узнала?
Поппи затихла на секунды, прежде чем вздохнула:
— Это не имеет значения, Рун.
Я сел и посмотрел в ее глаза.
— Я хочу знать.
Поппи провела рукой по моей щеке и кивнула:
— Я знаю, что хочешь. Но не сегодня. Вот это — мы, какие есть — все, что имеет значение сегодня. Ничего больше.
Я не отрывал своего взгляда от нее, как и она от меня. Своего рода умиротворение воцарилось между нами. Воздух был плотным, когда я наклонился, не желая ничего больше, чем прижаться своим ртом к ее. Почувствовать ее губы у своих.
Добавить еще один поцелуй в ее подбородок.
Когда мой рот был на волосок от рта Поппи, я поцеловал ее в щеку. Это было медленно и нежно.
Но недостаточно.
Подавшись вперед, я прижался в еще одном поцелуе, потом в еще одном, к каждому сантиметру ее щеки, ко лбу и носу. Поппи заерзала рядом со мной. Когда я отстранился, то по ее выражению догадался, что Поппи знает, что я не давлю на нее.
Потому что как бы сильно я ни хотел это признавать, мы были другими людьми сейчас. Мальчик и девочка, для которых поцеловать друг друга было то же самое, что дышать, изменились.
Настоящий поцелуй будет тогда, когда мы снова станем нами.
Я прижался в еще одном поцелуе к кончику носа Поппи, отчего она захихикала. Казалось, будто гнев утих достаточно, чтобы позволить мне почувствовать радость, укоренившуюся в моем сердце.
Когда прижал свой лоб ко лбу Поппи, я убедил ее:
— Мои губы — твои. Ничьи больше.
В ответ Поппи поцеловала мою щеку. Я почувствовал, что эффект от этого поцелуя прошелся по моему телу. Уткнулся носом в сгиб ее шеи и слегка улыбнулся, когда она прошептала мне на ухо:
— Мои губы тоже твои.
Я перекатил Поппи, чтобы она была в моих руках, и наши глаза сразу же закрылись. Я уснул быстрее, чем думал. Уставшие, эмоционально напуганные и с разбитым сердцем засыпают быстро. Но опять же, так было всегда, когда Поппи была рядом.
Это был третий момент, который определил мою жизнь. Ночь, когда я узнал, что потеряю девушку, которую любил. Зная, что наше время вместе было сочтено, я держал ее крепко, отказываясь отпускать.
Она засыпала, делая то же самое...
... мощное эхо того, кем мы были.
***
Звук шелеста разбудил меня.
Я потер свои сонные глаза. Силуэт Поппи тихо направлялся к окну.
— Поппимин?
Поппи остановилась, затем, наконец, посмотрела на меня. Я сглотнул, отгоняя лезвие бритвы в горле, когда Поппи встала передо мной. На ней был свитер, штаны и толстая парка сверху. Рюкзак лежал у ее ног.
Я нахмурился. Было еще темно.
— Что ты делаешь?
Поппи подошла к окну, оглядываясь назад и говоря игриво:
— Ты идешь?
Она усмехнулась, и мое сердце надломилось. Оно раскололось от того, как красива она была. Уголки моих губ дернулись вверх от ее заразительного счастья, и я снова спросил:
— Куда, черт побери, ты собралась?
Поппи отодвинула занавеску и указала на небо.
— Смотреть рассвет. — Она наклонила голову набок и посмотрела на меня. — Знаю, прошло много времени, но ты забыл, что я делаю это?
Волна тепла накрыла меня. Я не забыл.
Встав на ноги, я позволил себе небольшой смешок. Я немедленно остановился. Поппи заметила, и грустно вздохнув, подошла ко мне. Я посмотрел на нее, не желая ничего большего, чем обхватить ее за шею и прижать ее рот к своему.
Поппи изучала выражение моего лица, затем взяла меня за руку. Ошеломленный, я смотрел на ее пальцы вокруг моих. Они выглядели такими маленькими, когда нежно сжимали мою руку.
— В этом нет ничего такого, знаешь, — сказала она.
— Ты о чем? — сказал я, подвигаясь ближе.
Поппи так и держала мою руку, а другую подняла к лицу. Она встала на цыпочки и приложила пальцы к моим губам.
