- Да это что? - смеялся Смолокуров.- Другая баба еще вороватей перехитрила меня. Вхожу раз на косную - тоже баба с ловцами была. Сидит, грудью младенца кормит, укачивает его. Разъездной к ней; одеялишко-то на ребенке раскрыть хочет. "Бога ты не боишься,-- так тихо да покорно, чуть не со слезами говорит ему бабенка,- младенчик-от у меня хворенькой, только что закачала его потревожишь бедненького". Велел я бабу в покое оставить... А после слышу, каки-то ловцы диковинную стерлядь продали, фунтов в двадцать весом, от пера до глаза больше полутора аршин. Редкостная рыбина, в кои-то веки такая попадет... Что же ты думаешь? Самую ту рыбину та бабенка у груди-то и держала... Вот тут и поди с ними!
- Ловкий народец! - молвил Патап Максимыч.- На какие, однако, хитрости ловцы-то у вас подымаются.
- Всех ихних мошенничеств ни пересказать, ни переписать,- сказал Смолокуров.
- А думается мне,- сказал Патап Максимыч,- что меньше от них плутовства-то было бы, когда бы ряду повыгодней для них писали. Сами посудите, много ль ловцу при таких порядках останется? Лодка-то ведь в лето сот на семь целковых рыбы наловит?.. Так ли?
- Так точно,- ответил Смолокуров.
- А велика ль на лодке артель?
- По-нашему, то есть "ватага" ,- молвил Марко Данилыч.- Какова лодка... По пяти, по шести работников, и больше.
- Ну, положим теперь, что заработают они семьсот рублев на серебро,продолжал Патап Максимыч.- Скинь двадцать пять процентов, пятьсот двадцать пять рублей останется, по восьмидесяти по семи с полтиной на брата... Не великие деньги, Марко Данилыч. И подати заплати, и семью прокорми, и оденься, и обуйся, да ведь и снасти-то, поди, ихние...
- Ихние,- подтвердил Смолокуров.
- Так вы и разочтите, много ль ему, сердечному, останется,-- сказал Патап Максимыч.- Дивить ли после того, что у вас бабы стерлядей грудью кормят да в кринках икру заместо молока возят. Плуты они, мошенники!.. Так ли, Марко Данилыч? Не навык к плутовству, нужда доводит. Как ловцу по чести жить? И честь ведь не в честь, коли нечего есть! Нет, Марко Данилыч, не пущусь я в ваши промыслы. Бог с ними!
- Напрасно,- проговорил Смолокуров.- Барыши хорошие, лучше, чем от горянщины.
- Зато мои токари да красильщики богу на меня не пожалуются,- молвил, нахмурясь, Чапурин.- Больших барышей мне не надо. Будет с меня и маленьких. На рубль полтора наживать не хочу... Грех!
- Да кто ж на рубль полтора наживает? - вспыхнул Смолокуров.- А что, если вы за ловцов заступаетесь, так посмотрел бы я на вас, когда б у самих у вас рыбные промыслы были!.. Опять же и то сказать, не нами началось, не нами и кончится.
- Ну и будь по-вашему, а рыбой промышлять мы не согласны,- сказал Патап Максимыч.- И своими делами довольны.
Замолчал Смолокуров. Маленько обиделся он словами Патапа Максимыча.
- Ну что, Василий Борисыч. Как же наше-то дело пойдет? - обратился Патап Максимыч к посланнику, чтобы только покончить про рыбны промысла.
- Что наши дела? - мрачно отозвался Василий Борисыч.-- Мои-то дела, что сажа бела.
- Это ты про скитские да про архиерейские?..- молвил Патап Максимыч.- Что мне до них... Про наши с тобою говорю. Молчал Василий Борисыч.
- Поезжай-ка в Москву-то поскорее, управляйся там да поспешай обратно. Прямо в Осиповку приезжай,- сказал Патап Максимыч, кладя руку на плечо Василья Борисыча.
"А что, и в самом деле? - сверкнуло в уме московского посланника.- Сам посылает. Не скажет после, что бежал, его испугавшись. Уехать до беды, в самом деле!"
- Я бы, пожалуй, не прочь хоть сейчас отселе,- сказал он Чапурину.- Чего еще ждать?.. Матушка Манефа не хотела вечор меня поддержать. Ну и бог с ней!.. А после этого здесь делать мне нечего.
- Рад слушать умные речи,- молвил Патап Максимыч, дружески хлопнув по плечу Василья Борисыча, и веселая улыбка озарила лицо его.- Когда ж в путь-дорогу?
- По мне хоть сейчас,- махнув рукой, сказал Василий Борисыч.
И вспади тут на память ему и Груня оленевская, со сковородником в руках за блинами в Маргаритиной келарне, и нежная Домнушка, которую сам оттолкнул от себя, и Устинья Московка, и Параша, и надо всеми ними в недоступной высоте восставал в его воспоминаниях светлый, чистый образ Дуни Смолокуровой с ее нежной, чарующей улыбкой, с ее глубокими, думчивыми очами!.. И жаль стало Василью Борисычу лесов керженских, чернораменских, где жилось ему так привольно и весело.
- Я отсюда сегодня же,- молвил Патап Максимыч,- вечерком по холодку поеду. Значит, здесь простимся. Так ты уж, пожалуйста, Василий Борисыч, не медли ни отъездом, ни возвратом. Что бы тебе завтра же отсюда бы выехать?..
- Постараюсь, Патап Максимыч, всячески постараюсь,- торопливо ответил московский посланник, а у самого на уме: "И от него схоронюсь и свадьбы избуду... Пособи, господи, от всех передряг подобру-поздорову отделаться!"
