Нынешняя российская экономика полна загадок. Не будем касаться сейчас наиболее сенсационных из них — тех, которые прежде всего будоражат общественное внимание: загадок быстрого обогащения, итогом которого стало возникновение множества «русских миллионеров», загадок крупных аукционов, загадок перемещения громадных денежных средств в зарубежные страны. Это — тайны не столько экономики, сколько политики. Их анализом будут заниматься историки, основываясь, вероятно, на материалах ныне скрытых архивов.
Однако существуют тайны гораздо менее очевидные, тайны, не бросающиеся в глаза и не находящиеся в фокусе прессы, тайны, о которых мало кто даже подозревает, но касающиеся зато глубинных закономерностей жизни и деятельности современного общества. Раскрытие этих тайн не породит череду громких судебных процессов, по результатам своим почти всегда являющихся деструктивными, но оно способно обозначить те внутренние резервы, которыми сейчас располагает Россия. Оно способно продемонстрировать реальный исторический вектор развития, скрытый от современников, и сопоставить его с тенденциями, только еще начинающими проявлять себя в постиндустриальной эпохе.
Эти тайны, на наш взгляд, гораздо важнее.
Суть дела заключается в следующем.
Классическая рыночная экономика принципиально не способна погасить автоколебания системы после мгновенного и сильного вывода этой системы из равновесия. Экономическая катастрофа (дефолт) 18 августа 1998 г. носила глобальный характер: прежде всего была уничтожена громадная «пирамида» ГКО (государственных краткосрочных обязательств), составляющая основу финансовой «пищевой цепи»: деньги, которые вкладчик нес мелкой кампании, та — крупной фирме, последняя — в банк, а он, в свою очередь, — в банк рангом выше, в конечном итоге всегда оказывались вложенными опять-таки в ГКО, как максимально ликвидный, обеспечивающий их оборот, краткосрочный и среднесрочный актив. «Замораживание ГКО», объявленное правительством С. Кириенко, обязано было обернуться мгновенным кризисом всей банковской системы страны и вылиться в нарастающую лавину банкротств и общий распад финансового оборота России. Такова, по крайней мере, была в те дни точка зрения работников крупных и средних банков, специалистов в области финансовой сферы. Преобладало мнение, что это конец и что от такой катастрофы Россия, скорее всего, уже не оправится.
Общий кризис ликвидности совпал с острым кризисом доверия всех ко всем: если уж государство не платит по своим обязательствам, то чего можно требовать от простых физических и юридических лиц? Им уже сам бог велел никому ничего не платить. А кризис доверия, в свою очередь, привел к вполне прогнозируемой взрывной инфляции «третьего типа», когда спрос на валюту увеличивается пропорционально ее цене, то есть включается на полную мощность уже не рыночный, а антирыночный, скорее психологический, механизм. И вот здесь обнаруживается первая тайна.
Инфляция «третьего типа» должна была поднять цену доллара по крайней мере в раз десять, однако вопреки всем прогнозам он вырос «только» в четыре раза. После этого взрывная энергия «долларового цунами» иссякла, и инфляционный процесс вернулся в рамки обычных параметров.
Впрочем, для полного разорения российских граждан и коллапса платежеспособного спроса на рынке должно было с избытком хватить и этого. Достаточно вспомнить, что цены на товары первой необходимости при сохранении той же зарплаты выросли за несколько дней тоже в четыре-пять раз. Теоретически следовало ожидать, что покупаться в ближайшие месяцы будут только продукты питания, кое-какие необходимые медикаменты и сигареты. Остальная же продукция осядет невостребованной на складах, что обратным ударом приведет к параличу как легкой, так и тяжелой промышленности.
Однако в действительности ничего подобного не случилось. Более того, реакция социума на «дефолт» была просто парадоксальной. Произошло, скорее, оздоровление ситуации, нежели прогнозируемый по аналогии с Мексикой и Индонезией социальный взрыв. Во всяком случае, баррикады на улицах и проспектах столицы не выросли, продовольственных магазинов в крупных городах и промышленных центрах никто не громил, многочисленные толпы не собирались на Красной площади и не требовали отставки правительства и президента. Более того, социальная дисциплина даже несколько стабилизировалась: прекратились забастовки и акции гражданского неповиновения, население перестало выходить на рельсы, останавливая поезда, и — что кажется уж вовсе невероятным — увеличилось заполнение театров и концертных залов.
Далее восстановление первичного уровня жизни, если судить об этом по спросу на книги, вычислительную технику, электронику, элитные пищевые продукты, по посещаемости ресторанов и дорогих мест развлечений, произошло удивительно быстро и заняло, по разным оценкам, от трех месяцев до полугода.
Официальные показатели экономического возрождения были, конечно, значительно ниже, но едва ли кто-нибудь, кроме правительства, обращал на это внимание.
То есть, перед нами — проявление некоего особого экономического (социально-экономического) механизма, вероятно, способного вывести социум из кризисного состояния. Этот механизм, очевидно, не носит рыночного характера, так как весь опыт истории показывает, что рынок не способен подавить инфляционные процессы «третьего типа». Но он точно так же не связан ни с плановым хозяйством, которое к моменту дефолта было полностью демонтировано, ни с государственными методами регулирования экономики, которых в данном случае просто не было.
Исторический анализ позволяет привести еще ряд примеров такого рода, однако не будем сейчас останавливаться на этом слишком подробно. Важен вывод: подобный экономический механизм существует, он никем не создан и никем сознательно не управляется. Включается он, по-видимому, самопроизвольно и выключается также — когда критическое состояние социума преодолено. Его возможности, тем не менее, велики: без всяких чрезвычайных усилий глобальная экономическая катастрофа превращается в кризис, окрашенный скорей позитивно.
Вот — действительная загадка, ответ на которую много значит как для России, так и для всего мира.
Не меньшую тайну, если судить беспристрастно, представляет собой и современная экономика США.
Правда, здесь дело обстоит несколько иначе.
Государственный бюджет ничем не отличается от семейного. Доходная часть его определяется тем, как человек работает (для страны — это уровень производительности труда), а расходная часть состоит из «необходимых затрат», «затрат желательных» и — уже в незначительной степени — «затрат на отдых и развлечения». Остаток, если он есть, идет в фонд накопления. Тратить больше, чем зарабатываешь, можно, лишь взяв кредит, что в перспективе всегда чревато банкротством. Для государства, правда, существует возможность «нарисовать» лишние деньги, то есть их напечатать, что однако приводит к скачку инфляции — к тому же банкротству только в больших масштабах. Ну, есть еще доходы от международной торговли и от торговли сырьем, за счет которой обычно развертывается начальная экономика. Однако невосполнимые ресурсы рано или поздно заканчиваются, а торговый баланс при международном торговом обмене опять-таки определяется производительностью труда.
Короче, экономического «вечного двигателя» в природе не существует.
Правда, принято полагать, что государственная валюта обеспечивается «всем достоянием нации». Вместе с тем, кто и когда видел или подсчитывал это мифическое достояние? Наверное, только в приключенческих фильмах о Джеймсе Бонде можно всерьез утверждать, что в подвалах Форт Нокса действительно лежат пронумерованные золотые слитки. Современные финансы — это вовсе не золото, которое ныне играет роль лишь вспомогательного инструмента. Современные государственные финансы — это прежде всего динамическая категория, устойчивая только при равновесии производства и потребления. И вот это равновесие в экономике США давно и необратимо нарушено.
Производительность труда в Соединенных Штатах заведомо уступает японской, держащей сейчас пальму первенства, и, по крайней мере, не превосходит нынешнюю западноевропейскую. Так что уровень государственных доходов на душу населения в США и, скажем, в Великобритании (или другой высоко развитой европейской стране) должен быть примерно сравним — каковым он в действительности и является. Зато с государственными расходами дело обстоит совершенно иначе.