Мое сердце забилось немного быстрее.
— Смеяться — это нормально, — сказал она, ее голос был мягкий как перышко. — Улыбаться — нормально. Чувствовать себя счастливым — нормально. Или в чем тогда смысл жизни? — То, что она сказала, ударило меня прямо по голове. Потому что я не хотел делать это или чувствовать. Я чувствовал вину только от одной мысли о том, чтобы быть счастливым.
— Рун, — сказала Поппи. Она обхватила рукой мою шею сбоку. — Я понимаю, как, должно быть, ты себя чувствуешь. Я борюсь с этим уже некоторое время. Но я также знаю, что чувствую, когда вижу своих самых любимых людей во всем мире, тех, кого люблю всем сердцем, расстроенными и несчастными.
Глаза Поппи сверкали. Это делало ощущение еще хуже.
— Поппи... — я начал говорить, накрывая ее руку своей.
— Это хуже любой боли. Это хуже, чем смотреть в лицо смерти. Видеть, как моя болезнь высасывает радость из тех, кого я люблю, — это хуже всего. — Она сглотнула, сделала мягкий вдох и прошептала: — Мое время ограничено. Мы все понимаем это. Поэтому я хочу, чтобы это время было особенным…— Поппи улыбнулась. И это была одна из ее широких, ярких улыбок. Улыбка, из-за которой даже такой сердитый парень, как я, видел кусочек света. — Таким особенным, каким только может быть.
И так я улыбнулся.
Я позволил ей видеть счастье, которое она мне дарила. Я позволил ей увидеть, что эти слова, — слова из нашего детства — прорвались через тьму.
По крайней мере на мгновение.
— Замри, — внезапно сказала Поппи. Легкий смешок вырвался из ее горла.
— Что? — спросил я, все еще держа ее руку.
— Твоя улыбка, — она ответила и игриво изобразила, будто у нее отвисла челюсть от шока. — Она все еще существует! — прошептала она наигранно. — Я думала это какая-то мистическая легенда как Бигфут или Лох-несское чудовище. Но вот она! Я вижу ее собственными глазами!
Поппи обхватила лицо руками и наигранно захлопала ресницами.
Я покачал головой, на этот раз борясь с реальным смехом. Когда я перестал смеяться, Поппи все еще улыбалась мне.
— Только ты, — сказал я. Ее улыбка стала нежной. Наклонившись, я потянул воротник ее парки, чтобы прикрыть ее шею. — Только ты можешь вызвать у меня улыбку.
На мгновение Поппи закрыла глаза.
— Тогда я буду стараться делать это чаще. — Она посмотрела мне в глаза. — Я буду вызывать у тебя улыбку. — Она встала на цыпочках, пока наши лица почти не соприкасались. — И я буду решительной.
Птицы запели снаружи, и взгляд Поппи переместился к окну.
— Нам надо идти, если мы хотим успеть, — призвала она, затем отступила, нарушая наш момент.
— Тогда пойдем, — ответил я, натянув свои ботинки и следуя за ней. Я поднял ее рюкзак и перебросил через плечо, Поппи улыбнулась.
Я открыл окно, а Поппи бросилась к кровати. Когда она вернулась, в ее руках было покрывало. Она посмотрела на меня:
— В такую рань холодно.
— Эта парка недостаточно теплая? — спросил я.
Поппи прижала покрывало к груди.
— Это для тебя. — Она указала на мою футболку. — Ты замерзнешь в роще.
— Ты помнишь, что я норвежец, да? — спросил я сухо.
Поппи кивнула.
— Ты настоящий викинг. — Она наклонилась. — И между нами говоря, ты действительно хорош в приключениях, как и было предсказано.
Я покачал головой в изумлении. Она положила свою руку на мою.
— Но, Рун?
— Да?
— Даже викинги мерзнут.
Я склонил голову к открытому окну.
— Пойдем или пропустим рассвет.
Поппи выскользнула через окно, все еще улыбаясь, а я последовал за ней. Утро было холодным, а ветер сильнее, чем прошлым вечером.
Волосы Поппи хлестали по ее лицу. Обеспокоенный тем, что она замерзнет и заболеет, я потянул ее за руку и развернул лицом к себе. Поппи выглядела удивленной, пока я не поднял ее тяжелый капюшон и натянул ей на голову.
