Вечерком по холодку Патап Максимыч с Аксиньей Захаровной и кум Иван Григорьич с Груней по домам поехали. Перед тем Манефа, вняв неотступным просьбам Фленушки, упросила брата оставить Парашу погостить у нее еще хоть с недельку, покаместь он с Аксиньей Захаровной будет гостить у головы, спрыскивать его позументы. Патап Максимыч долго не соглашался, но потом позволил дочери остаться в Комарове, с тем, однако, чтоб Манефа ее ни под каким видом в Шарпан с собой не брала.
- Спасенница, что ли, она разъезжать-то по вашим праздникам! - говорил он сестре.- Слава богу, девка не стрижена, не стать ей по вашим бабьим соборам шататься...
Здесь дело другое, у тетки в гостинах, а в Шарпане незачем быть.
Согласилась Манефа. Параша осталась. Перед самым отъездом Патап Максимыч вышел из Манефиной кельи поискать Василья Борисыча. Нашел его в светелке. Мрачен и грустен сидел московский посол: стоя перед ним, помалчивал Семен Петрович.
- Напелся ли с девками-то?.. Без мала целый день голосил... Как это у тебя горла-то не перехватит? - сказал Чапурин, войдя в светелку и подсаживаясь к столику.
- Сегодня не оченно много пели,- ответил Василий Борисыч.- Надо ж на прощанье попеть... Хоша матушка Манефа меня и обидела, а все-таки я, поминаючи, каково ласково она приняла меня и всячески у себя в обители упокоила, готов послужить ей, чем только могу.
- Аль побранились? - с усмешкой спросил Патап Максимыч.
- Браниться не бранились, а вчерашнее оченно мне оскорбительно,- ответил московский посол.- Сами посудите, Патап Максимыч, ведь я на матушку Манефу, как на каменну стену, надеялся. Сколько времени она делом тянула и все время в надежде держала меня. Я и в Москву в таком роде писал. А как пришло время, матушка и в сторону. В дураки меня посадила.
- А ты про одни дрожди не поминай трожды. Про то говорено и вечор и сегодня. Сказано: плюнь и вся недолга,- говорил Патап Максимыч.- Я к тебе проститься зашел. жар посвалил, ехать пора... Смотри ж у меня, ворочай скорей, пора на Горах дела зачинать... Да еще одно дельце есть у меня на уме... Ну, да это еще как господь даст... Когда в путь?
Зорко глянул Семен Петрович на Василья Борисыча, ожидая, что-то ответит он. Василий Борисыч сказал:
- Медлить не стану, как исправлюсь, так и поеду.
- А ты бы завтра,- молвил Патап Максимыч.
- Завтра исправлюсь, завтра и поеду. Нечего мешкать. Как знают матери, так пущай себе и делают. Мое дело теперь сторона,- ответил Василий Борисыч.
- Говорить нельзя с тобой,- с нетерпением выкликнул Чапурин.- Через каждое слово либо посконный архиерей, либо чернохвостая скитница!.. Не поминай ты мне этих делов!.. Терпеть не могу!
- Ох, искушение!..- Чуть слышно проговорил Василий Борисыч. И громко промолвил: - Когда разделаюсь, тогда и поминать не стану, а теперь нельзя умолчать, потому что еще при том деле стою.
- Конечно, так, да слушать-то больно противно,- сказал Патап Максимыч.Дён через пять в город я буду. Ежели к тому времени подъедешь, побывай у меня. К Сергею Андреичу Колышкину зайди, к пароходчику, дом у него на горке у Ильи пророка - запиши для памяти. Он тебе скажет, где меня отыскать.
- Оченно хорошо, Патап Максимыч,- сказал московский посол и записал в памятную книжку, где Колышкин живет.
- Ну, ин прощаться давай, ехать пора,- вставая со стула, сказал Чапурин.Ох, ехать бы тебе со мной, Васенька, у меня же в кибитке и место есть. Прасковью здесь покидаю, а кибитка у меня на троих. Мы бы с тобой у Михайлы Васильича погостили, с позументами хорошенько б поздравили его, в Городец бы съездили, там бы я останну горянщину сплавил, а ты бы присмотрелся к тому делу, на краснораменски мельницы свозил бы тебя, а оттуда в город. Пожили б там денек-другой, а там и в Москву с богом. Сбирайся-ка, поедем вместе.
- Не успеть мне так скоро собраться, Патап Максимыч. Тоже надо с матерями проститься,- молвил Василий Борисыч.
- Плюнь!.. Стоят они того, чтобы с ними прощаться!.. Право бы, вместе поехали! То-то бы весело было!
- Нельзя не проститься,- молвил Василий Борисыч.- Не водится так, сами посудите.
- Ну, быть по-твоему, делай, как знаешь,- сказал Чапурин.- А в городу у Колышкина понаведайся... Для того больше и зашел я к тебе... Ну, прощай!.. А не то пойдем вместе к Манефе.
- Не знаю как,- замялся было Василий Борисыч.
- Чего не знаешь?.. Идти-то как?.. А ты переставляй ноги-то одну за другой - дойдешь беспременно - хмельной не дойдешь, а трезвый ничего...- засмеялся Патап Максимыч.- Ну, пойдем же. Чего еще тут?
Не больно хотелось Василью Борисычу после утренней размолвки идти к Манефе, но волей-неволей пошел за Патапом Максимычем.
Без хлеба, без соли не проводины - без чаю, без закуски Манефа гостей со двора не пустила. Сидя у ней в келье, про разные дела толковали, а больше всего про Оленевское. Мать Юдифа с Аксиньей Захаровной горевали. Манефа молчала, Патап Максимыч подсмеивался.
