Сергей Михайлович
29 декабря 1916 года"
31 декабря письмо вернулось со следующей высочайшей резолюцией:
"Никому не дано право заниматься убийством, знаю, что совесть многим (не знаю, на кого намекал Государь) не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне.
Николай".
Моя матушка, тетя Оля и великий князь Павел Александрович не были у великой княгини Марии Павловны и подписали это письмо позже. Тетя Оля сомневалась, не нарушает ли она присягу, подписывая письмо, но ее успокоили, что против присяги она не поступает, что и было на самом деле.
На Кавказе Дмитрия очень хорошо приняли. Я слышал, что Государь и Государыня были этим недовольны. Дмитрий был героем дня.
Оглядываясь на прошлое, я сознаюсь, что мы ошибались, радуясь убийству Распутина. Убийство Распутина оказалось сигналом к революции. Не следовало русскому великому князю пятнать себя участием в убийстве, по каким бы мотивам оно ни происходило. Не христианское это дело. По-видимому, впоследствии Дмитрий это сознал и, как я слышал, одно время не решался причащаться, считая себя недостойным приступать к Таинствам.
1 января 1917 года у Государя Императора был прием в Царском Селе, в Большом дворце. Члены Семейства, как всегда, поздравляли Государя, в числе лиц свиты.
Дяденьки в то время не было в Петрограде. Он был у себя в Кичкинэ, на южном берегу Крыма, вместе с моей сестрой Татианой и ее малолетними детьми. Татиана мне говорила, что дяденька был очень рад, что в то время его не было в Петрограде, и что таким образом его никто не убеждал подписать письмо членов Семьи к Государю, навлекшее на подписавших неудовольствие их величеств. Я думаю, что если бы дяденька был в то время в Петрограде, он бы и сам не подписал, и не допустил, чтобы матушка, тетя Оля, мои братья и я подписали это письмо. Не знаю, послушался ли бы я его, так как тогда я горой стоял за Дмитрия, не оправдывая убийства, как такового.
Когда дяденька вернулся в Петроград, он, как полагалось, явился к Государю. Это было в воскресенье, и он был приглашен к обедне в Федоровском соборе, в Царском Селе, а затем к завтраку. Он стоял на правом клиросе, как и Государь со своей семьей. Их величества, как всегда, были с ним очень любезны. Никаких неприятных разговоров о происшедших событиях не было. Государь и Государыня прекрасно знали, что дяденька ни во что не вмешивался, а занимался своим Дубровским конным заводом. Они также знали, как и все, каким глубоко религиозным человеком он был.
Глава тридцать седьмая
В начале 1917 года в Академии были экзамены. Страшная, но вместе с тем приятная пора. Я сдал экзамены четвертым. Первым сдал лейб-егерь Верховский. Гершельман, в самый разгар экзаменов, заболел гриппом, но так как он был прекрасным слушателем, ему поставили хорошие баллы, даже и по тем предметам, по которым он экзаменов не сдавал по болезни.
Не совсем удачно прошел у меня экзамен по фортификации, хотя я и хорошо к нему подготовился. Но на экзамене я что-то забыл, и потому не получил полного балла, а лишь десять. Очень удачно прошел мой экзамен по войсковой разведке, потому что во время ответа я прибавил от себя о Петре Великом во время Полтавского боя, должно быть, об укреплениях, что не входило в наш курс, и полк. Гущин поставил мне полный балл. Во время экзамена по тактике кавалерии произошло недоразумение: спрашивал сам начальник Академии ген. Петерс-Каменев, мнивший себя знатоком кавалерийского дела. Предмет я знал хорошо, но когда я, стоя у доски, начал отвечать, оказалось, что я отвечаю не по билету, так как с ним произошла какая-то путаница. Генерал это заметил, недоразумение было сразу же выяснено, я так же смело и решительно продолжал отвечать по другому билету, и получил полный балл.
24 января все окончившие ускоренный курс Академии являлись Государю в Царском Селе, в Александровском дворце. В этот день был страшный мороз. Мы все приехали на Царскосельский вокзал, на Царскую ветку, где нам был подан экстренный поезд. Во дворце мы разместились в двух или трех залах. Нам пришлось очень долго ждать Государя, потому что он принимал французского генерала де Кастельно, который, идя к Государю, прошел мимо нас.
Наконец, вышел Государь с Государыней и великими княжнами. Государь был в черкеске Пластунского батальона, шефом которого он назначил себя во время войны. Государь стал нас обходить, и каждому из нас говорил несколько слов. Когда Государь кончал говорить со стоящим в передней шеренге, последний делал шаг вправо, а стоявший ему в затылок становился на его место. Когда очередь дошла до меня, я смутился и вперед не встал, а остался стоять на своем месте, несмотря на то, что начальник Академии сделал мне знак. Государь посмотрел на меня, улыбнулся и обратился к следующему. Увы, таким образом Государь со мной не поговорил. Мне тем более досадно, что в этот день я видел его в последний раз в жизни.
