Ведь для человека подлинное вознесение или приближение к божественной или ангельской природе -- это прежде всего совершенствование его формы. Но нечестное и недобросовестное подражание этому благу совершенствования -подлинное несчастье человеческой жизни, некий страшный ураган, захватывающий и переворачивающий все на своем пути. Действительно, часто люди вместо возвышения формы или сущности в слепом честолюбии стремятся лишь подняться по лестнице славы. Как больные, не находя средства лечения своей болезни, мечутся в постели, как будто, меняя положение, они могут тем самым уйти от самих себя и избавиться от внутреннего страдания, так и честолюбцы, увлекаемые неким лживым призраком, обещающим им возвышение их природы, не могут достигнуть ничего, кроме несколько более высокого положения в жизни.
Благо сохранения есть не что иное, как получение и использование вещей, соответствующих нашей природе. Хотя это благо весьма просто и естественно, однако оно представляется все же самым слабым и самым низшим из всех благ. Но и само это благо допускает известную дифференциацию, относительно которой не существует единого мнения, а некоторые стороны этой проблемы вообще не исследуются. Дело в том, что значение и ценность блага "пользования" или того, что обычно называют приятным, заключены или в чистоте удовольствия, или в его силе; первую создает спокойствие, вторая же является результатом разнообразия и чередования; первая включает сравнительно небольшую примесь зла, вторая несет на себе значительно более сильный и живой отпечаток блага. Однако остается спорным, какое из этих двух благ предпочтительнее; вопрос же о том, способна ли человеческая природа одновременно обладать и тем и другим, вообще никогда не исследовался.
Та сторона этого вопроса, которая остается неясной, была уже в свое время предметом спора между Сократом и одним софистом ^. Сократ утверждал, что счастье заключается в прочном душевном мире и спокойствии, софист же говорил, что оно состоит в том, чтобы стремиться к большему и получать большее. От доказательств они перешли к оскорблениям, и софист стал говорить, что "счастье Сократа -- это счастье бревна или камня". Сократ же со своей стороны заявил, что "счастье софиста -- это счастье чесоточного, который испытывает беспрерывный зуд и беспрерывно чешется". Однако обе точки зрения имеют свои основания. Ведь с Сократом соглашается даже сама школа Эпикура, не отрицающая того, что добродетели принадлежит огромная роль в достижении счастья. Ну а если это так, то может ли быть какое-нибудь сомнение в том, что добродетель гораздо нужнее для успокоения душевных волнений, чем для достижения желаемого. В пользу же софиста, по-видимому, в какой-то мере говорит только что высказанное нами утверждение о том, что благо совершенствования выше блага сохранения, потому что достижение желаемого, по-видимому, понемногу совершенствует природу, и даже если бы оно этого не делало, уже само круговое движение обладает некоторой видимостью поступательного движения.
Второй же вопрос (может ли человеческая природа совмещать спокойствие духа с интенсивностью наслаждения) при его правильном решении делает праздным я излишним первый. Разве мы не видим довольно часто того, как некоторые способны всеми силами предаваться наслаждениям, когда представляется к тому возможность, и вместе с тем легко переносят их потерю. Так что этот философский ряд "не пользоваться, чтобы не желать, не желать, чтобы не бояться", представляется нам плодом души мелкой и не верящей в свои силы ^. Действительно, очень многие философские учения выглядят какими-то трусливыми и опасаются за людей сильнее, чем этого требует сама природа. Так, желая избавить человека от страха смерти, они только увеличивают его. Ведь если они фактически превращают всю жизнь в своего рода подготовку и школу смерти, то может ли не показаться бесконечно страшным тот враг, к борьбе с которым постоянно приходится готовиться? Гораздо лучше поступает языческий поэт, который и
...почитает за дар природы предел своей жизни "'.
Аналогичным образом и во всем остальном философы, стараясь сделать человеческую душу слишком уж стройной и гармоничной, вовсе не приучают ее к столкновению крайних противоположных мотивов. Я полагаю, что причиной тому была их собственная жизнь, ограниченная частными проблемами и свободная от общественных дел и необходимости считаться с чужими интересами. Люди же, наоборот, должны подражать мудрому примеру ювелиров, которые, заметив в драгоценном камне какое-нибудь пятнышко или пузырек, которые могут быть уничтожены без серьезного ущерба для размера камня, уничтожают их, в противном же случае оставляют. Подобным же образом следует заботиться о спокойствии и ясности души, так чтобы не уничтожить ее величия. Но об индивидуальном благе сказано достаточно.
После того как мы рассмотрели личное благо, которое мы называем также партикулярным, частным и индивидуальным, обратимся к общественному благу, которое относится уже к обществу. Обычно его обозначают термином "долг" (officium), так как этот термин касается собственно души, благорасположенной к другим; термин же "добродетель" применяется к душе, правильно организованной в своей собственной структуре. На первый взгляд этот раздел как будто относится к науке об обществе. Однако при более внимательном' рассмотрении выясняется, что дело обстоит иначе. Дело в том, что речь здесь идет об управлении собой и власти каждого над самим собой, а вовсе не над другими. Ведь как в строительном искусстве сделать и подготовить к строительству косяки, балки и прочие детали здания далеко не то же самое, что приладить и подогнать их друг к другу, как в искусстве механики изготовить и построить орудие или машину далеко не то же самое, что установить, завести ее и пустить в ход, так и учение о взаимоотношениях и взаимосвязях людей в государстве или в обществе отличается от того учения, которое ставит своей целью подготовить и воспитать людей, пригодных для жизни в этом обществе.