Флот США отвечает требованиям так называемого «мультидержавного стандарта»: он превосходит флота всех остальных развитых государств вместе взятые. Только одних ядерных авианосцев у США девять штук — с полными авиагруппами, с системой базирования во всему миру, с высоко оплачиваемыми наемными экипажами. Причем характерно, что последняя серия из пяти таких кораблей строилась, если можно так выразиться, «в пустоту», строилась уже после распада СССР, строилась, когда стало ясно, что реального боевого применения этим авианосцам в ближайшем будущем не найдется. Строили, потому что были «лишние деньги». Строили, чтобы продемонстрировать всему миру растущую боевую мощь новой империи. И по масштабу затрат — с учетом технического и экономического прогресса — такая гонка вооружений сопоставима с известной «дредноутной гонкой» начала прошлого века. Однако «дредноутная гонка», в которой участвовало тогда большинство развитых западных стран, была обусловлена хотя бы наличием реальных противников: австро-германского блока с одной стороны и англо-французского блока — с другой. И вместе с тем, как это сейчас уже более-менее очевидно, она привела к разорению и упадку громадной Британской империи.
Кроме надводного флота американцы полностью переоснащают подводный флот, и он тоже становится сопоставимым с суммарным подводным флотом лидирующих держав. Одновременно авиация США переходит на новые типы боевых самолетов, созданных по стеллс-технологии, и уже приступает к развертыванию качественно новой системы ПРО. Резко усиливается техническое обеспечение «классических» сухопутных сил, и растут количественно и качественно «силы быстрого реагирования». Затраты же на содержание громоздких спецслужб США вообще превосходят любые мыслимые пределы. Все это требует колоссальных денег, которые изымаются из экономики страны, и, — учитывая высокий уровень жизни в Соединенных Штатах, — заметной доли оплаты труда в общем объеме расходов.
Однако только военными тратами дело не ограничивается. Соединенные Штаты также несут громадное бремя расходов по освоению космоса. Здесь и «шаттлы», каждый запуск которых обходится в 500 млн. долларов, и беспилотные аппараты для дальней разведки, и масштабное наземное обеспечение, и чрезвычайно затратная орбитальная станция «Альфа». А президент Клинтон даже говорил что-то американским трудящимся насчет планируемой экспедиции на Марс.
Кроме того, в США весьма дорогое и, если верить исследованиям ЮНЕСКО, исключительно не эффективное школьное образование. Не случайно там так высоко ценятся российские специалисты. Кто-нибудь подсчитывал доллары, проваливающиеся в эту финансовую трясину?
И, наконец, самый поразительный факт. Бензин в Америке — почти в два раза дешевле, чем в большинстве западноевропейских стран. И это при том, что привозная нефть стоит здесь примерно столько же, а переработка ее — чуть выше, поскольку сказывается все тот же чуть более высокий уровень жизни. Та же часть нефти, которую США добывают на своей территории, превосходит по ценам (и по тем же причинам) нефть привозную. Вот великая экономическая загадка: сырая нефть в США дороже, чем в других развитых странах, переработка — тоже, свое сырье не слишком рентабельно, а вот очищенный товарный бензин оказывается гораздо дешевле.
Заметим, кстати, что дешевый бензин Соединенным Штатам необходим, поскольку вся их территориальная связность основана на автомобильном транспорте. Но ведь даже страны-экспортеры нефти, как правило, разорялись, если пытались поддерживать у себя цены на топливо ниже, чем мировые. Пример СССР здесь достаточно показателен.
Сверх того, в США чрезвычайно высокие и совершенно непроизводительные расходы на медицинское обслуживание населения, на его страхование и на поддержание безбедного существования всякого рода «паразитических» страт: юристов, психоаналитиков, безработных. А если еще учесть раздутость американской администрации, дублирующей на уровне Штатов и Федерации все основные органы управления, то нельзя не признать вполне очевидный факт: непроизводительные расходы в Соединенных Штатах выше всяких разумных пределов. Такая экономика не может существовать даже в принципе, и тем не менее она существует, более того — представляет собой одну из самых мощных мировых экономик.
Вот — вторая историческая загадка, ответ на которую, вероятно, тоже многое означает для человечества.
Свободный рынок как стихийная сила, регулирующая экономику, образовался вовсе не в древности, когда великие деспотии Востока и Юга — Древний Шумер, Древний Египет, Древний Китай, Древний Вавилон и другие — самым тираническим образом регламентировали не только хозяйственную, но и бытовую деятельность человека. В этих великих цивилизациях у человека в принципе не было ничего своего: и земля, которую он обрабатывал, и результаты его труда, и его дом, и он сам принадлежали государству в лице обожествленного правителя.