- Вот запрыгают-то!..- трунил он, обращаясь к Василью Борисычу.- Ровно мыши в подполье забегают, когда ежа к ним пустишь! Поедем, Василий Борисыч, смотреть на эту комедь. У Макарья за деньги, братец мой, такой не покажут, а мы с тобой даром насмотримся. Не ответил Василий Борисыч.
- Полно тебе греховодничать-то! - плаксиво вступилась Аксинья Захаровна.Людям беда, разоренье, ему одни смехи! Бога ты не боишься, Максимыч.
- Ты уж пойдешь!.. Нельзя и шутку сшутить!..- едва нахмурясь, молвил с малой досадой Чапурин.- В ихнем горе-беде, бог даст, пособим, а что смешно, над тем не грех посмеяться.
- Попомни хоть то, над чем зубы-то скалишь? - продолжала мужа началить Аксинья Захаровна.- Домы божьи, святые обители хотят разорять, а ему шутки да смехи... Образумься!.. Побойся бога-то!.. До того обмиршился, что ничем не лучше татарина стал... Нечего рыло-то воротить, правду говорю. О душе-то хоть маленько подумал бы. Да.
- Авось как-нибудь да спасемся,- продолжал свои шутки Патап Максимыч.- Все скиты, что их ни есть, найму за себя бога молить, лет на десять вперед грехи отмолят... Так, что ли, спасенница? - обратился он к сестре.
- Праздные слова говоришь, а всякое праздное слово на последнем суде с человека взыщется,- сухо молвила Манефа.
- Без тебя знают, нечего учить-то меня! - подхватил Патап Максимыч.- А ты вот что скажи: когда вы пустяшных каких-нибудь грехов целым собором замолить не сумеете, за что же вам деньги-то давать? Значит, все едино, что псу их под хвост, что вам на каноны...
- Да ты ума рехнулся! - быстро с места вскочив и подступая к мужу, закричала во весь голос Аксинья Захаровна.- Смотри у меня!..
- Заершилась! - шутливо молвил Патап Максимыч, отстраняясь от жены.
Слова нельзя сказать, тотчас заартачится!.. Ну, коли ты заступаешься за спасенниц, говори без бабьих уверток - доходны их молитвы до бога аль недоходны? Стоит им деньги давать али нет?
Плюнула Аксинья Захаровна чуть не прямо в лицо Патапу Максимычу, отвернулась и смолкла.
Покаместь Чапурин с женой перебранивался, Василий Борисыч молча глядел на Парашу... "Голубушка Дуня, как сон, улетела,- думал он сам про себя.- Не удалось и подступиться к ней... И Груня уехала - разорят Оленево, прости-прощай блинки горяченькие!.. И Устинью в Казань по воде унесло... Одна Прасковья... Аль уж остаться денька на четыре?.. Аль уж проститься с ней хорошенько?.. Она же сегодня пригожая!.. Что ж? Что раз, что десять, один ответ".
* * *
Проводив Патапа Максимыча и кума Ивана Григорьича, Фленушка с Парашей ушли в свою горницу. Василий Борисыч с глазу на глаз с Манефой остался. Стал он подъезжать к ней с речами угодливыми, стараясь смягчить утреннюю размолвку. Так он начал:
- Какое горестное известие получили вы, матушка!.. Про Оленево-то!.. Признаться вам по всей откровенности, до сегодня не очень-то верилось мне, чтоб могло последовать такое распоряжение! Лет полтораста стоят скиты Керженские, и вдруг ни с того ни с сего вздумали их разорять! Не может этого быть, думал я. А теперь, когда получили вы такое известие, приходится верить.
- Да, Василий Борисыч.- вздохнула Манефа.- Дожили мы до падения Керженца.
- И ныне, как подумаю я о таких ваших обстоятельствах,- продолжал московский посланник,- согласен я с вами, матушка, что не время теперь вам думать об архиепископе. Пронесется гроза - другое дело, а теперь точно нельзя. За австрийской иерархией наблюдают строго, и если узнают, что вы соглашаетесь, пожалуй, еще хуже чего бы не вышло.
- То-то и есть, Василии Борисыч. А я-то что же тебе говорила? - молвила Манефа.
- Надивиться не могу вашей мудрости, матушка,- подхватил московский посол.- Какая у вас во всем прозорливость, какое во всех делах благоразумие! Поистине, паче всех человек одарил вас господь дарами своей премудрости...
- Полно лишнее-то говорить, Василий Борисыч, не люблю, как льстивы речи мне говорят,- молвила Манефа.- А тому я рада, что сам ты уверился, в какой мы теперь невозможности владыку принять. Приедешь в Москву, там возвести: таковы, мол, теперь на Керженце обстоятельства, а только-де гонительное время минет, тогда по скитам и решатся принять. А меж тем испытают, мол, через верных людей об Антонии. Боятся, мол, не вышел бы из него другой Софрон святокупец. Тем-де сумнителен тот Антоний, что веры частенько менял, опасаются, дескать, не осталось ли в нем беспопового духа, да к тому ж, мол, ходят слухи, что он двоежен... Разрешатся наши сомненья, примем его, не разрешатся - на Спасову волю останемся... Пусть он, сый человеколюбец, сам управит наши души... Так и скажи на Москве, Василий Борисыч. А на меня не посетуй, что давеча крутенько сказала... Прости Христа ради!
И низко поклонилась Василью Борисычу. А он тотчас ей два метания по чину сотворил, обычно приговаривая:
- Матушка, прости, матушка, благослови!
- Бог простит, бог благословит! - сотворила прощу игуменья. И опять оба сели за стол и продолжали беседу.