- Главное дело, назад скорее. Великое дело есть до тебя... Удивлю, обрадую... Хотел теперь же сказать, да лучше обожду, как воротишься,- прищурив глаза и весело улыбаясь, говорил Патап Максимыч.
А сам на уме: "И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его посылал, и вон какое дело вышло... Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорви-голова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь... Лучше после... Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать... Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк - в лес не уйдет!"
- Денег на дорогу-то не надо ли? - спросил он у Василья Борисыча, вызвав его потихоньку в другую горницу домика.
- Своих достаточно,- ответил Василий Борисыч, смутясь от его предложенья.
- То-то, ты не ломайся. Нужны, так говори,- сказал Патап Максимыч.Чиниться со мной теперь нечего.
Пуще прежнего смутился Василий Борисыч. Не знает, что говорить, не знает, как и отделаться от Чапурина. Совесть заговорила. "Вон ведь добрый какой! думает он.- Зачем же я так оскорбил его, зачем так смертно обидел?.. Подтолкнул лукавый!.. Ох, искушение!"
Распрощался с ним Патап Максимыч. Ровно сына родного трижды перекрестил, крепко обнял и крепко расцеловал. Слезы даже у старика сверкнули.
- Храни тебя господь!.. Бог на дорогу, Никола в путь! - сказал Чапурин оторопевшему Василью Борисычу.- Ворочайся, голубчик, скорее... Не томи!.. Пожалуйста, поскорее!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После того как Манефа спровадила Устинью Московку из Фленушкиных горниц, веселье не вдруг воротилось в девичью беседу. Всем было как-то не по себе, особенно Дуне. Непривычна была она к тому, что видела и слышала. Когда девочкой росла она в Манефиной обители, ничего подобного она не видела и немало дивилась теперь, отчего это завелись в обители такие девицы.
По скорости пришла на беседу Аграфена Петровна с развеселой, говорливой Дарьей Никитишной.
- Ну что, красны девицы? Чем время коротаете? - весело спрашивала Никитишна.- Чем забавляетесь, про какие дела речь-беседу ведете?
- Да так,- ответила Фленушка.- Особым ничем не занимаемся... переливаем себе из пустого в порожнее.
- А вы бы песенку спели,- сказала Никитишна.- Мирскую нельзя, так псальму бы. Ты, Марьюшка, что так сидишь... Чего не поешь?.. Мастерица ты псальмы-то петь... Опять же и ты, Варюша, знаю, голубка, что у матушки Юдифы пение тобой держится... Пойте-ка, девицы!.. Не то сказочку какую рассказали бы... Это, чать, за грех в обителях не ставят? Аль и сказочку-то грешно сказать?
- Не водится,- молвила Фленушка.
- Ну, не водится так не водится,- продолжала Никитишна.- Да постой, Фленушка, постой!.. Ты у меня не таранти! Что сбиваешь старуху? Разве здесь одни обительские девицы? Есть и мирские. Сем-ка спрошусь я у матушки, не дозволит ли сказку вам рассказать. И вышла и, воротясь вскоре, молвила:
- Позволила... Слушайте!
Тесным кругом окружили Никитишну девушки. Одна Аграфена Петровна одаль осталась. Села у открытого окна к пяльцам Фленушки и принялась вышивать бисером. Зачала Никитишна:
- В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, а у царя сын Иван-царевич, из себя красавец, умный и славный, про него песни пели, сказки сказывали, красным девицам он во снях снился. Вздумалось Ивану-царевичу по белу свету поездить, людей посмотреть, себя показать, и пошел к батюшке царю просить родительского благословенья, государского соизволенья - ехать по белу свету странствовать, людей смотреть, себя казать. И дал ему царь свое благословенье и позволенье, и поехал Иван-царевич в путь-дорогу. Ездил он, ездил по разным царствам, по разным государствам - скоро сказка сказывается, не скоро дело делается - и приехал в чужедальнее государство. В том государстве за темными лесами, за зелеными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами, в чистом поле, на широком раздолье, белокаменны палаты стоят, а во тех во палатах, в высоком терему, у косящата окна, три девицы, три сестрицы, три красавицы сидят, промеж себя разговаривают. Иван-царевич коня осадил, стал прислушиваться. Старшая сестра говорит: "Когда б на мне Иван-царевич женился, напряла б я пряжи тонкие, наткала полотна белого, сшила бы царевичу рубашку, какой на свете досель не бывало". Середняя сестра говорит: "Когда б на мне Иван-царевич женился, выткала б я ему кафтан становой чиста серебра, красна золота, и сиял бы тот кафтан как жар-птица". А меньшая сестра говорит: "Я ни ткать, ни прясть не горазда, а когда б на мне Иван-царевич женился, народила б я ему сынов-соколов: во лбу солнце, на затыле месяц, по бокам часты звезды, по локоть руки в красном золоте, по колена ноги в чистом серебре.."
- Знаем, знаем, что дальше будет,- в один голос закричали девицы.
- Чур, сказку не перебивать, а кто перебьет, тому змея в горло заползет,с притворной досадой молвила Никитишна и так продолжала: - Иван-царевич с девицами не опознался, им не показался, поехал домой. Приходит к царю-батюшке, молит, просит родительского благословенья, государского позволенья - закон свершить, честен брак принять, на меньшой девице-сестрице жениться. И дал ему царь-батюшка родительское свое благословенье, государское позволенье - закон свершить, честен брак принять, с меньшой девицей-сестрицей побрачиться.. .
- Да знаем же мы эту сказку, все знаем,- в один голос опять закричали девицы.
И опять нахмурилась Никитишна, опять сказала с притворной досадой: