- А видишь ли, матушка,- сказал Пантелей,- третьего дня, ходивши целый день по хозяйству, зашел я в сумерки в подклет и прилег на полати. Заснул... только меня ровно кто в бок толканул - слышу разговоры. Рядом тут приказчикова боковуша. Слышу, там говорят, а сами впотьмах... Слышу Стуколова голос и Патапа Максимыча. Дюков тут же был, только молчал все, и Алексей тут же. Ну и наслышался я, матушка.
- Что ж они, Пантелеюшка? - с нетерпеньем спрашивала Таифа.- Про эти самые фальшивые деньги и толкуют?.. Ах ты, господи, господи, царь небесный!..
- Верно так,- ответил Пантелей.- Начало-то их него разговора я не слыхал проспал, а очнулся, пришел в себя, слышу - толкуют про золотые пески, что по нашим местам будто бы водятся; Ветлугу поминают. Стуколов высчитывает, какие капиталы они наживут, если примутся за то дело. Не то что тысячи, миллионы, говорит, будете иметь... Про какие-то снаряды поминал... Так и говорит: "мыть золото" надо этими снарядами... И про то сказывал, что люди к тому делу есть у него на примете, да и сам, говорит, я того дела маленько мерекаю... Смущает хозяина всячески, а хозяин тому и рад - торопит Стуколова, так у него и загорелось- сейчас же вынь да положь, сейчас же давай за дело приниматься. Стуколов говорит ему: пока снег не сойдет, к делу приступать нельзя. А потом, слышу, на Ветлугу хозяин собирается... Вот и дела!.. - Ах, дела, дела!..
Ах, какие дела! - охает мать Таифа.- Так-таки и говорят: "Станем фальшивы деньги делать"?
- Напрямик такого слова не сказано,- отвечал Пантелей,- а понимать надо так - какой же по здешним местам другой золотой песок может быть? Опять же Ветлугу то и дело поминают... Не знаешь разве, чем на Ветлуге народ займуется?
- А чем, Пантелеюшка? - спросила мать Таифа. - Леса там большущие - такая Палестина, что верст по пятидесяти ни жила, ни дорог нету,- разве где тропинку найдешь. По этим по самым лесам землянки ставлены, в одних старцы спасаются, в других мужики мягку деньгу куют... Вот что значит Ветлуга... А ты думала, там только мочалом да лубом промышляют?
- Ах, дело-то, какое дело-то!.. Матушка царица небесная!..- причитала мать Таифа.
То-то и есть, что значит наша-то жадность! - раздумчиво молвил Пантелей.Чего еще надо ему? Так нет, все мало... Хотел было поговорить ему, боюсь... Скажи тыпри случае матушке Манефе, не отговорит ли она его... Думал молвить Аксинье Захаровне, да пожалел - станет убиваться, а зачнет ему говорить, на грех только наведет... Не больно он речи-то ее принимает... Разве матушку не послушает ли?
- Не знаю, Пантелеюшка,- сомнительно покачав головою, отвечала Таифа.Сказать ей скажу, да вряд ли послушает матушку Патап Максимыч. Ведь он как заберет что в голову, указчики ступай прочь да мимо... А сказать матушке скажу... Как не сказать!..
В тот же день вечером Таифа была у игуменьи. Доложив ей, что присланные припасы приняты по росписи, а ветчина припрятана, она, искоса поглядывая на ключницу Софию, молвила Манефе вполголоса:
- Мне бы словечко вам сказать, матушка. - Говори,- ответила Манефа. - С глазу бы на глаз.
- Что за тайности? - не совсем довольным голосом спросила Манефа.
- Ступай покаместь вон, Софьюшка,- прибавила она, обращаясь к ключнице. Ну, какие у тебя тайности? - спросила игуменья, оставшись вдвоем с Таифой.
- Да насчет Патапа Максимыча,- зачала было Таифа.
- Что такое насчет Патап Максимыча? - быстро сказала Манефа. - Не знаю, как и говорить вам, матушка,- продолжала Таифа.- Такое дело, что и придумать нельзя.
- Толком говори... Мямлит, мямлит, понять нельзя!..- нетерпеливо говорила Манефа. - Смущают его недобрые люди, на худое дело смущают,- отвечала мать казначея.
- Сказано: не мямли! - крикнула игуменья и даже ногой топнула.- Кто наущает, на какое дело? - Фальшивы деньги ковать...- шепотом промолвила мать Таифа.
- С ума сошла? - вся побагровев, вскрикнула Манефа и, строго глядя в глаза казначее, промолвила: кто наврал тебе?
- Пантелей, матушка,- спустя голову, смиренно сказала Таифа.
- Пустомеля!.. Стыда во лбу нет!.. Что городит!.. Он от кого узнал? - в тревоге и горячности, быстро взад и вперед ходя по келье, говорила Манефа
- Ихний разговор подслушал...- отозвалась мать Таифа.
- Подслушал? Где подслушал?
- На полатях лежал, в подклете у них... Спал, а проснулся и слышит, что Патап Максимыч в боковуше с гостями про анафемское дело разговаривает.
- Ну?