Я затянул шнурки, чтобы капюшон не спал, а Поппи наблюдала за мной все время. Мои действия были медленными под ее пристальным вниманием. Когда я завязал бантик, мои руки были неподвижны, и я посмотрел ей в глаза.
— Рун, — сказала она, после нескольких странных секунд тишины. Я поднял подбородок, молчаливо ожидая продолжения: — Я могу видеть твой свет. Под злостью, он все еще там.
От ее слов, изумленный, я сделал шаг назад. Я посмотрел на небо. Начало светать. Я сделал шаг вперед.
— Ты идешь?
Поппи вздохнула и бросилась меня догонять. Я засунул руки в карманы, пока мы в тишине шли в рощу. Поппи смотрела по сторонам. Я пытался следовать за ее взглядом, но это просто были птицы или деревья, или колыхания травы на ветру. Я нахмурился, задаваясь вопросом, что же ее так привлекает. Но это была Поппи, она была не такой как все. Она всегда видела больше в мире, чем любой знакомый мне человек.
Она видела свет, просачивающийся из тьмы. Она видела хорошее в плохом.
Это было единственное объяснение для меня, почему она не сказала мне оставить ее в покое. Я знал, что она видела меня другим — изменившимся. Даже если она и не говорила мне об этом, я видел то, как она смотрела на меня. Ее взгляд иногда был осторожным.
Прежде она никогда так не смотрела на меня.
Когда мы вошли в рощу, я знал, где мы будем сидеть. Мы подошли к самому большому дереву — нашему дереву — и Поппи открыла рюкзак. Она вытащила покрывало, чтобы сидеть на нем.
Когда расстелила его, то жестом показала мне садиться. Я сделал это и прижал спину к стволу дерева. Поппи села по центру покрывала и оперлась на руки.
Казалось, ветер стихал. Развязав бантик на капюшоне, она опустила его, открывая лицо. Внимание Поппи было приковано к светлеющему горизонту, небо сейчас было серым с оттенками красного и оранжевого.
Потянувшись в свой карман, я вытащил сигареты и поднес одну к своему рту. Достал зажигалку, поджег сигарету и затянулся, чувствуя момент, когда дым попал в мои легкие.
Дым валил вокруг меня, и я медленно выдохнул. Я видел, что Поппи пристально за мной наблюдает. Положив руку на свое согнутое колено, я уставился на нее.
— Ты куришь.
— Ja.
— Ты не хочешь бросить? — спросила она. По ее голосу я мог слышать, что это была просьба. И по вспышке улыбки на ее губах, она знала, что я понимал.
Я покачал головой. Это успокаивало меня. Я не смог бы бросить курить в ближайшее время.
Мы сидели в тишине, пока Поппи не посмотрела на восходящий рассвет и спросила:
— Ты когда-нибудь наблюдал рассвет в Осло?
Я последовал за ее взглядом к сейчас уже розоватому горизонту. Звезды начали исчезать в простирающемся свете.
— Нет.
— Почему? — спросила она, поерзав на месте, чтобы повернуться ко мне лицом.
Я сделал еще одну затяжку и наклонил голову, чтобы выдохнуть. Опустил голову и пожал плечами.
— Никогда не приходило мне в голову.
Поппи вздохнула и отвернулась еще раз.
— Какая впустую потраченная возможность, — сказала она, махнув рукой на небо. — Я никогда не покидала США, никогда не видела рассвет где-то еще, а ты был в Норвегии и ни разу не проснулся раньше, чтобы увидеть начало нового дня.
— Когда ты видишь один рассвет, ты видишь их все, — ответил я.
Поппи печально покачала головой. Когда она посмотрела на меня, в ее взгляде читалась жалость. Из-за этого мой желудок перевернулся.
— Это неправда, — спорила она. — Каждый день — разный. Краски, оттенки, влияние на твою душу. — Она вздохнула и произнесла: — Каждый день — это подарок, Рун. Я выучила это за последние пару лет.
Я затих.
Поппи запрокинула голову назад и закрыла глаза.