Эта часть учения об обязанностях делится в свою очередь еще на два раздела, из которых первый рассматривает общие обязанности человека, второй же посвящен специальным и относительным обязанностям, вытекающим из профессии, призвания, сословия, личности и занимаемого положения. Мы уже сказали выше, что первый из них был достаточно хорошо и тщательно разработан как древними, так и новыми учеными; второй же раздел также разрабатывался, хотя и не систематически, и мы не имеем еще цельного и полного изложения этого учения. Мы, однако, отнюдь не хотим поставить в упрек этому учению разбросанность и несистематичность исследований; более того, мы считаем, что вообще значительно удобнее исследовать этот предмет и писать о нем по частям. Разве можно найти такого прозорливого и столь уверенного в собственных силах человека, который бы смог и решился с достаточным знанием дела и достаточно глубоко разобрать и определить все частные обязанности каждого сословия и состояния? Исследования же, не опирающиеся на практическое знакомство с предметом, а основывающиеся только на общем и чисто схоластическом представлении о нем, в подобных вопросах в большинстве случаев оказываются пустыми и бесполезными. Ведь хотя иной раз и случается, что зрителю, наблюдающему за игрой, удается заметить то, что ускользает от взгляда игрока, и хотя часто повторяют одну пословицу, скорее нагловатую, чем мудрую, о том, как оценивает простой народ действия правителей: "Стоящий в долине прекрасно видит гору", все же прежде всего следует стремиться к тому, чтобы за такого рода исследования брались только очень опытные и очень знающие люди. Кропотливые же произведения писателей чисто умозрительного склада, посвященные практическим проблемам, оцениваются людьми, хорошо знакомыми с практикой, так же, как оценивались Ганнибалом рассуждения Формиона о военном искусстве, которые он называл чепухой и бредом сумасшедшего ^. И только один недостаток можно заметить у тех, кто пишет книги о предметах, касающихся их непосредственных занятий и профессии, -это то, что они не знают меры в восхвалении и превознесении этих самых своих Спарт ^.
Среди такого рода книг было бы преступлением не упомянуть (с тем чтобы воздать ему должное) о превосходнейшем произведении "Об обязанностях короля", созданном неустанным трудом Вашего Величества ^. Это сочинение собрало и включило в себя множество сокровищ, как явных, так и скрытых, из области теологии, этики и политики и немалого числа других наук и, на мой взгляд, из всех сочинений, которые мне довелось прочесть, выделяется своей мудростью и солидностью. Нигде не обнаруживает оно ни излишней горячности открытия, ни холодности невнимания, наводящей сопливость; его никогда не захватывает восторженный вихрь, заставляющий нарушить и смешать весь порядок изложения; в нем нет никаких отступлений, преследующих цель включить с помощью каких-нибудь хитроумных экскурсов то, что не имеет никакого отношения к теме; в нем нет и никаких прикрас, которыми иные писатели, больше стремящиеся развлечь читателя, чем должным образом изложить сущность вопроса, разукрашивают свои произведения, делая их похожими на накрашенных и надушенных модниц. Но прежде всего это произведение так же сильно духом своим, как и толом, ибо оно и прекрасно соответствует истине, и в высшей степени полезно для практической деятельности. Более того, оно совершенно свободно от того недостатка, о котором мы только что говорили и который во всяком случае был бы извинителен королю, пишущему о королевском величин: мы хотим сказать, что оно не старается сверх всякой меры и, возбуждая неприязнь читателя, превозносить мощь и блеск королевской власти. Ведь Ваше Величество нарисовало нам не какого-нибудь ассирийского или персидского царя, гордого и недоступного, сверкающего в ослепительном блеске своей славы и величия, но подлинного Моисея или Давида, пастыря своего народа. У меня никогда не сотрутся из памяти Ваши подлинно царственные слова, которые Вы, Ваше Величество, завершая один труднейший процесс, произнесли, повинуясь тому священному духу, которым Вы наделены для управления народом. Вы сказали: "Короли правят согласно с законами своих государств точно так же, как Бог правит в согласии с законами природы; и они так же редко должны пользоваться своим правом преступать законы, как редко совершает чудеса сам Бог". И тем не менее из другой книги, написанной Вашим Величеством, -- "О свободной монархии" ^ всем хорошо известно, что Вашему Величеству не менее знакомы вся полнота королевской власти, или, как говорят схоласты, крайние выражения королевских прав, равно как и пределы королевских обязанностей и королевского долга. Поэтому я ни на минуту не колебался привести эту книгу, созданную пером Вашего Величества, как блестящий и великолепнейший образец трактата о частных и специальных обязанностях. И если бы эта книга была написана каким-нибудь царем тысячу лет тому назад, я, конечно, сказал бы о ней то же самое, что уже сказал. Я не придаю никакого значения тем избитым требованиям приличия, которые не позволяют хвалить кого-нибудь в лицо; важно лишь то, чтобы эти похвалы не были чрезмерны и неуместны и не воздавались безо всякого на то повода. Ведь очевидно, что Цицерон в своей блестящей речи в защиту Марцелла занимается главным образом тем, что с исключительным мастерством рисует картину во славу Цезаря, хотя эта речь произносилась в присутствии самого Цезаря. Точно так же поступил Плиний Младший ^, произнеся свой панегирик Траяну.
Но вернемся к нашему изложению. К этому учению о специальных обязанностях, вытекающих из того или иного призвания или профессии, примыкает также и другое учение, соотносительное с первым и противопоставленное ему. Это учение о всякого рода обманах, ухищрениях, мошенничествах и пороках, сопутствующих им, ведь обман и порок всегда противопоставляются долгу и добродетели. Конечно, нельзя сказать, чтобы во всех многочисленных сочинениях и трактатах эта тема вообще обходилась молчанием, но весьма часто она затрагивается лишь бегло и вскользь. Да и как это делается? Чаще, подобно киникам и Лукиану, прибегают к сатире, вместо того чтобы серьезно и глубоко осудить порок. Обычно тратят больше усилий на то, чтобы зло осмеять многое, даже весьма полезное и разумное, в науке, чем на то, чтобы отделить и отбросить испорченное и порочное, сохранив все здоровое и неиспорченное. Соломон прекрасно сказал, что "знание прячется от насмешника и само идет навстречу усердному человеку" ^. Ведь всякий, кто относится к науке насмешливо или скептически, без сомнения, сможет легко найти в ней очень много такого, над чем можно было бы поиздеваться, однако это вряд ли даст ему какие-то знания. Но серьезное и умное исследование темы, о которой мы сейчас говорим, в сочетании с непредвзятым и искренним отношением к предмету должно, как мне кажется, стать одним из самых прочных оплотов добродетели и честности. Ибо, подобно тому как сказочный василиск губит человека, если тот первым попадется ему на глаза, и, наоборот, погибает сам, если человек первым увидит его, так и обманы, мошенничества и хитрости теряют свою способность причинять вред, если их удастся обнаружить заранее; если же они сумеют опередить, то только в этом --и нив каком ином -- случае они порождают для нас опасность. Поэтому нам есть за что благодарить Макиавелли и других авторов такого же рода, которые открыто и прямо рассказывают о том, как обычно поступают люди, а не о том, как они должны поступать. Ведь невозможно соединить в себе знаменитую "мудрость змия" с "голубиной кротостью", если не познать до самых глубин природу самого зла. Без этого у добродетели не будет достаточно надежной защиты. Более того, честный и порядочный человек никогда и никаким образом не сможет исправить и перевоспитать бесчестных и дурных людей, если сам он прежде не исследует все тайники и глубины зла. Ведь люди испорченные и нечестные убеждены в том. что честность и порядочность существуют только из-за какой-то неопытности и наивности людей и лишь потому, что они верят разным проповедникам и учителям, а также книгам, моральным наставлениям и всякого рода ходячим и избитым истинам. Поэтому они, пока не убедятся в том, что их дурные и порочные представления, извращенные и ошибочные принципы прекрасно известны не только им самим, но и тем, кто пытается их переубедить и исправить, отвергают всякую возможность честности и порядочности; как сказано в замечательном изречении Соломона: "Глупец не поймет слов мудрости, если ты не скажешь ему того, что уже есть в сердце его" ^. Этот раздел, посвященный всякого рода обманам и порокам в каждом роде деятельности, мы отнесем к числу тех, которые должны быть созданы, и будем называть его "Серьезная сатира", или "Трактат о внутренней природе вещей".
