Несмотря на геройское поведение наших войск, удар со стороны немцев был столь силен, что наши продолжают отступать. На нас обрушилось много немецких корпусов. Ставка винила генерала Ратко-Дмитриева в недостаточной осведомленности и в том, что он, несмотря на отданные своевременно приказания, не озаботился укреплением в тылу позиций, что влечет продолжение отступления. Громко обвиняли начальника штаба фронта Драгомиpова, поведение и распоряжения которого были столь непонятны, что его признали как бы нервно больным и сменили. Генерал же Иванов отчислил от должности Ратко-Дмитриева. Про самого, же Иванова говорили, что он растерялся, выпустил командование из рук. Бранили Иванова за его план похода через Карпаты в Венгрию. Теперь, когда начались неудачи, этот план уже не приписывали его авторам генерального штаба генералам Алексееву и Борисову, а относили всецело к Иванову, не генерального штаба генералу.
Выходило так, что Ставка (Данилов, Янушкевич и Великий Князь) все знала, все предвидела и в том, что произошло, виновны все, только не Ставка. Этому не многие верили. Все отлично, знали деспотизм Ставки, знали и ее растерянность в трудные минуты, и ее нервозность, доходившую до болезненности.
Было уже за полночь, когда в вагон-салоне, где мы беседовали, появился нарочный с письмом от генерала Джунковского на мое имя. Так как наступило уже шестое {149} число, день рождения Его Величества, день наград и милостей, то генерал Джунковский получивший праздничный приказ, поздравлял меня с производством в генералы. В очень милой, любезной форме, генерал выражал сожаление, что ему не удавалось сделать для меня то, что сделал генерал Воейков.
Тут было много правды, но много и лицемерия. Я прочитал письмо вслух, меня стали поздравлять, принесли и генеральские погоны. С производством в генералы я уходил из Корпуса жандармов, зачислялся по армейской пехоте и оставался при занимаемой мною должности по-прежнему в распоряжении Дворцового Коменданта. Мне было сорок два года, а службы в офицерских чинах я имел двадцать два года. Дубенский прозвал меня: генерал-поручик.
Шестое мая, день рождения Государя, прошел тревожно и не походил на праздник, хотя многие и получили чины и ордена. В тот день наш 1-й Железнодорожный полк был переименован в Собственный Его Величества 1-й Железнодорожный полк и получил вензеля Государя на погоны. Это была большая милость. В этой награде видели, конечно, и расположение Его Величества к генералу Воейкову. Но все эти личные радости тускнели из-за тревоги о том, что делается там, в далекой Галиции, где еще так недавно раздавалась веселая победная песня наших солдат, где только что Государь смотрел дивные войска. От туда сообщали, что сегодня немцы бомбардировали Перемышль. Тревожные были сведения и в следующие дни. Даже Троицын день, когда и церковь, и поезда, и все штабные домики и бараки украсились молодыми березками, даже и этот день не казался радостным, как обычно, у нас на Руси.
В эти дни узнали, что В. К. Андрей Владимирович назначен командующим Л. Гв. Конной артиллерией. Серьезный человек, он состоял в распоряжении Начальника Штаба Северо-Западного фронта и службою его начальство было очень довольно. Ему давались важные поручения. В свое время ему было поручено производство дознания о катастрофе в Августовских лесах Самсоновского корпуса.
{150} Дознание было произведено образцово, что и понятно, так как Великий Князь окончил Военно-Юридическую Академию.
В один из этих дней я имел счастье представляться Государю Императору по случаю производства в генералы. Государь был обворожителен и бесконечно милостив.
11 мая немцы атаковали участок реки Сана между Ярославом и Перемышлем и утвердились на правом берегу Сана. Наша новая линия была прорвана. Новый тяжелый удар. Но известие, что Италия встала на сторону союзников и объявила воину Австрии - принесло некоторую радость. Но говорили, что и это очень запоздало. Если бы это было раньше. Никто вовремя не помогает России и только все требуют жертв от нее - это красной нитью проходило во всех разговорах о наших союзниках. И много нехороших слов раздавалось тогда против наших дипломатов, которые, танцуя перед иностранцами, забывают интересы России. Все говорят об общих интересах, а на деле выходит иначе. Интересы России далеко не кажутся союзникам общими. Не добрыми словами вспоминали тогда и Сазонова и особенно Извольского. Припоминали слова Столыпина при назначении Сазонова: "Я за него буду думать, а он будет исполнять"... Может быть это и не было сказано, но теперь это говорилось.
13 мая Государь покинул Ставку и на другой день вернулся в Царское Село.
Петербург кипел. Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях подняли целое море ругани и сплетен. Говорили что на фронте не хватает ружей и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное Артиллерийское Управление с В. Кн. Сергием Михайловичем. Бранили генералов вообще, бранили Ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было прицепить к неудачам в Галиции.
С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный (будто бы) шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем Императрицу... Она, бедная, являлась козлом отпущения за все, за все. В {151} высших кругах кто то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило о таком мире. Там витала лишь одна мысль, биться, биться и биться до полной победы.
Но сплетни шли, все щеголяли ими. В Москве недовольство низов прорвалось в форме немецкого погрома. Было ли то проявление ненависти к немцам, или протест против действия местных властей, которые, якобы, мирволили немцам в Москве трудно сказать. Но только 27 числа простой народ начал громить немецкие магазины. Полное бездействие, растерянность, а попросту говоря, полное несоответствие высшей московской администрации своим должностям было причиной тому, что погром продолжался три дня, причем Петербургская центральная власть не получила официально из Москвы о том уведомления,
В Петербург долетели слухи о том, что при погроме чернь бранила членов императорского дома.
Бранили проезжавшую в карете В. Кн. Елизавету Федоровну. Кричали, что у нее в обители скрывается ее брат Великий герцог Гессенский. Хотели громить ее обитель. Помощника градоначальника торговки схватили на базаре, помяли, хотели убить и ему пришлось показать им нательный крест, дабы убедить, что он не немец, и уже после этого его спасли друзья в одной из соседних гостиниц. Охранное отделение видело в происходившем подпольную работу немецких агентов и наших пораженцев.
Государь был осведомлен обо всем в полной мере, а 30-го числа председатель Государственной Думы - Родзянко счел нужным доложить о происшедшем Его Величеству, хотя это вообще не входило в круг его обязанностей, а вне времени сессии - и тем более. Но Родзянко в то время как бы считал себя каким то сверх-инспектором всего происходящего в России по всем частям, и разъезжая по России, бранил всё и вся, кричал на всех и вся, обвиняя и всё и вся, всем докладывал. Эта его болтовня привела к тому, что на него перестали смотреть серьезно и когда позже он действительно говорил дельные вещи (при {152} начале революции) ему вообще уже не верили как болтуну.
В этой поднявшейся сумятице сравнительно незаметно прошла и смерть Вел. Кн. Константина Константиновича, Президента Академии Наук, Главного начальника военно-учебных заведений, человека замечательного во многих отношениях. Я уже много говорил о нем в предыдущем томе.
Великий Князь скончался в Павловске 4-го июня и был похоронен со всей полагающейся ему помпой в соборе св. Петра и Павла, в Крепости 8 числа. Царица Александра Федоровна, по нездоровью, не могла быть на похоронах. Покойный оставил Академии Наук все свои рукописи, среди которых были и его дневники, которые он завещал опубликовать лишь через 99 лет. Академии же завещал Великий Князь и кольцо А. С. Пушкина.
В лице Великого Князя ушел из жизни человек большого ума, редкого политического таланта, хорошей души, доброго сердца. Ушел человек, принесший родине много пользы и особенно в области педагогической, по воспитанию нашей военной молодежи - будущих офицеров Русской Императорской армии. Такой молодежи, какую выпускали наши кадетские корпуса, не получала ни одна из европейских армий. Может быть с ней могла соперничать только германская, но у нашей было больше заложено добра и сердца.
В тот же день, 8 числа, я был вызван к военному министру генералу Сухомлинову переговорить о том, как оформить мое положение после производства в генералы и ухода из Корпуса жандармов. Генерал Сухомлинов знал меня уже давно, еще с моей службы в одно время с ним в Киеве при Драгомирове. Он не раз откровенно говорил со мной по некоторым злободневным вопросам. И на этот раз, окончив с моим личным делом, генерал перешел на злобу дня.
Его вновь начали травить, взваливая на него всю вину за недостаток артиллерийских снарядов. Генерал с документами в руках пояснял, насколько Вел. Кн. Сергий Михайлович ревниво оберегал свою область, поскольку он не подпускал никого к ней. Все это, конечно, отлично знают и {153} он - Сухомлинов, конечно, не может о том кричать, взваливая вину на Великого Князя и т. д.
Министр надеялся, что теперь, с образованием Особого Совещания по артиллерийскому снабжению, дело двинется вперед, тем более, что Вел. Кн. Сергий Михайлович отстранен от Совещания, а его правая рука - генерал Кузьмин-Караваев, уволен от должности.