— Как этот ветер. Он холодный, потому что сейчас ранняя зима, и люди убегают от него. Они остаются в тепле. Но я принимаю его. Я дорожу ощущением ветра на моем лице, теплом солнца на моих щеках, холодом в моих костях. — Она открыла глаза. Солнце начало подниматься в небе. — Когда я лечилась, когда была прикована к больничной койке, когда мне было больно, и я сходила с ума от каждого аспекта моей жизни, я просила медсестру передвинуть мою кровать к окну. Рассвет каждый день успокаивал меня. Он восстанавливал мои силы. Наполнял надеждой.
Пепел упал на землю рядом с ней. Я осознал, что не двигался с тех пор, как она начала говорить. Она снова повернулась ко мне лицом и сказала:
— Когда я смотрела из этого окна, когда скучала по тебе так сильно, что это было больнее, чем химиотерапия, я смотрела на рассвет и думала о тебе. Я думала о том, как ты наблюдаешь рассвет в Норвегии, и это дарило мне покой.
Я не произнес ни слова.
— Ты был счастлив хоть раз? Была ли какая-нибудь часть последних двух лет, когда ты не был грустным или злым?
Огонь гнева, что сидел в моем животе, вернулся к жизни. Я покачал головой.
— Нет, — ответил я, когда бросил бычок на землю.
— Рун, — прошептала Поппи. Я видел вину в ее глазах. — Я думала, что в конце концов ты двинешься дальше. — Она опустила взгляд, но когда снова посмотрела вверх, почти разбила мое сердце. — Я сделала это, потому что не думала, что это продлится долго. — Слабая, но странно мощная улыбка украсила ее лицо. — Мне было подарено больше времени. Мне была подарена жизнь, — она глубоко вдохнула, — и сейчас к чудесам на моем пути добавилось твое возвращение.
Я отвернул голову, не в силах сохранять спокойствие, не в силах слушать, как Поппи так обыденно говорит о своей смерти и так радостно о моем возвращении. Я ощутил, что она придвинулась ко мне. Ее сладкий запах накрыл меня, и я закрыл глаза, тяжело вдыхая, когда ее рука прижалась к моей.
Тишина снова повисла между нами, уплотняя воздух. Поппи положила свою руку на мою. Я открыл глаза как раз, когда она показала на небо, которое сейчас изменялось быстрее, ознаменовывая новый день. Я прислонил голову к шершавой коре, наблюдая, как розовая дымка нависает над голой рощей. Моя кожа дрожала от холода. Поппи подняла одеяло и укрыла нас обоих.
Как только плотное шерстяное одеяло накрыло нас своим теплом, ее пальцы переплелись с моими, соединяя наши руки. Мы наблюдали за солнцем, пока новый день полностью не вступил в свои права.
Я чувствовал, что ей нужна честность. Отпихнув свою гордость, я признался:
— Ты сделала мне больно.
Мой голос был хриплым и низким.
Поппи напряглась.
Я не смотрел в ее глаза, я не мог. Затем я добавил:
— Ты полностью разбила мое сердце.
Когда густые облака уплыли, небо стало голубым. Пока утро устанавливало свои права, я ощутил, что Поппи задвигалась, она вытирала свою слезу.
Я поморщился, ненавидя мысль, что расстроил ее, но она хотела знать, почему я был круглосуточно зол. Она хотела знать, почему я никогда не смотрел гребаный рассвет. Хотела знать, почему я изменился. Это была правда. И я очень быстро узнал, что иногда правда бывает стервой.
Поппи всхлипывала от рыданий, я поднял руку и обернул вокруг ее плеча. Я ожидал, что она будет сопротивляться, но вместо этого она нежно прижалась ко мне. Она хотела быть ближе.
Я удерживал свое внимание на небе, стиснув челюсть, пока мои глаза застилали слезы. Я сдерживал их.
— Рун, — сказала Поппи.
Я покачал головой.
— Это не имеет значения.
Поппи подняла голову и повернула мое лицо к своему, ее рука была на моей щеке.
— Конечно, имеет, Рун. Я сделала тебе больно. — Она сглотнула слезы. — Это было ненамеренно. Я просто хотела спасти тебя.
Я всмотрелся в ее глаза и увидел это. При всем при том, что это причинило мне боль, при всем при том, что ее резкое молчание разрушило меня, отправило меня в то место, откуда я не мог освободиться, я видел, что она сделала это, потому что любила меня. Она хотела, чтобы я двигался дальше.