Уезжая из Александровского дворца обратно в Петроград, мог ли я думать, что через несколько недель будет революция, и что Государь со всем своим семейством будет арестован в этом самом дворце!
26 февраля 1917 г. я был, как всегда, в Академии. Днем, перед концом занятий, А. Р. передала мне по телефону, что просит меня немедленно вернуться домой и повернуть мой вензель на автомобиле, так как в городе происходит что-то неладное, и на улицах собираются толпы народа. Я сел в автомобиль и поехал к себе.
На набережной Невы я встретился с великой княгиней Ксенией Александровной, которая тоже ехала на автомобиле, и мы друг друга приветствовали. У Троицкого моста меня остановил служащий моей конторы С. и передал мне дрожащим от волнения голосом, чтобы я скорее возвращался домой, так как начались уличные беспорядки. Шофер предложил мне, чтобы не обращать на себя внимание толпы, перевернуть бывший на автомобиле мой вензель, на обратной стороне которого был номер машины, но я не согласился. Троицкий мост был запружен толпами народа. Я благополучно доехал до дому.
В этот день началась всероссийская революция, которую ее творцы назвали "великой и бескровной".
Мой брат Игорь несколько раз звонил по телефону в Царское Село, в Александровский дворец, и говорил с одной из великих княжен, кажется, Марией Николаевной, которая тогда еще не была больна корью, как ее сестры. Игорь спрашивал, что у них происходит, и предлагал наши услуги, так как Государь был в Ставке и Царская Семья была одна. Нас благодарили, но от услуг отказались.
Мне позвонил дяденька, чего никогда не случалось, и велел передать Игорю, чтобы он возвращался в полк, к месту своего служения. Мне пришлось объяснить дяденьке, что Игорь больше в полку не служит и отчислен в свиту Государя. Как ни странно, дяденька об этом не знал.
Через несколько дней пришло ужасное известие об отречении Государя. Мне было очень тяжко и больно.
Я не буду здесь распространяться о кошмарных днях начала революции, о которых так много писалось. Скажу только, что никто не предвидел всех трагических последствий переворота с его роковым концом.
В эти тревожные и мрачные дни я сидел дома и никуда не показывался. Разумеется, не ездил и на курсы, но когда через несколько дней я снова появился в Академии, товарищи встретили меня по-старому.
В первые же дни революции у меня был отнят автомобиль. Он оказался у военного министра Временного Правительства Гучкова, и он даже на нем поехал в Псков, к Государю, чтобы потребовать его отречения. Дороги, впрочем, оказались столь плохи, что ему пришлось вернуться и ехать поездом.
Через несколько времени мой великолепный автомобиль вернулся ко мне обратно, но в каком ужасном виде!
Сидения были запачканы кровью, всюду были вши, и вся внутренняя отделка была в грязи.
Великим постом мы, как всегда, говели в церкви Мраморного дворца. На ектениях вместо Государя, Государыни и Наследника, поминали Временное Правительство. Дяденька, который раньше при этом крестился, теперь перестал это делать. На Пасху мы были у заутрени, у себя, в Мраморном. Дяденька из-за революции не пожелал надеть орденов и мы были просто в кителях. Ген. Ермолинский явился во всех регалиях, но увидя что дяденька без оных, снял их. Разговлялись мы в столовой, у матушки.
Глава тридцать восьмая
Перед самой революцией, когда дяденька был у себя в Крыму, я как-то пришел к матушке и просил ее разрешить мне обвенчаться с А. Р. Матушка была в это время нездорова и лежала в постели у себя в спальне. Она дала свое согласие, но потом жалела об этом и считала, что дала его в минуту слабости, тем не менее, она не считала возможным взять его обратно. Все же она хотела знать дяденькино мнение по этому вопросу. Она написала ему в Крым и поручила бар. Менду, бывшему адъютанту моего покойного отца, отвезти письмо. Менд рассказывал, что дяденька сперва как будто был склонен дать свое согласие на брак, но затем переменил намерение и ответил матушке, что не согласен. Я помню, что матушка дала мне прочесть это письмо и что я его прочел при ней. К ответу дяденьки я отнесся хладнокровно и матушка была этим удивлена, так как думала, что я буду очень расстроен и рассержен. Спокоен я был потому, что решил, что так или иначе, а мы все-таки обвенчаемся и потому мнение дяденьки не могло изменить моего решения.
В начале апреля позвонил мне Сандро Лейхтенбергский и спросил, как я отношусь к, вопросу о своей свадьбе - он тоже собирался жениться на Надежде Николаевне Игнатьевой, рожденной Каралли. Сандро сообщил, что его двоюродная сестра, Тина Зарнекау, знает священника, который может нас обвенчать. А. Р. и я согласились. Конечно, мы могли бы обвенчаться в любой церкви, но так было удобнее.
Нашу свадьбу мы назначили на 9 апреля по старому стилю, на Красную Горку. Сандро Лейхтенбергский также назначил свою свадьбу на это число, сразу после нашей.
Я никому не сообщил о нашем намерении, кроме близких нам людей. Я ничего не сказал даже матушке, чтобы нам не помешали. О дяденьке и говорить нечего. Только очень незадолго до свадьбы я сказал Иоанчику и просил никому не говорить. Сперва он сочувственно отнесся к предстоящему моему браку, но затем переменил свое мнение и на свадьбе не был.
Я очень волновался в день свадьбы и, хотя она была в воскресенье, не пошел к обедне в Мраморный дворец, боясь, как бы чего-нибудь не случилось и свадьба не расстроилась.
Наше венчание состоялось в 3 часа дня. Я поехал в церковь с сестрой А. Р., Л. Р. Чистяковой, братом Игорем и моим сослуживцем по полку, штабс-ротмистром кн. Барклаем де Толли-Веймарном. На Троицком мосту я увидел баронессу Менд, жену бывшего адъютанта отца. Я уверен, что она пошла по мосту, чтобы поглядеть, как А. Р. и я поедем венчаться. Я не помню, был ли сам барон Менд на нашей свадьбе, но, во всяком случае, - он о ней знал.
По дороге в церковь я также увидел на Морской улице прогуливающихся братьев Константина и Георгия. Они тоже меня видели.
Приехав в церковь св. Царицы Александры, я дал шоферу письмо к матушке и приказал сразу же отвезти его. Я писал ей, что, когда она будет читать это письмо, я буду венчаться с А. Р., и что я прошу ее помолиться за нас.
А. Р. поехала в церковь в автомобиле А. И. Путилова, со своей теткой и В. Я. Чистяковым. Она тоже встретила Константина и Георгия. Костя по венчальному платью А. Р. догадался, что она едет венчаться. Поэтому он поспешил вернуться домой и затем приехал на свадьбу. Не помню, как он узнал, в какой церкви мы венчаемся.
Рымаря я отправил в церковь заранее, чтобы он не пускал никого из посторонних. На нашей свадьбе, как и на свадьбе Сандро, пел квартет брата Игоря.
Костя и Игорь остались на свадьбу Сандро и были его шаферами. Мы с Ниной (теперь я буду так называть мою жену, Антонину Рафаиловну), поехали домой на Каменноостровский. По дороге шофер Игоря (мы ехали на его автомобиле) спросил меня, чья была свадьба, и крайне удивился, когда я сказал, что моя.
После обеда в тот же день я поехал к матушке, Не помню - вызвала ли она меня, или я поехал по собственному почину. В передней меня встретил управляющий двором матушки, кн. Шаховской, и сказал: "Вас можно поздравить?" В самой форме обращения почувствовалось критическое отношение к моему браку и это мне было очень неприятно.
Матушка меня встретила, если не ошибаюсь, в кабинете отца. Она была расстроена, что весьма понятно, принимая во внимание ее воспитание и взгляды, а также, конечно, влияние окружавших ее людей. Но она меня благословила и обняла. Я просидел с матушкой несколько минут и вернулся обратно на Каменноостровский, в квартиру Нины, которая отныне стала и моей.
На следующий день я отправился в Петропавловскую крепость помолиться на могиле отца, дедушки и бабушки, а также Императоров Павла Петровича и Николая Павловича, чтобы испросить их благословения нашему браку.
В Петропавловском соборе я встретил диакона, который меня поздравил с законным браком и спросил, почему моя свадьба была не в Мраморном дворце. В газетах уже появилось описание нашей свадьбы в то утро.
Дяденька был очень недоволен, что наша свадьба была отпразднована, по его мнению, слишком громко и с гостями (хотя их было очень мало). Я не решался к нему ехать, а он меня к себе не звал.
Как мне представляется, матушка и дяденька были особенно недовольны тем, что я повенчался, не испросив предварительного разрешения Государя. Но неофициально я это разрешение имел уже несколько месяцев тому назад, благодаря доктору Варавке, который говорил с императрицей Александрой Федоровной. Только в то время матушка и, конечно, дяденька, об этом не знали. Моя сестра Татиана мне говорила уже после смерти дяденьки, что он ничего не имел против того, чтобы мы повенчались с Ниной тайно, но он был против того, чтобы наш брак был признан официально.
В виду того, что Государь, отрекшись, передал бразды правления великому князю Михаилу Александровичу, и он таким образом стал Главой Императорского Дома, я написал ему письмо, в котором сообщал, что женился. Это письмо я послал с камердинером в Гатчину, где тогда жил Михаил Александрович;
В ответ я получил милую поздравительную телеграмму.