Федяшин почувствовал твердую почву под ногами.
- Вот именно! Те определили свою классовую линию. А этот что? Завел я с ним как-то разговор о прошлом, хотел выяснить: из каких он? Говорю: были у вашего папаши латифундии? А он рассвирепел: говорит, посмотрите мой послужной список, там все записано!
Янис расхохотался.
- Ну, браток, латифундии - это немножко из другой оперы. Латифундии были в седой древности. Теперь проще, теперь говорят - поместья. У твоего Ведерникова, между прочим, действительно не было никаких поместий. Это уже выяснено. Вася, если человек был ранен и лежал в госпитале, не мог он в то же время служить в действующем флоте и выявить свою классовую линию. Поправился, пришел к нам.
- Значит, я как комиссар должен руководствоваться тем, что Ведерников верой и правдой служил царю-батюшке? А царь за это повысил его в чине и прицепил крестик.
- Ты думаешь, что все те, кто проделал ледовый поход, уже окончательно наши? - Янис покачал головой. - Рано. Читал в "Правде" про раскрытие офицерского заговора "Союза спасения родины и России"? Большой был заговор. И еще могут обнаружиться. Многие нарочно притворяются, чтобы войти в доверие.
Федяшин с досадой махнул рукой.
- Ну, ладно. Хватит вокруг да около. Вызвал ты меня драить, ну и драй до блеска. Ясно: Ведерников накатал рапорт, жалуется на подрыв авторитета. Ты, как военком дивизиона, обязан во всем разобраться.
Янис кивнул.
- Написал Ведерников рапорт, это абсолютно ве'рно. И верно то, что он жалуется на твое вмешательство в его командирские функции. Но главное в другом. Главное, Ведерников высказал интересное соображение. Он считает, что крейсер "Олег" не наткнулся на мину, а его торпедировали. Торпедировала не подводная лодка, пробравшаяся сквозь минное поле, торпедировали с маленького катера, вот такого, с каким вы встретились и который хотел, между прочим, торпедировать и вас.
- Что?!..
Федяшин сделал резкое движение, и тут проклятое кресло завалилось на своем шарнире, словно кресло у зубного врача. Федяшин ощутимо стукнулся затылком. Он попытался выпрямиться, но кресло не поддавалось. Янис осторожно надавил на подлокотник, помог выпрямиться.
- Я вижу, на тебя догадка Ведерникова произвела очень сильное впечатление, - сказал он. - Это понятно. На других тоже произвело впечатление. Начальник нашего дивизиона Аненков, как крупный минный специалист, возмущается, считает предположения Ведерникова ерундой. А в штабе кое-кто призадумался. Ведь у катеров очень небольшая осадка, они вполне могут прошмыгнуть над минами.
- Та-ак... - Федяшин озадаченно поскреб затылок. - Выходит, я зря беспокоился насчет соблюдения нейтралитета. Надо было раздолбать эту вертихвостку.
- Может быть... - согласился Янис. - Только сделанного не воротишь. А теперь слушай: в порядке революционной дисциплины надо, чтоб командир и комиссар ладили, доверяли друг другу, делали одно общее дело. Я сказал, что ты зайдешь к Ведерникову, объяснишься.
- Ладно, - со вздохом уступил Федяшин. - Зайду, объяснюсь.
В прежние времена, еще при царском режиме, послеобеденный сон команды называли "высочайше утвержденным". Теперь у него не было никакого названия, но все равно сразу после обеда все свободные от работ укладывались кто куда.
Паша любил спать на прогретой солнцем, чуть припахивающей не то смолой, не то щелочным мылом палубе. Даже вроде было и не жестко. Засыпал он быстро, и сны ему снились хорошие, домашние. То привидится косой двор того домач в Ревеле, где их семья снимала комнату, а на дворе матьг развешивает белье. Или мальчишки, с которыми дружил, идут все вместе по улице: слева рассудительный, скупой на слова Густав, справа веснущатый озорник Лёха, самозабвенный враль и выдумщик. Иногда во сне видел отца, будто пришел с работы усталый, сам чуть шевелит губами, до того измотался, но сыну всегда улыбнется, скажет ласковое. И тут же во сне сердце тревожно сжималось от душевной боли и тоски. Ведь давно все не так, нет у него отца, мать замужем за другим, друзья далеко, и даже Ревель уже не Россия, а заграница.
Сегодня Паше привиделась тихая речка. Сидят они с отцом в кустах, свесили над водой удочки, а на другом берегу глухо рокочет завод господина Берга. Отец на этом заводе токарем. И почему-то днем поют соловьи. Поют, заливаются...
Сон неожиданно прервался, будто Пашу выдернули из страны грез. Нехотя разлепил глаза. Трель вовсе и не соловьиная. Рядом с ним присел на корточки рассыльный, тихонько дует в боцманскую дудку над ухом. Такая манера будить. Дали дураку игрушку. И не завод грохочет. Это на стоящем перед "Гориславой" эскадренном миноносце травят пар. Видно, сейчас уйдут в дозор.
- Военмора Егорова, который Пашка, вызывают срочно к военмору Глинскому, - осклабясь, выложил рассыльный и слегка поддал Пашку кулаком в бок. - Слышь! Ревизор по тебе заскучал.
- Ладно, отчаливай... Сейчас явлюсь.
Павел медленно поднялся, свернул брезент, служивший подстилкой, нахлобучил свалившуюся во сне бескозырку. Что за дело такое срочное? Зачем мог понадобиться ревизору он, юнга? Конечно, по новому революционному порядку оба они в одинаковом звании - военморы, военные моряки, и только. А все ж...
Павел вздохнул, одернул мятую робу, солидно зашагал, обходя спящих.
Каюта ревизора помещалась на шкафуте, ближе к корме. Дверь настежь открыта. Ревизор, бывший мичман Глинский, в расстегнутом белом кителе, сидит за столом, щелкает костяшками на счетах. Ветер парусит оранжевую шелковую занавеску у открытого иллюминатора. Солнце пронизывает шелк, и вся каюта словно наполнена движением, будто весь воздух ходит волнами.
Паша остановился перед распахнутой дверью, приставил ногу, стараясь говорить по-мужски, басовито, доложил: - Военмор Егоров явился.
Бывший мичман повернулся в крутящемся кресле, оглядел начальственно матроса. Сразу видно, не проходил настоящего строевого обучения. Глинский поморщился. С такими вот "салагами", не хлебнувшими флотской муштры, чувствуешь себя особенно неловко. Они не различают оттенков в обращении. Что для них офицер, по-нынешнему "спец"? Живой пережиток проклятого прошлого.
- Товарищ военмор, лопрошу вас переодеться в выходное, - сказал Глинский, сам себя презирая в душе за то, что не приказывает, а просит. Засим получите у меня запечатанный пакет и разносную книгу. Пакет нужно срочно доставить в штаб и сдать под расписку.
По уставу полагалось ответить: "Есть! Разрешите выполнять?".
Но ревизор услышал иное.
- Пушку дадите? - быстро спросил юнга.
- Что? - обалдело переспросил бывший мичман.
- Ну, пушку! . . Наган в кобуре, ежели иначе не понимаете.
Военмор Глинский смотрел на военмора Егорова тоскливым взглядом.
- Откуда я тебе возьму наган, - наконец сказал он жалобно. - Нет у меня нагана.
Признаваться в этом было до крайности обидно. После революции личное оружие оставили только тем офицерам, кому полностью доверяли. Глинский, видимо, таким доверием не пользовался, ему не оставили даже маленький дамский браунинг, всегда лежавший в тумбочке у койки.
- А ежели пакет с сургучными печатями? - не сдавался Паша. Препровождать секретный пакет положено при оружии, на случай разных случайностей.
- На случай разных случайностей... - раздраженно повторил Глинский. На такой случай возьми карабин. С винтовкой даже внушительнее. И кроме того, пакет без сургучных печатей. В мои обязанности, как ревизора, входит заведование корабельным хозяйством и денежным довольствием, а не секретной перепиской.
Крыть было нечем. Паша вздохнул.
- Ну, ладно, - сказал он примирительно. - Дайте хоть пустую кобуру для фасона.
Глинский вытащил из шкафчика черную офицерскую кобуру - ее подвешивают к поясному ремню двумя короткими ремешками, как кортик, - и протянул Паше.
- Набей ее старой газетой, чтобы вид имела.
Весь Кронштадт невелик, за час его можно пересечь из конца в конец. Из военной гавани до штаба от силы десять минут ходу. Но Паша любил совмещать приятное с полезным.
С разносной книгой под мышкой, в которой покоился запечатанный все же сургучной печатью пакет, можно было идти куда угодно. Человек при исполнении обязанностей, придраться не к чему.
Юнга неторопливо пересек старинный Петровский парк, где бронзовый царь Петр стоит на постаменте в такой позе, будто хвастается новыми ботфортами; вышел на улицу, купил у торговки, рассевшейся на тротуарной тумбе, стакан семечек, пересыпал в карман, начал привычно кидать семечки одно за другим в рот, лихо сплевывая шелуху. Торговка слупила баснословную сумму - полторы тысячи за узкий граненый стаканчик. Будь это деньги настоящие, николаевки на гербовой бумаге, за такую цену можно было бы приобрести целый домишко, конечно, году в тринадцатом, не позже. Нынешние, новые дензнаки ценность имели весьма условную. Не успеют раздать денежное довольствие, глядишь, на месячное жалованье можно купить только кусок мыла, две коробки спичек или катушку ниток. Но цены на билеты в кинематограф держались на одном уровне когда целую неделю, когда две, а то и две с половиной.
Павел жадно кинулся к афишной тумбе, одним взглядом пробежал афишу. "Русская фильма "Молчи, грусть, молчи", - с участием Веры Холодной". Побоку! Это не для него. "Приключения Глупышкина. .." "Ковбой с Дальнего Запада"! Вот это и есть, что нужно. Если поторопиться со сдачей пакета, можно вполне поспеть на первый сеанс. Только бы протолкаться в эту, как ее... фойю, откуда пускают в зрительный зал. Сидеть в крайнем случае можно и на полу, если мест не хватит.
Паша еще раз взглянул на название кинотеатра, на дату выпуска афиши и разочарованно присвистнул. Афиша была месячной давности! И другие такие же старые. Значит, правду толковали, что все киношки закрыты после мятежа на форту "Красная Горка".
Павел со вздохом повернул в сторону штаба. Впереди ныряющей походкой шел какой-то старичок в флотском кителе и старого образца фуражке. Таких теперь уже не носили. Старичок зачем-то козырнул, когда Паша обогнал его.
"Ишь, классовый враг, как унижается перед представителем победившего пролетариата!" - злорадно подумал юнга и тут же обнаружил, что старичок козырнул вовсе не ему, а другому такому же старичку, сидевшему на скамеечке у ворот.