— Я знаю, — сказал я, прижимая ее ближе.
— Но это не сработало.
— Нет, — согласился я, затем прижался поцелуем к ее макушке. Когда она посмотрела на меня, я вытер слезы с ее лица.
— Что теперь? — спросила она.
— Что ты хочешь, чтобы случилось теперь?
Поппи вздохнула и посмотрела на меня решительным взглядом.
— Я хочу вернуть старого Руна. — Мой желудок ухнул вниз, и я отстранился. Поппи остановила меня. — Рун...
— Я больше не старый Рун. И не уверен, что буду им когда-нибудь снова, — я опустил голову, но затем заставил себя посмотреть на нее. — Я все еще хочу тебя, Поппи, даже если ты не хочешь меня.
— Рун, — прошептала она. — Я только вернула тебя. Я не знаю нового тебя. Мой разум затуманен. Я не ожидала, что ты будешь проходить со мной через это... Я.... в замешательстве. — Она сжала мою руку. — Но в то же самое время, я чувствую себя полной новых сил. С обещанием нас снова. Зная, что, по крайне мере, когда я уйду, ты будешь со мной. — Ее слова уносил ветер, когда она спросила нервно: — Будешь?
Я провел пальцами по ее щеке.
— Поппи, я есть у тебя. Я всегда буду у тебя. — Я сглотнул ком в горле и добавил: — Может, я и отличаюсь от мальчика, которого ты знала, но я твой, — я усмехнулся, без юмора. — Навечно и навсегда.
Взгляд Поппи смягчился. Она толкнула меня в плечо, затем положила голову на него.
— Извини, — прошептала она.
Я прижал ее ближе, так крепко, как только мог.
— Иисус, извини, Поппи. Я не... — я не смог закончить свои слова. Но Поппи терпеливо ждала, и я опустил голову и продолжил: — Я не понимаю, как ты не разваливаешься на части из-за всего этого. Я не знаю, как ты не… — я вздохнул. — Я просто не знаю, где ты берешь силу жить дальше.
— Потому что я люблю жизнь, — пожала она плечами. — Так было всегда.
Мне казалось, что я видел новую сторону Поппи. Или, может, я вспоминал о девушке, которой всегда знал, она будет, когда повзрослеет.
Поппи указала на небо.
— Я девушка, которая просыпается рано утром, чтобы наблюдать рассвет. Я девушка, которая хочет видеть хорошее во всем, та, кто может увлечься песней, вдохновляется искусством. — Повернувшись ко мне, она улыбнулась. — Я та самая девушка, Рун. Та, кто может переждать шторм, чтобы просто мельком увидеть радугу. Зачем страдать, если можно быть счастливой? Это очевидный выбор для меня.
Я привлек ее руку к своему рту и поцеловал тыльную сторону ладони. Ее дыхание изменилось, она задышала чаще. Затем Поппи притянула наши соединенные руки к своему рту, повернув их, чтобы поцеловать мою ладонь. Она опустила их себе на колени, прослеживая небольшие узоры на моей коже указательным пальцем свободной руки. Мое сердце растаяло, когда я понял, что она рисовала, — знаки бесконечности. Идеальную фигуру восьмерки.
— Я знаю, что ждет меня впереди, Рун. Я не наивная. Но также у меня есть сильная вера, что существует больше жизни, чем у нас здесь, на Земле. Я верю, что небо ждет меня. Я верю, что когда испущу свой последний вдох и закрою глаза в этой жизни, я проснусь в следующей, здоровая и в покое. Я верю в это всем своим сердцем.
— Поппи, — прохрипел я, разваливаясь на части от мысли потерять ее, но так чертовски гордясь ее силой. Она изумляла меня.
Поппи убрала палец от наших рук и улыбнулась мне, на ее прекрасном лице не было и намека на страх.
— Я буду в порядке, Рун. Обещаю.
— Я не уверен, что со мной все будет в порядке без тебя.
Я не хотел расстраивать ее, но это была моя правда.
— Будет, — сказала она уверенно. — Потому что у меня есть вера в тебя.
Я не сказал ничего в ответ. Что я мог сказать?
Поппи посмотрела на голые деревья вокруг нас.
— Я не могу дождаться, когда они снова зацветут. Я скучаю по виду красивых розовых цветков. Я скучаю по ощущение, когда заходишь в рощу, и тебе кажется, что ты попала в прекрасную мечту — Она подняла свою руку и провела по низко висящей ветке.
Поппи сверкнула мне взбудораженной улыбкой, затем вскочила на ноги, ее волосы развевались на ветру. Она встала на траву и вытянула руки в воздухе. Запрокинула голову назад и рассмеялась. Смех покидал ее горло с чистой непринужденностью.
Я не двигался. Я не мог. Я был прикован. Отказывался отводить взгляд от Поппи, пока она поворачивалась, кружилась, когда ветер дул в роще, развевая ее смех по воздуху.
Я подумал о мечте. Она была права. Поппи, укутанная в парку, кружась по роще рано утром, выглядела точно как мечта.
Она была похожа на птицу: на самую красивую птицу во время полета.
— Ты чувствуешь это, Рун? — спросила она, ее глаза все еще были закрыты, когда она впитывала согревающее солнце.
— Что? — спросил я, обретя голос.
— Жизнь! — закричала она, смеясь сильнее, когда ветер изменил направление, почти сбив ее с ног. — Жизнь, — сказала она тише, когда приподнималась, стоя на траве. Ее кожа была покрасневшей, а щеки горели. И она никогда не выглядела прекраснее.
Мои пальцы дернулись. Когда я опустил взгляд, я сразу понял почему. Стремление запечатлеть Поппи на пленке грызло меня изнутри. Естественное желание. Когда-то Поппи сказала мне, что я был рожден для этого.
— Я бы хотела, Рун, — сказала она, вынуждая меня поднять голову. — Я бы хотела, чтобы люди поняли, как чувствовать это каждый день. Почему, чтобы научиться ценить каждый день, нужно чувствовать окончание жизни? Почему мы ждем, когда время иссякнет, чтобы начать воплощать наши мечты, когда у нас до этого было все время мира? Почему мы не смотрим на человека, которого любим больше всего, как будто мы видим его последний раз? Потому что если бы мы делали это, жизнь была бы по-настоящему яркой. Жизнь была бы такой насыщенной и полноценной.
Голова Поппи медленно наклонялась вперед. Она посмотрела на меня через плечо и наградила самой разрушительной улыбкой. Я смотрел на девушку, которую любил больше всего, как будто это последний раз, когда я вижу ее, и от этого я чувствовал себя живым.
От того, что она была у меня, я чувствовал себя самым благословенным человеком на планете. Хотя, прямо сейчас, наши отношения были все еще неловкими и новыми, она была у меня.
И у нее, определенно, был я.
Мои ноги встали сами по себе, отбрасывая одеяло на травяной покров рощи. Медленно я подошел к Поппи, впитывая каждую ее часть.
Поппи наблюдала за моим приближением. Когда я встал перед ней, она наклонила голову, и смущение пропутешествовало красным цветом от ее шеи к щекам.
Когда ветер дул вокруг нас, она спросила:
— Ты чувствуешь это, Рун?
Я знал, что она имела в виду ветер на моем лице и солнечные лучи над головой.
Живой.
Яркий.
Я кивнул, отвечая на совсем другой вопрос.
— Я чувствую это, Поппимин. По-настоящему.
И в этот момент что-то внутри меня изменилось. Я не мог думать о том, что у нее осталось всего несколько месяцев жизни.
Мне нужно было сосредоточиться на этом моменте.
Я хотел помочь ей чувствовать себя живой, пока я рядом с ней.
Я хотел вернуть ее доверие. Ее душу. Ее любовь.
Поппи встала ближе ко мне, проведя рукой по моей голой руке.
— Ты замерз, — произнесла она.
Меня не волновало, получу ли я переохлаждение. Обхватив рукой ее шею, я наклонился, изучая ее лицо в поисках хоть признака, что это действие было нежеланным. Ее зеленые глаза вспыхнули, но это было не сопротивление.
Вдохновленный оттого, что ее губы приоткрылись, а глаза были полузакрыты, я наклонил голову набок, минуя ее рот, и провел кончиком носа по ее щеке. Поппи ахнула, но я продолжил. Продолжил, пока не ощутил пульс на ее шее — он был учащен.