Учение об относительных обязанностях охватывает также и взаимные обязанности, такие, как обязанности мужа и жены, родителей и детей, господина и слуги, точно так же законы дружбы и благодарности и существующие в обществе обязательства членов братств, коллегий, взаимные обязательства соседей и т. п. Но всегда нужно ясно отдавать себе отчет в том, что все эти темы рассматриваются здесь не в аспекте гражданского общества как его составные части (ибо это относится к области политики), а только в той мере, в какой речь идет о необходимости подготовки и нравственного воспитания человека для того, чтобы сделать его способным поддерживать и охранять эти общественные связи.
Учение об общественном благе (точно так же как и об индивидуальном благе) не только рассматривает благо, как таковое, но оценивает его сравнительно, а это означает необходимость взвешивать важность исполнения той или иной обязанности в зависимости от той или иной личности, от той или иной ситуации, от того, является ли это обязанностью по отношению к частному лицу или же по отношению к обществу, относится ли эта обязанность к настоящему или к будущему времени. Это можно видеть на примере сурового и жестокого наказания, которому подверг Луций Брут своих сыновей; оно вызвало безмерные похвалы большинства людей, и все же один поэт сказал:
Приговорит, и как те дела ни судили б потомки '°.
То же самое можно увидеть и на примере того пира, на который были приглашены М. Брут, Г. Кассий и др. Когда там для того, чтобы проверить, как относятся к заговору против Цезаря, хитро задали вопрос: "Справедливо ли убить тирана?", гости стали высказывать различные мнения. Одни говорили, что это вполне справедливо, ибо рабство -- это худшее из зол; другие возражали против этого, потому что, но их мнению, тирания приносит меньше несчастья, чем гражданская война; третьи же, подобно сторонникам школы Эпикура, утверждали, что недостойно мудреца подвергать себя опасности ради глупцов *'. Однако можно привести множество случаев, когда приходится сравнивать между собой те или иные обязанности. Особенно часто здесь возникает такой вопрос: следует ли нарушать требования справедливости ради блага родины или какого-нибудь другого великого блага в будущем? По этому поводу Ясон Фессалийский обычно говорил: "Иногда следует поступать несправедливо для того, чтобы иметь возможность как можно чаще поступать справедливо" ". Но здесь сразу же можно возразить: "Ты знаешь, кто поступает справедливо в настоящем, но никто не поручится за будущее". Так пусть же люди стремятся к тому, что сейчас является справедливым и хорошим, предоставив божественному провидению заботу о будущем. Но относительно учения об идеале или благе сказано достаточно.
Глава III
Разделение учения о воспитании души на учение о характерах людей, аффектах и средствах лечения и исправления душевных недугов. Приложение к этому же учению о гармонии между благом души и благом тела
Ну а теперь, когда мы уже сказали о том, что является плодом жизни (понимаемым в философском смысле), остается рассказать о необходимом воспитании души, без чего первая часть, о которой мы говорили, оказывается не более как изображением, статуей, хотя и прекрасной с виду, но лишенной движения и жизни. В пользу этого мнения высказывается и сам Аристотель в следующих красноречивых словах: "Таким образом, говоря о добродетели, необходимо показать, что она собой представляет и из чего она рождается. Ведь было бы почти бесполезно знать природу добродетели, но не знать, какими путями и способами можно ее достигнуть. Следовательно, нужно стремиться узнать не только, каков облик добродетели, но и как она дает возможность овладеть собой, ибо мы хотим и того и другого: и познать вещь, и распоряжаться ею. А для этого мало одного желания: необходимо знать, из чего и каким образом она складывается" ^. Как видим, он говорит об этом в совершенно ясных выражениях и даже повторяет их дважды; однако сам он этому принципу не следует. В этой связи вспоминается, что Цицерон ставил в немалую заслугу Катону Младшему то, что тот познал философию не ради словопрений, как это делает большинство, а для того, чтобы жить по ее принципам *". И хотя в наше суетное время мало кто заботится о тщательном воспитании и формировании души и о том, чтобы жить, следуя определенным принципам и нормам (как говорит Сенека: "Каждый размышляет об отдельных сторонах жизни, но никто не думает о самой жизни" ^), так что этот раздел может даже показаться излишним, однако все это ни в коей мере не может побудить нас оставить эту тему; наоборот, мы хотим заключить следующим афоризмом Гиппократа: "Если тяжело больной человек не испытывает страданий, то он болен душевно" ^. И таким людям необходимо лечиться не только для того, чтобы избавиться от болезни, но и для того, чтобы пробудить в себе вновь способность чувствовать. Если же кто-нибудь возразит мне, что лечение души -- это задача священной теологии, то такое возражение будет в высшей степени справедливым; однако же, что мешает моральной философии пойти на службу к теологии, став разумной служанкой и верной спутницей ее, готовой выполнить любое ее желание? Ведь как поется в псалме: "Глаза служанки всегда обращены на руки госпожи" ", хотя и нет никакого сомнения в том, что не так-то мало забот и решений остается и на долю самой служанки. Точно так же и этика должна во всем повиноваться теологии и исполнять ее приказания, но так, однако, чтобы, оставаясь в своих собственных границах, она могла содержать немало разумного и полезного.
Я не могу крайне не поражаться тому, что эта часть этики, важное значение которой очевидно, до сих пор не приведена в цельную научную систему. Поэтому, как мы это обычно делаем, считая необходимым создать такую науку, нарисуем здесь ее сжатую схему.
Прежде всего здесь, как и во всем, что имеет отношение к практике, мы должны отдавать себе отчет в том, что находится в нашей власти, а что нет, так как в первом случае можно изменить положение, во втором же можно только приспособиться к нему. Земледелец не имеет никакой власти над природным характером почвы или над климатом; точно так же врач ничего не может изменить в естественной конституции больного и во всем разнообразии привходящих обстоятельств. Но когда мы говорим о воспитании души и о лечении ее болезней, необходимо принимать во внимание три обстоятельства: различный характер ее склада, ее аффекты и средства исцеления, точно так же как при лечении больного тела мы имеем три компонента: комплекцию, или конституцию, больного, болезнь и лечение. Из этих трех компонентов только последний находится в нашей власти, первые же два от нас не зависят. Но и то, что не находится в нашей власти, необходимо подвергнуть не менее тщательному исследованию, чем исследование предметов, подвластных нам. Глубокое и тщательное исследование всего этого должно лечь в основу учения о средствах лечения, давая возможность лучше и более успешно применять их. Ведь платье не может хорошо сидеть на фигуре, если не снять предварительно мерку с человека.
Итак, первый раздел учения о воспитании души будет посвящен рассмотрению различных типов характеров и склонностей. Мы говорим здесь, однако, не об обычных общих наклонностях к добродетелям и порокам или к волнениям и аффектам, но о чем-то более глубоком и важном. Конечно, и здесь иной раз вызывает удивление то, что писатели, занимающиеся проблемами морали и политики, в большинстве своем пренебрегают этой темой и обходят ее в своих произведениях, хотя она могла бы пролить весьма яркий свет на обе эти науки. В астрологии весьма удачно определяют различие характеров и способностей в зависимости от расположения планет, указывая, что одни предназначены природой к научной деятельности, другие -- к гражданской, одни -- к военной карьере, другие -- к политической, одни -- к любовным похождениям, другие -к занятиям искусствами, а некоторые вообще не имеют определенных склонностей. Точно так же и у поэтов (эпических, сатирических, трагических, комических) мы встречаем повсюду изображение характеров, хотя почти всегда несколько преувеличенное и нарушающее естественное правдоподобие. Более того, эта тема о различиях в человеческих характерах принадлежит к числу тех, о которых (хотя и очень редко) в повседневных разговорах людей можно услышать более разумные вещи, чем в самих книгах. Но самый лучший материал для такого исследования следует искать у наиболее серьезных историков, и не только в похвальных речах, произносимых обычно на похоронах какого-нибудь знаменитого лица, но прежде всего в самой истории, в изображении этой личности всякий раз, как она, если можно так выразиться, выходит на сцену. Такого рода изображение исторической личности в ходе событий, в которых она участвует, дает, как мне кажется, более верное представление о характере человека, чем та оценка, которую мы встречаем в панегириках. Именно так показывает Тит Ливий Сципиона Африканского и Катона Старшего, Тацит -Тиберия, Клавдия и Нерона, Геродиан -- Септимия Севера, Филипп де Коммин -французского короля Людовика XI, Франческо Гвиччардини -- Фердинанда Испанского, императора Максимилиана, пап Льва и Клемента. Ведь эти писатели, постоянно следуя за избранными ими лицами, почти никогда не упоминают о совершенных ими деяниях без того, чтобы не вставить что-то касающееся особенностей их характера. Кроме исторических сочинений интересные наблюдения над характерами кардиналов дают нам протоколы конклавов по избранию пап, которые нам удалось прочитать, а также письма послов, рассказывающие о советниках правителей. Короче говоря, все перечисленное здесь должно послужить материалом для серьезного и всестороннего сочинения. Однако же мы вовсе не хотим, чтобы в этике все эти характеристики воспринимались как цельные образы людей (как это имеет место в поэтических и исторических сочинениях и в повседневных разговорах); скорее это должны быть какие-то более простые элементы и отдельные черты характеров, смешение и соединение которых образуют те или иные образы. Нужно установить, сколько существует таких элементов и черт, что они собой представляют и какие взаимные сочетания допускают; следует проделать своего рода искусное и точное рассечение характеров и общего психического склада людей для того, чтобы вскрыть тайну индивидуальных способностей и склонностей каждого человека и на основании этого знания находить более правильные пути для врачевания души.
Далее, этот трактат не должен включать лишь те черты характеров, которые создаются самой природой, но в него должны войти и те, которые являются результатом воздействия иных факторов, таких, как пол, возраст, родина, здоровье, внешность и т. п., а кроме того те, которые формируются общественным положением, например характерные черты правителей, знатных и незнатных людей, богатых и бедных, государственных деятелей и частных лиц, счастливых, несчастных и т. п. Ведь Плавту, например, кажется чудом, если старик оказывается добрым: "Он добр, как юноша" ^. А святой Павел, призывая к строгому обращению с критянами ("Осуди их резко..."), осуждает сам дух этого народа, пользуясь словами поэта: "Критяне -- всегда лживые, скверные твари, ленивое брюхо" ^. Саллюстий отмечает в характере царей ту особенность, что они весьма часто выражают противоречивые желания: "Желания царей в большинстве случаев как пылки, так и непостоянны и часто противоречат одно другому" ^. Тацит замечает, что почести и власть чаще всего меняют характеры людей в худшую, а не в лучшую сторону: "Один только Веспасиан изменился к лучшему" ^'. Пиндар обращает внимание на то, что внезапное счастье и удача в большинстве случаев делают людей слабыми и нестойкими: "Есть такие люди, которые не могут вынести большого счастья" ^. В одном из псалмов говорится, что легче соблюсти меру и быть сдержанным в обычных обстоятельствах, чем тогда, когда тебе выпадает счастье: "Если достается вам богатство, не отдавайте ему сердца" ^. Я не отрицаю, что у Аристотеля в "Риторике" сделано вскользь несколько аналогичных наблюдений, точно так же как и в некоторых сочинениях других авторов, но никогда еще до сих пор все эти наблюдения не включались целиком в состав моральной философии, к которой они главным образом и относятся, точно так же как к науке о земледелии относится исследование о различиях почв или к медицине -исследование о различных типах конституции тела. В конце концов это необходимо сделать хотя бы теперь, если только мы не хотим подражать шарлатанству знахарей, которые лечат всех больных одним и тем же лекарством, не считаясь с особенностями конституции каждого.
За учением об особенностях характера следует учение об аффектах и волнениях, являющихся, как уже было сказано, своего рода болезнями души. В свое время древние политические деятели обычно говорили о демократии, что народ там подобен самому морю, ораторы же -- ветрам, ибо как море само по себе было бы всегда тихим и спокойным, если бы его не волновали ветры и не поднимали бы на нем бури, так и народ сам по себе был бы всегда мирным и послушным, если бы его не подстрекали к волнениям злонамеренные ораторы ^. Аналогичным образом можно с полным основанием утверждать, что человеческий ум по своей природе был бы спокоен и последователен, если бы аффекты, подобно ветрам, не приводили его в волнение и смятение. И здесь снова приходится удивляться тому, что Аристотель, написавший столько книг по этике, не рассматривает в них аффекты как основной элемент этики; в то же время он находит для них место в "Риторике", где они должны рассматриваться лишь во вторую очередь (лишь в той мере, в какой они могут быть вызваны ораторской речью). Следует, однако, признать, что он в этой книге дает блестящий и тонкий анализ этих аффектов, насколько, разумеется, это возможно в столь сжатом изложении. Но его рассуждения о наслаждении и страдании ни в коей мере не удовлетворяют требованиям предполагаемого нами трактата, точно так же как нельзя было бы сказать о человеке, пишущем о свете и о субстанции света, что он написал о природе каждого отдельного цвета, ибо наслаждение и страдание находятся в таком же отношении к отдельным аффектам, в каком свет находится к отдельным цветам. Тщательнее других разрабатывали эту тему стоики (насколько, конечно, об этом можно судить по сохранившимся произведениям), однако они стремились прежде всего к возможно большей тонкости дефиниций, а не к тому, чтобы дать обширное и исчерпывающее изложение вопроса. Впрочем, мне известны еще несколько довольно изящных книжечек, посвященных некоторым из аффектов, например о гневе, о ложном стыде, и еще кое-какие весьма немногочисленные сочинения. Но если уж говорить правду, то подлинные знатоки этой науки -- это поэты и историки. Ведь именно они дали глубокий анализ и показали, как следует возбуждать и зажигать страсти; как следует их успокаивать и усыплять; как опять-таки сдерживать их и обуздывать, не давая им возможности прийти в действие; каким образом те же самые страсти, хотя и подавленные и скрытые, тем не менее выдают себя; какие действия они производят; как чередуются между собой, как переплетаются друг с другом; как сталкиваются, борются между собой, и бесчисленное множество других вопросов. Среди них особенно важное значение имеет и в этической, и в гражданской областях вопрос о том, каким образом одно чувство управляет другим чувством и как с помощью одного чувства можно подчинять другое. Здесь может послужить примером практика охотников и птицеловов, которые прибегают к помощи одних животных для поимки других, одних птиц -- для поимки других и, пожалуй, без их помощи своими собственными силами человек бы не смог так легко сделать это. Скажем больше, в сущности именно на этом принципе основывается всем известная и широко применяемая в любой гражданской области практика наказания и поощрения, на которой держится всякая государственность, ибо два господствующих чувства -страх и надежда -- сдерживают и подавляют все остальные вредные аффекты. И если в практике управления государством нередко одна партия сдерживает другую, заставляя исполнять свои обязанности по отношению к нему, то подобное же происходит и при управлении внутренними движениями души.
Теперь мы, наконец, подошли к тому, что находится в нашей власти, к тому, что воздействует на душу, волю и стремление, возбуждая их и направляя в любую сторону, и поэтому имеет огромное значение для изменения и переделки характеров, В этой области от философов требуется тщательное и настойчивое исследование той силы влияния, которой обладают привычки, упражнение, навыки, воспитание, подражание, соперничество, постоянное общение, дружба, похвала, упрек, уговоры, молва, законы, книги, занятия и пр. Ведь именно эти факторы являются господствующими в области морали, именно они воздействуют на душу и определяют ее состояние, именно из этих ингредиентов составляются, если можно так выразиться, лекарства, предназначенные для поддержания и восстановления душевного здоровья, насколько это вообще доступно человеческим средствам. Из числа всех этих факторов мы выберем один или два и остановимся на них несколько подробнее, чтобы это послужило примером для анализа остальных. Итак, скажем несколько слов о привычке и навыке (habitus).
Известное мнение Аристотеля, согласно которому привычка не обладает никакой силой по отношению к действиям естественного порядка, свидетельствует, как мне кажется, об узости и несерьезности его взгляда. В качестве примера он предлагает камень, бросаемый вверх, говоря при этом, что, "если бросать его тысячу раз, он не приобретет от этого способности подниматься самостоятельно", более того, "если мы будем довольно часто что-то видеть или слышать, наши зрение или слух ничуть не сделаются от этого лучше" ^. Хотя это положение и имеет силу в некоторых случаях, там, где природе принадлежит безусловно решающий голос (сейчас у нас нет времени говорить о причинах этого), однако там, где природа, не испытывая стеснения, допускает напряжение и ослабление, все происходит совершенно иначе. Например, можно видеть, как тесноватая перчатка, после того как ее несколько раз наденут на руку, растягивается; палка, постепенно сгибаемая в направлении, противоположном ее естественному изгибу, остается в этом новом положении; голос благодаря упражнению становится сильнее и звучнее; привычка дает возможность переносить жар и холод, и множество других примеров в том же роде. Впрочем, два последние примера ближе к существу дела, чем те, которые приводятся самим Аристотелем. Однако, как бы там ни было, чем более правильным является утверждение, что и добродетели, и пороки представляют собой навыки, тем настойчивее должен был он стремиться к установлению определенных правил, следуя которым можно было бы приобрести такого рода привычку или освободиться от нее. Ведь можно дать множество полезных советов о разумном воспитании как души, так и тела. Некоторые из них мы рассмотрим здесь.