Перейдя к событиям в Галиции, генерал уже не в первый раз пояснял мне ошибочность Ставки идти на Венгрию, за что теперь и расплачиваются. И чувствуя вину, ищут виновных, ищут козла отпущения. Генерал очень волновался, но повторял, что Государь знает и понимает все. Государь знает, за что его не любит и преследует Вел. Кн. Николай Николаевич. Государь знает все и он справедлив. На эту справедливость только и надеялся генерал. Он был очень откровенен и надеялся, что я передам весь разговор Дворцовому Коменданту и он дойдет до Его Величества.
Задержавшись в Петербурге я побывал в Охранном Отделении. Там беспокойно смотрели на поднимающийся поход против правительства и радовались слухам об уходе Министра Внутренних Дел Маклакова. Несерьезный, даже легкомысленный министр, он носился с проектом упразднения Государственной Думы, не имея для проведения подобной реформы ни достаточного государственного ума, опыта, ни характера, ни людей, которые бы поняли его и пошли за ним по этому скользкому пути. Слухи же о проекте просочились в политические круги, в общество. Они возбуждали тревогу. За проектом видели реакционность Государя и Царицы. А между тем в тылу, которым должен был интересоваться Маклаков - был хаос. Во все вмешивались военные, Ставка.
Конечно было трудно, но он то - министр и не занимался этим насущным делом, а витал в высшей политике. Но до смерти князя Мещерского, имея в лице его идеологического руководителя, руководителя умудренного житейским опытом, Маклаков, в глазах некоторых еще казался как бы политической величиной, но после смерти князя на него перестали совершенно смотреть серьезно. И сам он {154} чувствуя свою малопригодность и неспособность, уже просил раз Государя об уходе, но его удержали. С Московским погромом Маклаков был окончательно скомпрометирован. Хотя Московского Градоначальника и уволили, но все как бы ждали, а что же постигнет самого министра и его помощника генерала Джунковского. И уходу Маклакова радовались. Хотели серьезного настоящего министра внутренних дел, а не только занятного рассказчика.
9 июня состоялся спуск дредноута "Измаил". Церемония прошла блестяще, в присутствии Государя. Нельзя было не восхищаться деятельностью Григоровича. Только что на Юге, в Николаеве, Государь любовался работами на Черноморских верфях, теперь видел работу на Балтийских. Григорович был много счастливее своего сухопутного коллеги Сухомлинова. Он умел ладить с Государственной Думой, при том же самом Государе. Он был единственный и полный хозяин у себя в министерстве.
После краха Японской войны, никто из Великих князей уже не вмешивался в дела флота. Не то было у министра военного, на суше. Там чуть не каждый пожилой Великий князь в генеральских чинах считал себя знатоком и авторитетом. И интриг, и интриг в их окружении было - хоть отбавляй, что и показала война.
В этот же день узнали об оставлении нашими войсками Львова. Теперь уже никто не сомневался в очищении Галиции и то, что произошло там, называли катастрофой. Чувствовалось, а многими и высказывалось, что, Ставка не может справляться со своим делом.
И черного Данилова, и Янушкевича бранили очень. При таком настроении в Петербурге Государь выехал 10 июня в Ставку.
Настроение в Ставке было очень нервное. Сознавая непоправимость положения в Галиции, высшие представители Ставки решили искать опоры в "общественности". Уже вечером 11, в день приезда Государя стало известно, что, уступая просьбам Николая Николаевича, Государь решил заменить Сухомлинова генералом Поливановым, которого Государь не любил и которому он даже не доверял в полной мере, зная и про его интриги против Сухомлинова, и про {155} его заигрывание с Думскими кругами, и про его дружбу с Гучковым.
Сухомлинову Государь послал следующее письмо:
Ставка, 11 июня 1915 года.
"Владимир Александрович,
После долгого раздумывания, я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода в настоящее время. Имев сейчас разговор с Вел. Кн. Николаем Николаевичем я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы вы от меня первого узнали. Тяжело мне высказать это решение, когда еще вчера видел вас. Сколько лет проработали вместе и никогда недоразумений у нас не было.
Благодарю вас сердечно за вашу работу и за те силы, которые вы положили на пользу и устройство родной армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор более снисходительный, нежели осуждение современников. Сдайте пока вашу должность Вернандеру. Господь с вами.
Уважающий вас Николай".
Стало известно и то, что по совету Великого Князя вместо Маклакова Министром Внутренних Дел назначается Н. Б. Щербатов. Его любил Великий Князь. А брат его состоял при Великом Князе.
Щербатов был крупный Полтавский землевладелец и Губернский предводитель дворянства. Князь был настоящий широкий, культурный русский барин, обладавший здравым умом, энергией и деловитостью. По коннозаводству он сделал многое и умел доставать у Государственной Думы нужные кредиты. Во время же войны князь был назначен инспектором всего конского состава армии с чрезвычайными полномочиями и принес делу много пользы. На новый пост его продвигал Вел. Кн. Николай Николаевич и Совет министров, смотревший на него, как на хорошую связь с общественностью.
За вечерним чаем в нашем вагон-столовой уже положительно говорили о новом курсе "на общественность", который принимается по настоянию Великого Князя, а посредником примирения правительства с общественностью является вызванный в Ставку умный и хитрый Кривошеин.
{156} Наш поездный Нестор-летописец, генерал Дубенский, побывав у Федорова и у Нилова, потолкавшись и в Ставке, уже совершенно переменил фронт. Он вдруг стал таким либералом и прогрессистом, что хоть куда. Щербатова он, оказывается, давно знает по лошадям, и расхваливал его во всю. С Поливановым, которого он всегда награждал нелестными эпитетами, он, оказывается, когда-то служил и отношения у них были самые лучшие. Его наш Дмитрий Николаевич восхвалял теперь весьма, а бедного Сухомлинова совсем разжаловал в разряд легкомысленных.
Разошлись мы поздно и старик долго затем гулял по коридору нашего вагона, шлепая туфлями.
12, с утра все были встревожены и в ожидании, как и что оформится. От генерала Сухомлинова была получена Государем телеграмма о сдаче им должности Вернандеру. Сейчас же после завтрака приехал Поливанов и прямо с вокзала проехал к Великому Князю. Оттуда он был вызван через дежурного флигель-адъютанта к Его Величеству.
Немного спустя Поливанов вышел и стало известно уже от него об его назначении. Старшие поздравляли. Наш Димитрий Николаевич озабоченно и горячо доказывал, что лучшего выбора нельзя было и сделать, что он всегда говорил и т. д.
Генерал Поливанов и Кривошеий были приглашены к Высочайшему обеду. Вечером уже передавалось, что Государь в самых милостивых словах объявил Поливанову об его назначении, расспрашивая его про сына и расставаясь поцеловал его, желая успеха.
13 июня в 10 утра, Государь, как обычно, прошел в домик генерал-квартирмейстера на доклад. У крыльца дежурный офицер рапортовал Его Величеству. На крыльце без фуражки генерал Данилов. Доклад делался от Верховного Главнокомандующего. Его читал генерал Янушкевич перед большой картой, присутствовал и генерал Данилов
На этот раз на доклад был приглашен и генерал Поливанов, что было сразу же замечено и учтено, как особо хорошее отношение к генералу со стороны Великого Князя, который не допускал на доклады генерала Сухомлинова.
{157} После доклада Государь ходил несколько минут по аллее с генералом Поливановым, выслушивая какой то доклад. Фонды генерала еще более поднялись
Дубенский горячо упрашивал барона Штакельберга приказать фотографу Гану (Ягельскому) немедленно же снять Поливанова. Фельд-егерские офицеры, получив новое начальство, бегали особенно деловито. Даже появился их начальник полковник Носов, нарядный и лихой. В Аракчеевском кадетском корпусе он отличался широкой и высокой грудью и был особенно молодцеватым. Маленькие кадеты старались подражать ему.
После завтрака пришел поезд со всеми министрами, во главе с престарелым Горемыкиным. Приехали: П. Л. Барк, С. Д. Сазонов, С. В. Рухлов, П. А. Харитонов, Кн. Шаховской и Кн. Щербатов. Все были в белоснежных кителях при орденах и звездах и только Кн. Щербатов, моложавый и веселый, был в защитной форме и высоких сапогах и выглядел совсем по военному. Горемыкин заехал к Великому Кн., после чего Великий Князь вышел к министрам, поджидавших премьера на скамейках около поезда. После ухода Вел. Кн. состоялось совещание министров у Горемыкина. Горемыкин объявил о новом курсе. Этот новый курс - "на общественность" не вязался с присутствием в Совете почтенного Щегловитова и маститого Саблера. Решено было просить Государя, для примирения с общественностью, заменить Щегловитова Александром Хвостовым, Саблера Самариным.