Подлинно свободный рынок в глубокой древности возникнуть не мог, потому что тогда государству пришлось бы торговать самому с собой.
Подлинно свободные рыночные отношения начали по-настоящему возникать только с появлением демократии: сначала в Греции, а потом — в воспринявшей эллинизм Римской империи. Не случайно обе эти страны сразу же выделились среди других древних народов.
Однако собственно рынок — то, что мы сейчас под ним понимаем, — образовался лишь после распада Католического мира в Европе, в результате религиозных войн, вызванных движением Реформации, в результате духовного освобождения человека, названного Возрождением. Протестантское мировоззрение, которое отрицало как церковь, регламентирующую повседневную жизнь, так и цеховые структуры, регламентирующие, а в действительности уже давно сковывающие экономику, очистило поле деятельности для социальных пассионариев. Впервые в истории человечества образовалось пространство индивидуальной свободы, где человек мог почти без препятствий реализовать практически любые свои намерения. Это был колоссальный толчок прогресса, открывший дорогу Новому времени. Это был решающий мировоззренческий поворот от государственных интересов к интересам личности. С этого момента европейская цивилизация перешла к стремительному технологическому развитию и начала заметно опережать «застывшие» этнические культуры Востока и Юга.
Наиболее благоприятные условия для такого развития сложились на Северо-Американском континенте. В отличие от Европы, где даже после образования мощного Протестантского мира, человек был все равно погружен в незыблемые традиции прошлого, которые форматировали, а, в сущности, и законодательно, и психологически ограничивали его жизнедеятельность, первые поселенцы на пустынных землях Америки оказывались людьми «без корней», людьми, фактически, «без законов», людьми в новом мире, который даже еще не был ими назван. Здесь все нужно было начинать заново: устанавливать правила, по которым им придется существовать, создавать и организовывать власть, пекущуюся о них, а не о своих интересах, строить дома, молиться, растить детей, зарабатывать деньги. Меньше рассуждать — больше действовать, меньше мечтать — больше предсказывать, меньше верить — зато больше знать.
Благодаря изоляции от Европы, Америка обрела групповую солидарность в борьбе за свое величие и процветание. Люди, избавленные от тягот традиционных социальных программ, наделенные огромной землей и необыкновенной свободой, создали на слабо заселенном материке форму цивилизации, основанную только на двух экзистенциальных базисах: эрзаце религии, способствующем необходимости выжить, и необходимости выжить, способствующей эрзацу религии. Обременительные комплексы европейской культуры их больше не мучили. Американцы уехали с древней земли, где жил бог, в землю обетованную, где бога как такового еще не было. Католицизм Европы мог вызывать любые нарекания в доктринальной жестокости, но он породил Боттичелли и Микеланджело, Рафаэля и Тинторетто, блестящую литературу и гениальную музыку, он породил величественную архитектуру, даже у атеистов вызывающую преклонение перед богом. Культура Европы существовала в сомнениях и противоречиях, в сублимации страха, в медленном философском осознании реального и ирреального. Она вдохновляла человека на великие творческие свершения, но она же и обессиливала его, ставя в иерархии ценностей ту жизнь выше этой. Культура Америки же родилась как прикладная необходимость первооткрывателей, только как ремесло, а не как экстатическое служение непостигаемой вечности. Подобно древним художникам, создавшим наскальную живопись во имя удачной охоты, творцы Американского континента смогли создать, в основном, только массовую культуру, культуру, потребляемую, а не сопереживаемую, культуру конкретного результата, а не обманчивых и бесплодных мечтаний. Первопоселенцы Америки не просто заменили землю с корнями предков на пустынные и безымянные территории, не обладающие для них никаким «внутренним содержанием», но и небо с сияющим Иисусом — на холодный, рассудочный космос, который управляется прагматичным богом, приветствующим лишь деятельность и здравый смысл. Искусство было почти полностью замещено технологиями, экзистенция — товарным, то есть продаваемым, результатом труда.
