- То-то и есть,- молвила Марья Гавриловна.- Не то что по первой, по второй если припишусь, толков не мало пойдет. А как делов-то не стану вести - на что ж это будет похоже?..
- Какими же вам, Марья Гавриловна, делами заниматься? - сказала на то Манефа.- Дело женское, непривычное... Какие вам дела?
- Да хоть бы на Волге пароходы завести?- подняв голову, с живостью молвила Марья Гавриловна.- Пароходное дело хвалят, у брата тоже бегают пароходы - и большую пользу он от них получает.
- Куда вам с пароходами, сударыня! - возразила Манефа.- И мужчине не всякому такое дело к руке приходится.
- Приказчика найду,- молвила Марья Гавриловна.
- Разве что приказчика,- сказала Манефа.- Только народ-от ноне каков стал!.. Совести нет ни в ком - как раз оберут.
- Эх, матушка, будто на свете уж и не стало хороших людей?.. Попрошу, поищу, авось честный навернется. Бог милостив!.. Патапа Максимыча попрошу. Вот на похоронах познакомилась я с Колышкиным Сергеем Андреичем. Патап же Максимыч ему пароходное дело устроил, а теперь подите-ка вы... По всей Волге гремит имя Колышкина.
- Слыхала про него,- отозвалась Манефа.- Дела у него точно что хорошо идут. - Благословите-ка, матушка,- молвила Марья Гавриловна.
- На что? - спросила Манефа.
- Капитал объявлять, пароходы заводить, приказчика искать,- сказала Марья Гавриловна, весело глядя на Манефу.
- Суета!- сдержанным, но недовольным голосом молвила игуменья, однако, немного помолчав, прибавила: - Бог благословит на хорошее дело...
- Да ведь сами же вы, матушка, и гильдию платите и купчихой числитесь.
- Мое дело другое, сударыня.- Ради христианского покоя это делаю, ради безмятежного жития. Поневоле так поступаю... А вы человек вольный, творите волю свою, якоже хощете... А я было так думала, что нам вместе жить, вместе и помереть... Больно уж привыкла я к вам.
- Что ж? И я возле вас в городу построюсь. Будем неразлучны,- сказала Марья Гавриловна.
- Разве что так,- ответила Манефа.- А лучше бы не дожить до того дня,грустно прибавила она.- Как вспадет на ум, что раскатают нашу часовню по бревнышкам, разломают наши уютные келейки, сердце так и захолонёт... А быть беде, быть!.. Однакож засиделась я у вас, сударыня, пора н до кельи брести...
И, простившись с Марьей Гавриловной, тихими стопами побрела игуменья к своей "стае".
Из растворенных окон келарни слышались голоса: то московский посол комаровских белиц петь обучал. Завернула в келарню Манефа послушать их.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Василий Борисыч в Манефиной обители как сыр в масле катался. Умильный голосистый певун всем по нраву пришелся, всем угодить успел.
С матерью Манефой и с соборными старицами чуть не каждый день по нескольку часов беседовал он от писания или рассказывал про Белую Криницу, куда ездил в лучшую пору ее, при первом митрополите Амвросии. С матерью Аркадией водил длинные разговоры про уставную службу на Рогожском кладбище и рассказывал ей, как справляется чин архиерейского служенья митрополитом. Мать Назарету утешал разговорами о племяннице ее Домнушке и о порядках, какие заведены в Антоновской палате, где она при старухах в читалках живет. С Таифой беседовал о хозяйственных распорядках; оказалось, что Василий Борисыч и по хозяйству был сведущ. Мать казначея наговориться не могла с таким хорошим гостем... А больше всего дружил он с матушкой Виринеей, выучил ее, как свежие кочни капусты сберегать на зиму, как рябину в меду варить, как огурцы солить, чтоб вплоть до весны оставались зелеными. Раз до того заговорился с ней гораздый на все Василий Борисыч, что даже стал поучать матушку-келаря, как ветчину коптить. Мать Виринея плюнула на такие слова, обозвала московского посланника оболтусом и шибко на него прикрикнула: "Вздурился, что ль, батька? Разве в обители жрут скоромятину?" Это не помешало, однако, добрым отношениям Василия Борисыча к добродушной Виринее: возлюбила она его, как сына, не нарадуется, бывало, как завернет он к ней в келарню о разных разностях побеседовать... Про белиц и поминать нечего - души не чаяли они в Василье Борисыче, все до единой от речей и от песен его были без ума, и одна перед другой старались угодить, чем только могли, залетному соловью... Сам Василий Борисыч из девиц больше с певчими водился. Они и в разговорах поумней других были, и собой пригожее, и руки у них были не мозолистые, не закорузлые, как у рабочих белиц, а нежные, пышные, мягкие. Это с первых же дней скитского житья-бытья спознал Василий Борисыч. А пуще всего заглядывался он на смуглую, румяную, чернобровую Устинью Московку. Еще в Москве видал он ее у знакомых, где Устинья два лета жила в канонницах, "негасимую свечу" стояла... Там еще, где-то на Солодовке, с Устиньей он шашни завел, да не успел до конца добиться - дочитала она свечу и уехала в леса за Волгу...