Первый состоит в том, чтобы мы с самого начала избегали задач, которые были бы слишком трудны или, наоборот, слишком незначительны по сравнению с тем, чего требует дело. Ведь слишком тяжелый груз может в человеке средних способностей убить всякую надежду на успех, так что у него опустятся руки, у человека же самоуверенного -- разбудить огромное самомнение и убеждение в безграничности собственных сил, что неизбежно ведет за собой небрежность. Но и в том и в другом случае опыт не оправдает ожиданий, а это всегда вызывает смятение и упадок духа. Ну а если задача слишком легка, это приведет к значительной задержке в продвижении вперед.
Второй совет требует, развивая какую-то способность с целью приобрести в ней навык, обращать прежде всего внимание на два момента, а именно: когда душа лучше всего расположена к предполагаемому делу и когда -- хуже всего. Первый необходим для того, чтобы возможно дальше продвинуться по избранному пути, второй -- для того, чтобы, собрав все силы души, уничтожить преграды и препятствия, встречающиеся на нем, и в результате легко и спокойно будет найден средний путь.
Третий совет, о котором мимоходом упоминает Аристотель, -- это "всеми силами (исключая, однако, недостойные приемы) стремиться в сторону, противоположную той, к которой нас сильнее всего влечет природа" ^, подобно тому как мы гребем против течения или сгибаем в противоположную сторону кривую палку, чтобы ее выпрямить.
Четвертый совет вытекает из одной удивительно верной аксиомы: "Мы с большим удовольствием и успехом стремимся к тому, что вовсе не является нашей основной задачей и нашим главным занятием, поскольку наша душа от природы чуть ли не с ненавистью воспринимает жестокую власть необходимости и насилия". Есть и много других полезных наставлений, которые могли бы помочь управлять привычкой. Ведь привычка, если ее развивать разумно и умело, действительно становится (как обычно говорят) "второй натурой"; если же управлять ею неумело и полагаться лишь на случай, то она превратится в какую-то обезьяну природы, неспособную что-либо правильно воспроизвести и изображающую все только в уродливом и искаженном виде.
Точно так же если бы мы захотели сказать несколько слов о значении книг и учения и влиянии их на нравы, то разве мало существует плодотворных советов и наставлений, относящихся к этой теме? Разве один из отцов церкви с величайшим негодованием не называл поэзию "вином демонов" ^, поскольку она действительно порождает множество искушений, страстей и ложных представлений? Разве Аристотель не высказал очень мудрую и достойную самого серьезного отношения мысль о том, что "юноши не способны еще усвоить моральную философию" ^, ибо в них еще не охладел ныл юных волнений и страсти но успокоились под влиянием времени и жизненного опыта? И если говорить правду, то разве не потому великолепнейшие книги и проповеди древних писателей, которые весьма убедительно призывают людей к добродетели, показывая воочию все ее величие и осмеивая ходячие мнения, старающиеся, подобно пара-ситам в комедии, унизить ее, оказываются столь малоэффективными и так мало помогают утверждению нравственности и исправлению нравов, что их обычно читают отнюдь не умудренные годами люди, а лишь дети и незрелые юноши? Разве не верно то, что молодые люди еще значительно менее, чем к этике, подготовлены к изучению политики, если они вполне не проникнутся религией и учением о нравственности и об обязанностях, потому что в противном случае они могут под влиянием искаженных и неправильных представлений прийти к убеждению, что вообще не существует подлинных и надежных моральных критериев, но все измеряется лишь степенью полезности и удачи? Как говорит поэт:
...зовется доблестью разбой удачный... ^
-- и в другом месте:
Этот несет в наказание крест, а другой -- диадему *".
Впрочем, поэты предпочитают здесь форму сатиры, с негодованием обрушиваясь на эти пороки. Но некоторые книги о политике вполне серьезно и положительно излагают эту тему. Так, Макиавелли пишет, что "если бы Цезарь оказался побежденным, то он стал бы еще более одиозной фигурой, чем Катилина" ^, как будто, кроме одной удачи, не существует никакого различия между какой-то кровавой и сладострастной фурией и человеком возвышенной души, самым удивительным среди людей (если бы у него только не было такого честолюбия). Мы видим на этом примере, как необходимо людям всеми силами стараться познать науку благочестия и нравственности, прежде чем они приступят к политике, тем более что люди, воспитанные во дворцах и с детских лет готовящиеся к государственной деятельности, почти никогда не приобретают подлинной и глубокой нравственной порядочности; и насколько было бы хуже, если бы к этому присоединились еще и книжные наставления! Более того, разве не следует также относиться с осторожностью и к самим моральным поучениям и образцам, по крайней мере к некоторым из них, ибо они иной раз способны сделать человека упрямым, заносчивым и замкнутым? Ведь говорит же Цицерон о Катоне: "Знайте, что все те поистине божественные и выдающиеся достоинства, которые вы видите в нем, -- это то, что принадлежит ему от природы, те же недостатки, которые мы порой в нем находим, не созданы природой, а воспитаны учителями" ^. Существует и множество других аксиом, касающихся того действия, которое производят на человеческую душу учение и книги. И поистине справедливы слова поэта: "Учение переходит в нравы" ^, что в равной мере приходится сказать и о других факторах, таких, как общение с людьми, репутация, законы и т. п., которые мы перечислили выше.
Впрочем, существует определенный метод воспитания души, который, как мне кажется, более тщательно разработан, чем остальные. Этот метод опирается на такое основание: "Душа каждого человека в определенные моменты находится в состоянии большего совершенства, в другие же моменты -- в состоянии меньшего". Поэтому основная цель и задача этого метода состоит в том, чтобы поддерживать наиболее благоприятные моменты, а неблагоприятные, если можно так выразиться, совершенно вычеркивать из календаря. Есть два способа закрепить благоприятные моменты душевного состояния: обеты или по крайней мере очень твердые решения души, с одной стороны, и, с другой -- наблюдение и упражнения, которые, впрочем, имеют значение не столько сами по себе, сколько потому, что они постоянно удерживают душу в повиновении и готовности к исполнению долга. Отрицательные моменты могут быть уничтожены также двумя способами: тем или иным искуплением и исправлением прошлого либо избранием нового жизненного пути и началом жизни как бы заново. Но эта часть, как мне кажется, уже относится к религии; и это неудивительно, так как истинная и настоящая моральная философия, как уже было сказано, является всего лишь служанкой теологии.