Аналогичным образом строилась и первоначальная американская экономика. Она исходила не из традиций, которые были порождены сомнительными трансцендентными смыслами, практически не переводимыми в сферу материальных благ, а из вещественной пользы, определяемой, прежде всего, земными потребностями человека. Это была действительно «новая» экономика, и темпы роста ее ограничивались лишь темпом человеческой жизни. Отсутствие накладных, «духовных» и «социальных», расходов сделало ее одной из самых производительных экономик мира, а наличие громадных неосвоенных территорий позволило ей развиваться свободно, то есть наиболее естественным образом. Вероятно, ранее ни одна экономика мира не находилась в таких благоприятных условиях, и, вероятно, более никогда история не ставила подобный эксперимент, овеществивший экономическую свободу в форме прогресса. В результате возникла огромная Северо-Американская цивилизация, по своей технологической мощи превосходящая целые континенты. В этом, несомненно, заслуга именно рыночной экономики, впервые получившей возможность самой определять ход развития.
По аналогии с быстро растущими камбиальными клетками высших растений, из которых путем дальнейшей специализации образуются затем соответствующие тканевые системы, мы можем назвать такой тип экономики «камбиальным» и с достаточной уверенностью предположить, что именно «камбиальная», то есть по-настоящему свободная экономика представляет собой источник всех «специализированных» экономик мира. И «плановая экономика» СССР, где ни о каких свободах даже не помышляли, и «регулируемая экономика» современных западных стран, и «государственная экономика» Китая или Северной Кореи являются лишь производными от экономики «камбиальной». Разница заключена только в специализации камбиальных структур, каковая, по-видимому, и определяет конечное состояние национального хозяйствования. Все экономики, по сути, едины. Их отличия созданы лишь культурой — как регулятором первичных экономических отношений. Проще говоря, каково национальное самосознание данного государства, какой тип культуры и фундаментального знания ему исторически соответствует, какую конфигурацию психики оно в тот или иной период порождает, таковой и будет в конечном счете его экономика.
Итак, формат экономики определяется типом культуры. Американская массовая культура, ориентированная на потребление, идеально соответствовала стихийно сложившемуся в ранний период истории США «камбиальному состоянию» экономики. Она не ставила практически никаких ограничений хозяйственной деятельности человека, и «чувство собственности» — животный инстинкт агрессии, переведенный в экономические координаты — мог быть реализован здесь целиком и полностью. Именно эта экономическая свобода, сопряженная со свободами политическими и духовными, и привлекала в Америку такое количество иммигрантов.
Однако подобная свобода существования имеет и обратную сторону. Всякая неравновесная, стихийно развивающаяся система испытывает неизбежное структурирование, которое пытается перевести ее в стабильную форму. Она начинает постепенно дифференцироваться внутри себя, приобретает гетерогенность и устойчивые функциональные связи между различными своими частями. Эта закономерность является отражением фундаментальной особенности развития, именно движения от простого к сложному. Причем, если эта структуризация не конвергируется оператором с некоего более высокого функционального уровня — богом, например, или самим человеком (в данном случае это не важно) — то она приобретает тоже стихийный, как правило, диспропорциональный характер.
Первичная структуризация «камбиальной экономики» США также происходила в значительной мере стихийно. Одни ее части были регламентированы целиком, так что дальнейшее их развитие было уже невозможно без ломки существующих юридических норм, другие оставались абсолютно свободными и развивались без всякого соответствия с первыми, третьи же были регламентированы лишь частично, но таким странным образом, который противоречил и «структурному», и «свободному» состояниям.
Наконец, дело зашло так далеко, что различные экономические образования начали разрушительно «втискиваться» друг в друга, и тогда разразился Великий экономический кризис 1929–1933 гг. Промышленное производство в Соединенных Штатах сократилось в этот период почти в два раза, а количество безработных только по официальной статистике достигло 14 млн. человек.
Мировая депрессия 1929–1933 гг. ясно продемонстрировала, что «камбиальная экономика», то есть экономика абсолютно свободная, экономика, развивающаяся стихийно, может регулировать самое себя только одним-единственным, катастрофическим образом — разрушая не только уродливые структуры, мешающие развитию, но и, фактически, весь сопровождающий их социум.
С этого момента начались попытки сознательного регулирования экономики, попытки создания такого постоянно действующего мета-оператора в лице, например, государства, который мог бы и согласовывать специализирующиеся экономические структуры, и в значительной степени направлять стихию «свободного рынка». И теорию Дж. М. Кейнса, который впервые оценил роль субъективного фактора в развитии экономических отношений, и теорию «рациональных ожиданий» М. Фридмена, основанную на разности информационных потоков между субъектами экономики, и современную практику «таргетирования» (то есть, установление целевых ориентиров общей денежной массы), и «рейганомику», и «тетчеризм» можно рассматривать именно как разного рода попытки «договориться с камбием». Нельзя сказать, что такие попытки были полностью безуспешными. Напротив, и в Европе, и в США они способствовали значительной стабилизации рыночного развития. Они обозначили некоторые экономические «приоритеты устойчивости» и создали механизм компенсации экстремальных рыночных дисбалансов. Иными словами возник тот тип экономики, который принято называть «либеральной». Эта «либеральная экономика» преобладает сейчас практически во всех развитых западных странах, и именно она, вероятно, и обеспечивает технологическое преимущество Запада перед цивилизациями Востока и Юга.
Однако у либеральной экономики есть одна существенная особенность. Дело в том, что независимые параметры, образующие ее функциональную сущность: собственно потребление, производство средств потребления и производство средств производства — не могут быть сбалансированы одновременно. Расширение производства, освоение новых промышленных территорий, внедрение инноваций (новых видов товаров и форм услуг) неизбежно требует предварительных капиталовложений: деятельность, которая может принести прибыль лишь в перспективе (а может, кстати, и не принести), должна быть оплачена уже сейчас. В «либеральном формате» товар приобретает стоимость раньше, чем полезность. Это означает, что либеральная экономика просто обречена быть кредитной. Рост промышленного производства не может превышать ставки рефинансирования. Это означает также ее принципиально инфляционный характер: всякое развитие здесь приводит к возрастанию совокупной денежной массы, а она, в свою очередь, требует реального товарного обеспечения. То есть, либеральная экономика в принципе нестабильна. Она либо коллапсирует, что приводит к депрессии или кризису, либо должна экспоненциально расти, вовлекая в себя все больше сырьевых территорий и рынков сбыта. «Инфляционный зазор» покрывается за счет освоения нового экономического пространства и поэтому либеральная экономика может существовать исключительно в форме экспансии.
Вторая мировая война была не только противостоянием двух принципиально не совместимых социальных систем: демократической и тоталитарной, она еще обусловила и слияние множества самостоятельных регионов в единый индустриальный рынок. Нынешняя глобализация, осуществляемая Западом, прежде всего — США, преследует те же цели: ввести единые правила производства и потребления во всем мировом пространстве.
Фактически, это — попытка продлить агонию западной экономики.
В значительной мере огосударствив «камбий» (свободную рыночную стихию), а также армировав ее вертикалями транснациональных корпоративных структур, либеральная экономика может развиваться теперь только за счет агрессии, и вся мощь ее в последние годы отдана достижению именно этой цели. Однако пределы самой мировой экономики достаточно ограничены, и нарастающая экспансия, отразившись от реальных планетарных границ, образовывает в настоящее время нечто вроде «стоячей волны». Инфинитное движение становится полностью завершенным, экспоненциальное развитие превращается в синусоиду, свидетельствующую о тотальном кризисе. Те силы, которые раньше придавали либеральной экономике пассионарность, теперь эту экономику разрушают.
Плановое социалистическое хозяйство, существовавшее в СССР, представляло собой следующую за «либеральной моделью» попытку создать работающий мета-экономический регулятор. Сутью ее являлось полное огосударствление рынка, по крайней мере в пределах «мира социализма», и тотальный контроль плановых органов за экономической, в том числе бытовой (потребительской), деятельностью человека. Таким образом «стихийность», свойственная «камбиальной составляющей» экономики, исключалась как факт, а «экономическое бессознательное» самыми жесткими средствами приводилось в соответствие с «научной моделью».
Подобная экономика не могла реально существовать по вполне очевидным причинам.
Во-первых, характерное время получения исходной экономической информации для построения «хозяйственной матрицы», то есть действенного и разумного «плана», соответствующего реальности, было здесь много больше, чем время, отпущенное для принятия нужных решений. «Сознательное» всегда работает медленнее «инстинктивного», и социалистический план неизменно опаздывал по отношению к стихийно возникающим явлениям в экономике.