По просьбе матушки Манефы начал Василий Борисыч оба клироса "демественному" пению обучать. Пропел с ними стихеры и воззвахи на все господские праздники, принялся за догматики; вдруг занятия его с девицами порасстроились, в Осиповку на похороны надо было им ехать. Покаместь они были там, Василий Борисыч успел побывать в Улангере и уговорить некоторых из тамошних стариц на прием владимирского архиепископа... Успел Василий Борисыч и попеть с улангерскими певицами, облюбовал и там одну девицу в Юдифиной обители - нежную, беленькую, маленькую ростом Домнушку, но и с ней, как с Устиньей в Москве, дела не успел до конца довести. Гостеприимная Манефина обитель больше всех полюбилась московскому посланнику. Думал недельку пожить в ней, да, заглядевшись на Устинью, решился оставаться, пока из обители вон его не вытурят.
В тот самый вечер, как мать Манефа сидела у Марьи Гавриловны и вела грустные речи о падении, грозящем скитам Керженским, Чернораменским, Василий Борисыч, помазав власы своя елеем, то есть, попросту говоря, деревянным маслом, надев легонький демикотоновый кафтанчик и расчесав реденькую бородку, петушком прилетел в келарню добродушной Виринеи. Завязался у них поучительный разговор о черепокожных, про которых во всех уставах поминается, что не токмо мирским, но и старцам со старицами разрешено их ядение по субботам и неделям святой великой четыредесятницы. Мать Виринея утверждала, что это об орехах говорится, а Василий Борисыч того мнения держался, что черепокожные - морские плоды, и сослался на одну древлеписьменную книгу, где в самом деле такое объяснение нашлось.
- Так вот оно что,- с удивленьем покачивая головой, говорила мать Виринея, увидя в почитаемой за святую книге такие неудобь понимаемые речи.- Так вот оно что - морские плоды!.. Что ж это за морские плоды такие?.. Научи ты меня, старуху, уму-разуму, ты ведь плавал, поди, по морям-то, когда в митрополию ездил... Она ведь, сказывают, за морем.
- Не за морем, матушка, а токмо по близости Черного моря, того самого, что в Прологах Евксинским понтом нарицается,- молвил Василий Борисыч.
- Помню, голубчик, помню,- сказала Виринея.- А видел ли ты его, касатик?
- Кого, матушка?
- А этот понт-от...- сказала Виринея.- Ведь это, стало-быть, тот, про который на троицкой утрени поют: "В понте покрыв Фараона" (Так в дониконовских книгах. Ныне поется: "Понтом покрыв".).
- То другой, матушка,- ответил Василий Борисыч.- Много ведь их, понтов-то, у господа,- прибавил он.
- Эка премудрость божия! - с умиленьем сказала Виринея, складывая на груди руки...- Чего-то, чего на свете нет!.. Так что же, видел ты его, голубчик?.. Понт-от этот?..
- Довелось видеть, матушка, довелось, как в Одессе проездом был,- молвил Василий Борисыч.
- Что ж, родной, этот понт-море, поди, пространное и глубокое? - с любопытством продолжала расспросы свои мать Виринея.
- Пространное, матушка, пространное - краев не видать,- подтвердил Василий Борисыч.
- И глубокое? - спросила Виринея. - Глубокое, матушка - дна не достать,ответил Василий Борисыч.
- Как Волга, значит...- со вздохом молвила Виринея и облокотившись на стол, положила щеку на руку.
- Какая тут Волга! - усмехнулся Василий Борисыч.- Говорят тебе, дна не достать.
- Премудрости господней исполнена земля! - набожно молвила Виринея.- Так вот оно, море-то, какое... Пространное и глубокое, в нем же гадов несть числа,- глубоко вздохнув, добавила она словами псалтыря. - Есть, матушка, и гады есть,- подтвердил Василий Борисыч.
- Какие же это плоды-то морские, сиречь черепокожные?.. Ты мне, родной, расскажи.. Научи, Христа ради... Видал ты их, касатик?.. Отведывал?.. Какие на вкус-то?.. Чудное, право, дело!..
- Морскими плодами, матушка, раковины зовутся, пауки морские да раки... начал было Василий Борисыч.
- Полно ли тебе, окаянному!..- закричала Виринея, подняв кверху попавшуюся под руку скалку.- Дуру, что ли, неповитую нашел смеяться-то?.. А?.. Смотри ты у меня, лоботряс этакой!.. Я те благословлю по башке-то!.. Досада взяла Василия Борисыча.
- Ну, матушка, с тобой говорить, что солнышко в мешок ловить,- сказал он.Как же ты этого понять не можешь!
- Статочное ли дело, чтоб святые отцы такую погань вкушали?- громче прежнего закричала Виринея.- И раков-то есть не подобает, потому что рак водяной сверчок, а ты и пауков приплел... Эх, Васенька, Васенька! Умный ты человек, а ину пору таких забобонов нагнешь, что и слушать-то тебя грех. Василий Борисыч плюнул даже с досады. Да, забывшись, плюнул-то на грех не в ту сторону. Взъелась на него Виринея.- Что плюешься?.. Что?.. Окаянный ты этакой! - закричала она на всю келарню, изо всей силы стуча по столу скалкой...- Куда плюнул-то?.. В кого попал?.. Креста, что ль, на тебе нет?.. Коли вздумал плеваться, на леву сторону плюй - на врага, на диавола, а ты, гляди-ка, что!.. На ангела господня наплевал... Аль не знаешь, что ко всякому человеку ангел от бога приставлен, а от сатаны бес... Ангел на правом плече сидит, а бес на левом... Так ты и плюй налево, а направо плюнешь - в ангела угодишь... Эх ты, неразумный!.. А еще книги все знаешь, к митрополиту за миром ездил!.. Эх ты!.. - Так что ж, по-вашему, матушка, означают эти черепокожные, сиречь морские плоды?- спросил Василий Борисыч, стараясь замять разговор о плевке, учиненном не по правилам.
- Известно, орехи,- сухо ответила Виринея.
- Как же орехи-то на воде выросли?- спросил Василий Борисыч.
- Божиим повелением,- сказала Виринея.
- Ну, матушка, с тобой говорить, что воду решетом носить,- молвил с досадой Василий Борисыч.- Что в книге-то писано?.. "Морские плоды". Так ли?..
- С толку ты меня сбиваешь, вот что... И говорить с тобой не хочу,перебила его мать Виринея и, плюнув на левую сторону, где бес сидит, побрела в боковушу.
Между тем как в келарне шел спор о черепокожных и о плевках, она наполнилась певицами, проведавшими, что учитель их сидит у Виринеи.Троицын день наступал. Хотелось Василию Борисычу утешить гостеприимную Манефу добрым осмогласным пением, изрядным демеством за всенощной и за вечерней. Попа нет, на листу лежать не станут (За великой вечерней в Троицын день три молитвы, читаемые священником, старообрядцы слушают не стоя на коленях, как это делается в православных церквах, а лежа ниц, причем подкладывают под лицо цветы или березовые ветки. Это называется "лежать на листу". ), зато в часовне такое будет пение, какое, может статься, и на Иргизе не часто слыхивали... За это Василий Борисыч брался, а он дела своего мастер, в грязь лицом себя не ударит...
Уже по нескольку раз пропел он с ученицами и воззвахи, и догматик праздника, и весь канон, и великий прокимен вечерни: "Кто бог велий!" Все как по маслу шло, и московский посол наперед радовался успеху, что должен был увенчать труды его... А баловницам певицам меж тем прискучило петь одно "божество", и, не слушая учителя, завели они троицкую псальму... Василий Борисыч поневоле пристал к ним, и вскоре звонкий голосок его покрыл всю певчую стаю... С увлеченьем пел он, не спуская глаз с разгоревшихся щек миловидной Устиньи Московки:
Источник духовный