Таким образом, мы завершим рассмотрение этой части учения о воспитании души указанием на то средство, которое, будучи самым экономным и общим из всех, в то же время оказывается и наиболее ценным и эффективным для формирования в душе способности восприятия добродетели и развития в ней состояния, очень близкого к состоянию совершенства. Это средство состоит в том, что мы избираем и ставим перед собой правильные и согласующиеся с добродетелью цели нашей жизни и наших действий, причем эти цели должны быть все же хоть в какой-то мере достижимыми для нас, Ведь если предположить две вещи, а именно, что цели наших действий хороши и высоконравственны, а решимость души достичь их и претворить в жизнь прочна и неизменна, то из этого следует, что душа сразу же принимает и формирует в себе одновременно все добродетели. Именно в этом проявляется деятельность самой природы, тогда как остальные действия, о которых мы уже говорили, кажутся нам лишь делом рук человека. Ведь когда скульптор лепит или вырубает из камня какую-то статую, он создает каждый раз только ту ее часть, которой в данный момент он занят, а не все остальные (например, пока он создает лицо, остальная часть тела остается необработанным, бесформенным камнем, до тех пор пока рука скульптора не коснется и ее); напротив, природа, создавая цветок или живое существо, порождает и формирует одновременно зачатки всех частей организма. Подобным же образом когда мы имеем дело с благоприобретенными добродетелями, существующими как результат какого-то навыка или тренировки, то, стремясь, например, развить в себе воздержанность, мы ослабляем усилия в развитии храбрости и остальных добродетелей; когда же мы целиком посвящаем себя достижению справедливых и высоконравственных целей, то, какой бы добродетели ни потребовали от нашей души эти цели, всегда можно заметить, что мы уже обладаем определенной склонностью, предрасположением и известными способностями к приобретению и проявлению этой добродетели. И это, пожалуй, именно то состояние души, которое так великолепно описывает Аристотель, рассматривая его не как добродетель, а как некое проявление божественной природы. Вот его собственные слова: "Дикости естественно противопоставить ту героическую или божественную добродетель, которая стоит выше человеческой", и несколько ниже: "Ибо для зверя не существует ни порока, ни добродетели, точно так же как и для бога. Но если последнее состояние есть нечто высшее, чем добродетель, первое представляет собой лишь нечто отличное от порока" ^. Правда, Плиний Младший со свойственной языческому панегиристу неумеренностью изображает добродетель Траяна не как подражание, а как образец божественной добродетели, говоря, что "людям нужно просить богов только о том, чтобы они были бы для смертных такими же добрыми и благосклонными владыками, как Траян"^. Однако в этих словах слышится нечестивая, безбожная и высокомерная заносчивость язычников, которые придавали большее значение каким-то теням, чем самой сущности. Неистинная религия и святая христианская вера стремятся к самому существу вещей, внушая душам христианскую любовь, которую в высшей степени правильно называют "узами совершенства" (vinculum perfectionis) ^, так как она соединяет и связывает воедино все добродетели. Удивительно изящно сказано у Менандра о чувственной любви, которая является лишь искаженным подражанием любви божественной: "Любовь для человеческой жизни -лучший учитель, чем неуклюжий софист" ^. Он говорит этими словами, что любовь лучше воспитывает достойные нравы, чем учитель и софист, которого он называет "невежественным". Действительно, всеми своими многотрудными правилами и наставлениями он не смог бы так умело и свободно, как это делает любовь, научить человека и ценить самого себя, и прекрасно вести себя в любом положении. Так, вне всякого сомнения, если чья-то душа пылает жаром истинной христианской любви, ей удается достичь большего совершенства, чем с помощью всех средств этической науки, которая в данном случае по сравнению с христианской любовью, конечно же, оказывается в положении этого софиста. Более того, подобно тому как прочие аффекты, по верному наблюдению Ксенофонта, хотя и возвышают душу, однако в то же время вносят в нее своими порывами и излишествами волнение и дисгармонию, и только одна любовь одновременно возвышает ее и успокаивает ^, так и все остальные человеческие дарования, вызывающие наше восхищение, хотя и возвышают и возвеличивают нашу природу, тем не менее не свободны от излишеств, и только одна христианская любовь никогда не может быть чрезмерной. Ангелы, желая обладать могуществом, равным божественному, совершили грех и пали. "Вознесусь и буду подобен всевышнему" ^. Человек, посягнувший на знание, равное божественной мудрости, совершил грех и пал. "И вы, как боги, познаете добро и зло" TM. Но ни ангел, ни человек никогда не совершали и не совершат греха, стремясь уподобиться Богу в благости и любви. Наоборот, нас даже призывают к такому именно подражанию: "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами отца вашего небесного. ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных" "^. Да и по отношению к самому первоисточнику божественной природы языческая религия употребляет слова "благий, великий" (optimus, maximus), Священное же писание заявляет: "Милосердие его превыше всех деяний его" ".
Итак, мы закончили рассмотрение той части этики, которая посвящена Георгикам души. Если кто-нибудь при взгляде на перечисленные нами части этого учения решит, что вся наша работа состоит только в том, что мы свели в цельную науку или учение то, что было пропущено другими писателями как общеизвестное, банальное и само по себе достаточно очевидное и ясное, пусть думает, как хочет. Но пусть он все же помнит то, о чем мы предупредили с самого начала: мы видим цель свою не в приукрашивании вещей, а в выявлении в них полезного и истинного. Пусть также он припомнит и созданный древними аллегорический образ двойных ворот сновидения:
Снов суть двоякие двери: одни, говорят, роговые -
Оными легкий дается исход для теней правдивых;
Блещут другие, из белой сделаны кости слоновой,
Лживые к небу чрез них посылаются Майами грезы ".
Конечно, поистине великолепны ворота из слоновой кости, однако правдивые сновидения выходят через роговые ворота.