- И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги... И снаряды у них припасены уж на то... Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу... А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают... По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы кроме тебя, матушка, никому я не открывала... Сам чуть не плачет...
Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела.
- С кем же были разговоры? - угрюмо спросила Манефа.
- А были при том деле, матушка, трое,- отвечала Таифа,- новый приказчик Патапа Максимыча да Дюков купец, а он прежде в остроге за фальшивые деньги сидел, хоть и не приличон остался.
- Третий кто? - перебила Манефа.
- А третий всему делу заводчик и есть. Привез его Дюков, а Дюков по этим деньгам первый здесь воротила... Стуколов какой-то, от епископа будто прислан...
Подкосились ноги у Манефы, и тяжело опустилась она на лавку. Голова поникла на плечо, закрылись очи, чуть слышно шептала она:
- Господи помилуй!.. Господи помилуй!.. Царица небесная!.. Что ж это такое?.. В уме мутится... Ах, злодей он, злодей!..
И судорожные рыданья перервали речь. Манефа упала на лавку. Кликнула Таифа ключницу и вместе с нею отнеслана постель бесчувственную игуменью.
Засуетились по кельям... "С матушкой попритчилось!.. Матушка умирает",передавали одни келейницы другим, и через несколько минут весть облетела всю обитель... Сошлись матери в игуменьину келью, пришла и Марья Гавриловна. Все в слезах, в рыданьях, Фленушка, стоя на коленях у постели и склонив голову к руке Манефы, ровно окаменела...
Софья говорила матерям, что, когда с игуменьей случился припадок, с нею осталась одна Таифа, хотевшая рассказать ей про какое-то тайное дело... Стали спрашивать Таифу. Молчит.
* * *
Недели три пролежала в горячке игуменья и все время была без памяти. Не будь в обители Марьи Гавриловны, не быть бы Манефе в живых.
Матери хлопотали вкруг начальницы, каждая предлагала свои лекарства. Одна советовала умыть матушку водой с громовой стрелы (Песок, скипевшийся от удара молнии. Вода, в которую он пущен, считается в простонародье целебною.), другая - напоить ее вином наперед заморозив в нем живого рака, третья учила деревянным маслом из лампадки всю ее вымазать, четвертая - накормить овсяным киселем с воском, а пятая уверяла, что нет ничего лучше, как достать живую щуку, разрезать ее вдоль и обложить голову матушке, подпаливая рыбу богоявленской свечой. Потом зачали все в одно слово говорить, что надо беспременно в Городец за черным попом посылать или поближе куда-нибудь за старцем каким, потому что всегдашнее желание матушки Манефы было перед кончиной принять великую схиму... Много было суеты, еще больше болтанья и пустых разговоров. Больная осталась бы без помощи, если б Марья Гавриловна от себя не послала в город за лекарем. Лекарь приехал, осмотрел больную, сказал, что опасна. Марья Гавриловна просила лекаря остаться в ските до исхода болезни, но хоть предлагала за то хорошие деньги, он не остался, потому что был один на целый уезд. Успела, однако, упросить его Марья Гавриловна пробыть в Комарове, пока не привезут другого врача из губернского города. Приехал другой врач и остался в обители, к немалому соблазну келейниц, считавших леченье делом господу неугодным, а для принявших иночество даже греховным.
Марья Гавриловна на своем настояла. Что ни говорили матери, как ни спорили они, леченье продолжалось. Больше огорчалась, сердилась и даже бранилась с Марьей Гавриловной игуменьина ключница София. Она вздумала было выливать лекарства, приготовленные лекарем, и поить больную каким-то взваром, что, по ее словам, от сорока недугов пользует. А сама меж тем, в надежде на скорую кончину Манефы, к сундукам ее подобралась... За то Марья Гавриловна, при содействии Аркадии, правившей обителью, выслала вон из кельи Софию и не велела Фленушке пускать ее ни к больной, ни в кладовую... Старания искусного врача, заботливый и умный уход Марьи Гавриловны и Фленушки, а больше всего, хоть надорванное, но крепкое от природы здоровье Манефы, подняли ее с одра смертной болезни...
Когда пришла она в сознание и узнала, сколько забот прилагала о ней Марья Гавриловна, горячо поблагодарила ее, но тут же примолвила:
- Ах, Марья Гавриловна, Марья Гавриловна!.. Зачем вы, голубушка, старались поднять меня с одра болезни?
Лучше б мне отойти сего света... Ох, тяжело мне жить ...
- Полноте, матушка!.. Можно ль так говорить? Жизнь ваша другим нужна... Вот хоть Фленушка, например...- говорила Марья Гавриловна.
- Ах, Фленушка, Фленушка!.. Милое ты мое сокровище,- слабым голосом сказала Манефа, прижимая к груди своей голову девушки.- Как бы знала ты, что у меня на сердце. И зарыдала.
- Успокойтесь, матушка, это вам вредно,- уговаривала Манефу Марья Гавриловна.- Теперь пуще всего вам надо беречь себя. Успокоилась ненадолго Манефа, спросила потом:
- От братца нет ли вестей?
- Патап Максимыч уехал,- отвечала Фленушка.
- Куда?
- На Ветлугу... говорят.