Ее кожа была теплой от танца на ветру, тем не менее, она дрожала. Я знал, что это из-за меня.
Сократив остаток расстояние, я прижался губами к точке ее учащенного пульса, пробуя ее сладость, ощущая, как мое сердце ускорило бег.
Живой.
Жизнь была такой насыщенной и полноценной.
Тихое похныкивание слетело с губ Поппи, когда я отпрянул, постепенно встречаясь с ней взглядом. Ее зеленые радужки были яркими, губы розовыми и полными. Опустив руку, я сделал шаг назад и сказал:
— Пойдем, тебе нужно поспать.
Поппи выглядела очаровательно смущенной. Я оставил ее на месте, пока собирал наши вещи. Когда закончил, нашел ее точно там, где оставил.
Я дернул головой в сторону наших домов. Поппи шла рядом со мной. С каждым шагом я обдумывал последние двенадцать часов. Американские горки эмоций, то, что я получил половину своего сердца обратно, зная, что это было только на время. Я думал о том, как целовал лицо Поппи, лежал рядом с ней.
Затем подумал о ее банке. Полупустой банке с тысячью незабываемых поцелуев. По какой-то причине чистые сердечки беспокоили меня больше всего. Поппи любила эту банку. Это был вызов, оставленный ее бабушкой. Вызов, заторможенный моим двухлетним отсутствием.
Я посмотрел на Поппи, которая разглядывала птицу на дереве, улыбаясь ее песне с верхней ветки. Ощутив мой взгляд, она повернулась, и я спросил:
— Тебе все еще нравятся приключения?
Поппи улыбнулась от уха до уха и сразу же ответила:
— Да. Каждый день — это приключение. — Она опустила взгляд. — Я знаю, что следующие несколько месяцев будут интересным вызовом, но я готова принять его. Я стараюсь проживать каждый день по полной.
Игнорируя боль, которую это замечание разожгло во мне, план сформировался в моей голове. Поппи остановилась, когда мы достигли лужайки между нашими домами.
Она повернулась ко мне, когда мы остановились напротив ее окна. И она ждала, ждала, что я сделаю дальше. Подойдя ближе, я положил рюкзак и покрывало на землю и выпрямился, прижав руки по бокам.
— Итак? — спросила Поппи с намеком на юмор в своем голосе.
— Итак, — ответил я. Я не мог сдержать улыбку на огонек в ее глазах. — Послушай, Поппи, — начал я, раскачиваясь на пятках, — ты веришь, что не знаешь меня сейчас, — я пожал плечами, — поэтому дай мне шанс. Позволь показать тебе. Давай начнем новое приключение.
Мои щеки покраснели от смущения, но Поппи вдруг схватила мою руку и вложила в свою. Ошеломленный я смотрел на наши руки, затем Поппи встряхнула их вверх и вниз два раза. С самой большой улыбкой на своем лице, с глубокими ямочками, она объявила:
— Я — Поппи Личфилд, а ты — Рун Кристиансен. Это наше рукопожатие. Моя бабушка говорит, что правильно пожимать руку новым людям, с которыми знакомишься. Теперь мы друзья. Лучшие друзья.
Поппи посмотрела на меня из-под ресниц, и я рассмеялся. Я рассмеялся, когда вспомнил день нашего знакомства. Когда нам было по пять, и я увидел, как она выбирается через окно, в своем голубом платье, покрытом грязью, и большим белым бантом в волосах.
Поппи хотела освободить свою руку, но я держал ее крепче.
— Сходи сегодня куда-нибудь со мной.
Поппи замерла.
— На свидание, — сказал я неловко, — на настоящее свидание.
Поппи покачала головой в неверии.
— Прежде мы никогда не ходили на свидания, Рун. Мы просто… были вместе.
— Значит, мы начнем сейчас. Я заберу тебя в шесть. Будь готова.
Я повернулся и направился к своему окну, предполагая, что ее ответ был согласием. Правда была в том, что я не дам ей и шанса сказать нет. Я сделаю это для нее.
Я приложу все усилия, чтобы сделать ее счастливой.
Я снова заполучу ее.
Я снова заполучу ее таким Руном, которым являюсь сейчас.
Не было другого выбора.
Это были мы.
Это было наше новое приключение.
Приключение, от которого она почувствует себя живой.