В качестве дополнения к этике можно было бы привести то соображение, что существует определенное соотношение и известное сходство между благом души и благом тела. Ведь подобно тому как мы сказали, что телесное благо складывается из здоровья, красоты, силы и наслаждения, так и душевное благо, рассматриваемое с точки зрения этики, по-видимому, стремится к тому же, т. е. оно хочет сделать душу здоровой и недоступной волнениям, прекрасной и украшенной истинной нравственностью, мужественной и способной встретить и вынести все испытания жизни, наконец, не тупой и глупой, а способной испытывать живое чувство наслаждения и благородной радости. Однако все эти качества и тела, и души очень редко встречаются вместе. Ведь часто можно увидеть немало людей, отличающихся могучим умом и силой духа, которых тем не менее обуревают страсти и характер которых едва ли отличается хоть каким-то изяществом и обаянием. Можно встретить и других, которые в изобилии наделены и изяществом, и обаянием, но которым не хватает ни душевной честности, для того чтобы они захотели, ни душевных сил, для того чтобы они смогли поступать согласно принципам нравственности, Третьи обладают душой честной и свободной от всех пороков и слабостей, однако не могут ни снискать славы себе самим, ни быть полезными государству. Есть и такие, которые, может быть, даже обладают всеми тремя перечисленными выше достоинствами, но в силу какой-то стоической суровости и бесчувственности, будучи способными на добродетельные поступки, сами не умеют наслаждаться и радоваться. Так что если и случается, что иной раз два или три из этих четырех качеств соединятся в одном человеке, то уж совсем редко, как мы уже сказали, могут соединиться все четыре. Итак, мы полностью рассмотрели эту основную часть философии человека, которая рассматривает человека как состоящего из тела и души, но взятого отдельно, вне его связей с обществом.
* КНИГА ВОСЬМАЯ *
Глава I
Разделение гражданских наук на учение о взаимном обхождении, учение о деловых отношениях и учение о правлении, или о государстве
Существует, великий государь, старинный рассказ о том, как однажды собралось множество философов в присутствии посла чужеземного царя и каждый всеми силами старался показать свою ученость и мудрость, чтобы послу было что рассказать царю об удивительной мудрости греков. Но один из них молчал и ничего не говорил, так что посол, обратившись к нему, сказал: "А что, по-твоему, я должен сообщить царю?" -- И тот ответил: "Скажи своему царю, что ты встретил среди греков одного, который умеет молчать" '. Впрочем, я и сам забыл включить в наш обзор наук науку молчания, которой, однако (поскольку она в большинстве случаев еще не создана), я буду учить собственным примером. Ведь поскольку сам порядок изложения привел меня наконец к необходимости говорить ниже о науке управления, поскольку я посвящаю свой трактат такому великому государю, который является подлинным мастером в этом искусстве, с младенческих лет познавшим его секреты, и поскольку я не могу забыть, какое место я занимал подле Вашего Величества, я счел более разумным и естественным доказать знакомство с этой наукой скорее своим молчанием перед Вашим Величеством, чем изложением ее. Ведь говорит же Цицерон о том, что в молчании заключено не только искусство, но и своего рода красноречие. Так, упомянув в одном из писем к Аттику о нескольких своих беседах с каким-то человеком, он, пересказывая их содержание, пишет: "И здесь я заимствовал кое-что из твоего красноречия и замолчал" ^ А Пиндар. который так любил неожиданно поражать человеческое воображение, как волшебным жезлом, какой-нибудь удивительной мыслью, бросил как-то такую фразу: "Иногда несказанное поражает сильнее, чем сказанное" ^.Поэтому я решил хранить здесь молчание или (что ближе всего к молчанию) быть возможно более кратким. Но прежде чем перейти к искусству правления, нужно предварительно сказать довольно многое о других разделах гражданской науки.
Гражданская наука имеет дело с предметом в высшей степени широким и неопределенным и потому с очень большим трудом может быть сведена к аксиомам. Однако кое-что может помочь в преодолении этой трудности. Во-первых, подобно тому как Катон Старший имел обыкновение говорить о римлянах, что "они подобны овцам, стадо которых гнать гораздо легче, чем одну овцу, поскольку, если удастся хотя бы несколько овец из стада направить по нужной дороге, остальные сами пойдут за ними" ", так и задачи этики, по крайней мере в этом отношении, оказываются несколько более сложными, чем задачи политики. Во-вторых, этика ставит своей целью пропитать и наполнить душу внутренней порядочностью, тогда как гражданская наука не требует ничего, кроме внешней порядочности, которой для общества вполне достаточно. Поэтому нередко случается так, что и при хорошем правлении времена могут быть тяжелыми; ведь и в Священном писании, когда рассказывается о добрых и благочестивых царях, не раз встречается выражение: "Но народ еще не обратил сердца своего к Господу Богу отцов своих". Таким образом, и в этом отношении задачи этики тяжелее. В-третьих, особенностью государств является то, что они, подобно громоздким машинам, приходят в движение довольно медленно и после больших усилий, но зато не так быстро и приходят в упадок. И как в Египте семь урожайных лет помогли пережить семь неурожайных, так и в государствах хорошая организация правления в предшествующие годы способствует тому, что ошибки последующих лет не сразу оказываются гибельными. Убеждения же и нравы отдельных людей обычно меняются значительно быстрее. И это в свою очередь также осложняет задачи этики и облегчает задачи политики.
Гражданская наука делится на три части в соответствии с тремя важнейшими функциями общества, а именно: на учение о взаимном обхождении, учение о деловых отношениях и учение о правлении, или о государстве. Ведь существует три основных блага, которых люди ждут для себя от гражданского общества: избавление от одиночества, помощь в делах и защита от несправедливых. И эти три вида мудрости совершенно различны по своей природе и весьма часто отделены друг от друга: мудрость общения, мудрость в делах, мудрость правления.
Действительно, что касается обхождения, то оно не должно быть ни аффектированным, ни тем более небрежным, так как умение вести себя свидетельствует об известном нравственном достоинстве и оказывает большую помощь в удачном осуществлении как частных, так и общественных дел. Ведь как для оратора важна манера поведения (хотя она и является в какой-то мере чисто внешним качеством) настолько, что ей отдают предпочтение даже перед другими сторонами его искусства, которые представляются более важными и существенными, точно так же и для гражданина обхождение и манера поведения (даже если речь идет о внешней стороне дела) играют если не основную, то по крайней мере, очень важную роль. Действительно, сколь важное значение имеет само лицо и его выражение! Правильно говорит поэт: