В России в XVII столетии зарождались спорадически лишь так называемые неадекватные формы капитала. Будучи типично «средневековыми», они не оказывали сколько-нибудь существенного влияния на старый способ производства. Поэтому в равной мере их спорадическое появление, как и исчезновение, могло произойти и происходило и в более раннее время.
В России сезонный характер имело довольно внушительное количество отраслей хозяйственной деятельности. Организованные, как правило, в мелкие мастерские, они работали либо в теплое время года, либо, наоборот, зимой. В Макарьеве-на-Унже Костромской губ. в 80-х годах действовал заводик ярославского купца Свешникова, в нем «варили» серу, купорос и красную краску «мумие» из колчедана. Работало всего 6 чел. наемных, но действовала эта мастерская лишь с февраля по май256. Как мы уже видели, зимой работали кожевенные заведения. В теплое время работали гончарные, горшечные, кирпичные заводики. В летне-осенний сезон работали салотопни, мыловарни, свечные, клеевые, крахмальные, солодовенные заведения. В теплое время работали винокуренные заводы и т. д. Как правило, в такого рода предприятиях занято было от 2 до 10 человек. Так, в Саранске мыльные заводики на 1–2 котла имели по 3 или 4 человека работников. Кожевенные заводы на 2–3 шайки (чана) также имели не более 3–4 чел. работных людей257. В Пензе мыльный заводик на один котел производил 1500 пудов мыла в сезон, имея четырех работников. Три заводика, мощностью по 2 котла каждый и делающие 2–3 тыс. пудов мыла в сезон, также имели по 4 человека работников. А завод на 4 котла и 8 работников в силу краткости рабочего времени делал всего 3 тыс. пудов мыла258.
Изредка среди подобных заведений встречались более крупные (до 30–40 работных людей).
Тот или иной набор подобных небольших заводиков был во второй половине XVIII в., да и в XIX в., во многих, но далеко не во всех городах Центра России. Так, в Ярославле было два белильных «завода», 14 заведений, изготавливающих медную и оловянную посуду, 18 кожевенных, скорняжных, «баранных», сыромятных «завода», четыре солодовенных, три клеевых, один крахмальный, два свечных, два пивоваренных завода, работающих на вольном найме. В то же время четыре небольших купоросных, суриковых и белильных заведения имели 10 приписных работных259. В городе были полотняные и шелковые фабрики и плющильный и волочильный завод. В соседнем г. Романове было 4 солодовни, один кирпичный, один кожевенный завод260. В Угличе было шесть солодовенных, шесть кожевенных заводов и три бумагоделательных фабрики. А 17 кирпичных заводиков работали на строительство церквей261. На одном таком заводике 4–6 работников могли выработать до 100 тыс. кирпичей. В Ростове купоросный «завод» имел четырех работников, а суриковый и белильный — 9 человек. Кроме них в городе была и полотняная фабрика262. В г. Шуе действовало восемь кожевенных, один мыловаренный, шесть кирпичных «заводов», две воскобойных избы, два набоечных дома, две полотняные фабрики263. В Костроме в конце века было 11 солодовен (работников до 16 чел.), 11 масляных «заводов» (работников до 21 чел.), один завод красной юфти (работников 36 чел.), 13 скорняжных «заводиков» (работников до 56 чел.), три овчинных (работников 6 чел.), два клеевых (работников 6 чел.), два уксусных (работников 4 чел.), десять квасоварен, семь пивоварен, 30 кузниц, 18 кирпичных «заводов» (работников 186 чел.), один гончарный (7 чел.) и один колоколенный «завод»(5 человек, а при больших колоколах до 20 чел.)264. В 80-х годах здесь было 7 полотняных фабрик, а к концу века число их почти удвоилось265.
В Кинешме наряду с шестью кирпичными заводами действовало два кожевенных и полотняная фабрика266. В соседней Нерехте было шесть солодовенных и пять кирпичных «заводов» и полотняная фабрика267. В Дмитрове работало пять солодовенных, пять кожевенных, один гончарный, один мишурный «заводы», одна набойчатая «фабрика» и восемь суконных станов. В уезде была фарфоровая фабрика, представлявшая собою классическую мануфактуру, где каждое изделие проходило до 20 операций производства268.
В Коломне мы встречаем тот же, так сказать, классический набор этих заводиков (десять солодовенных, девять кожевенных, два клеевых, шесть гончарных, три кафельных, два сыромятных и 24 кирпичных «завода»). Специфика здешней городской мелкой промышленности заключалась в изобилии салотопен (34 завода), что связано с ежегодным прогоном скота269. В Кашире тот же набор: 14 солодовен, 15 кожевенных заводов, 27 кирпичных, девять горшечных и 4 кафельных «завода»270.
В Серпухове, так же как и всюду, те же солодовни (три) с 11 наемными работниками, те же кожевенные заводы (5), где было соответственно 6, 7, 5, 2 и 10 наемных рабочих, две бумажных «фабрики», одна суконная и 6 парусно-полотняных (о них несколько позже)271. В Боровске помимо двух полотняных фабрик было пять кожевенных и шесть кирпичных заводов272. В Алексине была большая парусно-полотняная фабрика, одна шелковая (70 станов), а также суконная и каразейная на 10 станов. И, конечно, одна солодовня и два кирпичных «завода»273. Венев — небольшой городок имел шесть горшечных и девять кирпичных заводов, одну солодовню (всего на сто четвертей солода) и одну полотняную фабрику274. В Козельске мы снова видим четыре солодовни, один кирпичный, девять горшечных и три кожевенных «завода»275. И, наконец, в Рязани было семь солодовен, три кожевенных, четыре кирпичных, пять горшечных заводов, одна шелковая и одна полотняная фабрика276.
Обзор мелкой промышленности городов Центра России завершим Арзамасом и Нижним Новгородом. Как везде, в городе Арзамасе были кожевенные заводы. Их было двенадцать, на них выделывали «юфтяной красный и черный товар»277. Нанимают на них людей по мере надобности («работных людей на них бывает от пяти до 20 человек»)278. В городе было также пять мыльных «заводов», каждый из них на один или два котла. Иначе говоря, это мелкие заведения: «а работных людей бывает на них по два и по три человека». Общая производительность — всего 2,9 тыс. пудов в сезон279. В Нижнем Новгороде было всего два кожевенных завода на 2 тысячи и на 500 кож. Был также очень большой кирпичный завод (до 1 млн штук кирпичей). На нем было до 40 работных людей. В центре страны (кроме Москвы) таких предприятий источники не фиксируют. Главное же в городе — это восемь прядильных (канатных, бечевых, смольных и бельных) заводов общей производительностью в 40,6 тыс. пудов. Что же касается рабочей силы на них, то, как и всюду, сезонность и колебания в загрузке приводили к тому, что «рабочих людей употребляется неравно, а по мере надобности»280. Характерен пример по канатному заводу в г. Павловске Воронежской губ. Здесь поденно бывает найм в общей сложности до 80 чел.281 В Нижегородской округе в г. Балахне был соледобывающий комплекс (21 корпус, по 4 црена в каждом с сушильнями, 6 соляных амбаров и 30 соляных труб). В г. Городце была небольшая купеческая «фабрика» для производства лазури и сальных свечей282. В с. Дарьине помещичий кирпичный заводик. Такой же заводик был в г. Василь, а в с. Спасском — кожевенный заводик на 3 тыс. кож283. Два маленьких кожевенных завода были в г. Семенове284.
Наш довольно однообразный перечень можно было бы продолжить, но не столь уж долго, так как большое количество городов Центра России, не говоря о Черноземье, подобных промышленных заведений не имело совсем. Их функции выполняли ремесленники, которые занимались многообразнейшей деятельностью в пределах Промышленного Центра страны. А для мелких заведений характерны краткосрочный найм, сезонность в работе, постоянные колебания в объеме производства, сравнительно высокая оплата. Все это не создавало благоприятных условий для капиталистического накопления. Подобная мелкая промышленность могла существовать веками, не меняя уклада провинциальной городской жизни, ибо это были так называемые неадекватные формы капитала.
Экономически сюда же следовало бы отнести такой вид сезонной деятельности, как речное судостроение. Здесь также господствовал краткосрочный найм, аккордные формы оплаты труда, здесь были весьма не оптимальные условия капиталистического накопления, не было реального влияния на прибыль предпринимателя фактора так называемого постоянного капитала. Больше того, едва ли не половина создаваемых транспортных средств предназначалась всего лишь для одного-двух рейсов. Это был один из моментов губительного влияния на экономику страны природно-климатического фактора, приводившего к громадной растрате сырьевых и людских ресурсов.
Прогресс экономики России был, скорее всего, связан с иными процессами.
Здесь речь должна идти о промысловой деятельности крестьянства. Как уже говорилось, крестьянство Нечерноземья, имея основной своей базой воспроизводства земледелие, не сводило концы с концами. На примере крестьянства Тверской губернии было довольно четко показано, что даже в 80-е годы XVIII в. среднее хозяйство получало доход от продажи своих продуктов и изделий на сумму 6—10 руб., в то время как для нормального воспроизводства необходимо было иметь 23–26 руб. Видимо, такая же ситуация была во многих губерниях Центра. Крестьянину были крайне необходимы заработки в области промысловых занятий, ремесла и торговли. Между тем со времени петровских преобразований экономическая стратегия правительственных кругов строилась по западному стандарту: ремесло — это городская привилегия, как и торговля. Однако в условиях России город развивался чрезвычайно трудно, земледелие веками удерживало население в деревнях и селах, ибо объем совокупного прибавочного продукта был далек от оптимума, да и продукция Нечерноземья оставалась общественно необходимой. Режим крепостного права содействовал этому сдерживанию. Но при Петре, Анне Ивановне, Елизавете Петровне власти традиционно охраняли монопольные права городского посада на торговую и ремесленную деятельность. В 1745 г. крестьянам разрешили мелочную торговлю предметами ремесла лишь в «знатных селах и деревнях», расположенных «не в ближнем расстоянии» от городов. Это было подтверждено и таможенным уставом 1745 г. Крестьянам была запрещена не только торговля в городе, но и устройство промышленных заведений (борьба с «неуказными» заведениями).
И только в 50-е годы XVIII в. намечается постепенный отказ от этой политики, а решительный переход к поощрению крестьянской промышленной деятельности произошел при Екатерине II. Запрещая промысловые монополии и откупа, правительство Елизаветы еще в конце 50-х — начале 60-х годов стало поощрять именно мелкие промыслы. В одном из сенатских указов об этом заявлено со всей откровенностью: «а в заведении для того фабрик не позволять, дабы чрез то у мастеровых людей пропитание отъемлемо не было»285. Таким образом, прямое поощрение вовлечения основной массы крестьянства в торгово-промышленную деятельность было продиктовано суровой необходимостью помочь выживанию громадной массы населения Нечерноземья. Это была чисто прагматическая линия правительственной политики. И эта политика принесла плоды уже в ближайшие 15–20 лет. Об этом, в частности, свидетельствуют данные об уровне оброчной эксплуатации помещичьих крестьян и обеспеченности этих же крестьян пашней. Так, сведения о 3759 душ муж. п. крестьян Егорьевского у. Московской губ. свидетельствуют о том, что в 1769–1773 гг. их хозяйство носило чисто земледельческий характер (что следует из четко проступающей закономерности: чем больше у крестьянина пашни, тем выше сумма оброка с души м. п., который он платит). Спустя примерно 15–20 лет у тех же 3759 д. м. п., живущих в тех же селах, характер соотношения размера оброка и размера пашни резко меняется: наибольший оброк платят уже те крестьяне, у которых пашни меньше. И наоборот, наименьший оброк платят те крестьяне, у которых пашни больше286. Произошел, таким образом, своеобразный «промысловый переворот». Центр тяжести хозяйственной деятельности крестьян этого региона перемещается в промысловую деятельность, и от нее в первую очередь зависит размер дохода крестьянина (а значит, и размер оброка). В 80-х гг. этот процесс коснулся всех крестьян этого уезда (15868 д. м. п.), ибо 4490 д. м. п. платили оброк в 5 руб., имея в среднем на душу м. п. 3,0 дес. пашни, а 2574 д. м. п. платили оброк в 8 руб., имея в среднем на душу м. п. 0,1 дес. пашни287. То же самое наблюдается и по другим районам. Так, в Костромском у. в 80-е гг. 4008 д. м. п. платили оброк в 3 руб., имея в среднем на душу м. п. 3 дес. пашни, а 3225 д. м. п. платили 4 руб., имея в среднем на д. м. п. 2,65 дес. пашни288. В Вяземском у. 7481 д. м. п. платили оброк по 2 руб., имея в среднем на д. м. п. по 3,9 дес. пашни, а 5098 д. м. п. платили оброк в 4 руб., имея в среднем на д. м. п. 3,2 дес. пашни289. Уже в конце столетия современник пишет о крестьянстве Ярославской губернии: «почти все генерально отходят по пашпортам» в зимнее время для промыслов290. Уже в 1773 г. в Московской губернии из 960 мелких ткацких мастерских с 1–4 станами 825 принадлежали крестьянам и отчасти купцам.
Таким образом, преследуя чисто практические цели, дворянское правительство Екатерины II сумело создать условия для крутого поворота путей развития крестьянского хозяйства обширнейшего региона России в сторону промышленной внеземледельческой деятельности.
Между тем традиционно бедствующее земледелие мгновенно ощутило даже самые незначительные перемещения центра тяжести крестьянского труда в область торговли и промышленности. Больше того, определенная часть крестьянства явно тяготилась земледелием. Отлучаясь на долгое время из деревни, эти крестьяне «то не только приобыкают к излишеству, вводящему их в разные преступления, но и теряют охоту к земледелию»291. В этих условиях хоть как-то удержать былой уровень развития земледелия в Нечерноземье можно было только внеэкономическим принуждением, то есть общим ужесточением режима крепостного права. Запрет крестьянам жаловаться на помещиков был установлен еще в 1649 г. и с тех пор многократно подтверждался. Но при Екатерине II за это крестьяне уже жестоко наказывались вплоть до ссылки в Нерчинск292. В январе 1765 г. «за предерзостное состояние» «вредных обществу людей» помещикам разрешено было не только ссылать в Сибирь (а это было узаконено еще в 1760 г.), но и отдавать в каторжные работы. Порядку и регламентации процедур отправления крестьян в ссылку и их содержанию посвящена была целая серия указов293. Легализована была практика продажи крестьян оптом и в розницу. Помещичьи крестьяне лишены были права присяги государю. Их также лишили права брать откупа и подряды, вступать в вексельные отношения294. Крайне суровыми были меры по ссылке беглого крестьянства295.
И тем не менее итогом экономической правительственной политики было не только массовое развитие крестьянских промыслов и отходничества, что резко расширило рынок труда и способствовало быстрому росту общего количества предприятий. Выход крестьянства на рынок труда являлся важным фактором давления на уровень оплаты вольнонаемного труда. Феномен этого явления можно свести к следующему. Как уже говорилось, крестьянин выходил на рынок труда, оставаясь владельцем хозяйства и собственником своих жизненных средств. Отходническая деятельность была призвана лишь компенсировать нехватку этих средств. Поэтому крестьянин-отходник как продавец рабочей силы мог продавать ее ниже ее действительной стоимости, создавая конкуренцию предпролетарским слоям города, «гулящим людям» и прочим маргиналам. Массовый выход, даже кратковременный, именно такого продавца рабочей силы был мощным фактором снижения цен на рабочую силу и, стало быть, способствовал накоплению капитала. Процесс этого, впрочем, в силу особых условий России был очень протяженным во времени.
Так или иначе, но расширение рынка рабочей силы способствовало росту крупного производства.
Если в конце 60-х годов в текстильной промышленности было 231 крупное предприятие, в том числе 73 суконных мануфактуры, 85 полотняных и 60 шелковых, то в конце XVIII в. число предприятий достигло 1082, из них суконных — 158, полотняных — 318, а шелковых — 357. За три с небольшим десятилетия рост более чем в 4,5 раза. В области металлургического производства и металлообработки в конце 60-х годов насчитывалось 182 предприятия, а в конце XVIII в. — около 200. Рост небольшой, однако теперь это было более крупное производство. Общее число вольнонаемных за вторую половину века выросло с 25 тыс. до 50 тыс. чел. В судостроении эта цифра возросла до 30 тыс. В горной промышленности — до 15 тыс. чел. На предприятиях Мануфактур-Коллегии число вольнонаемных к концу века составило около 60 тыс. чел. Если к этому добавить, что судоходный промысел собирал ежегодно к концу века до 200 тыс. наемных296, то общее количество лиц наемного труда приблизится к 0,5 млн чел. Таким образом, в итоге сложнейшей эволюции к концу XVIII в., по всей вероятности, вполне сформировался тот тип производственных отношений, который в историографии именуют капиталистическим.
Причем наиболее адекватными формами капитала были те, что складывались в текстильной промышленности, как том типе производственной функции капитала, которая гибко приспособилась к крепостному земледельческому обществу, обеспечив при этом оптимальный в условиях России вариант накопления. Это были системообразующие элементы будущего капитализма.
В качестве примера могут служить полотняные предприятия Серпухова. В 80-х годах XVIII в. их было 14 с общим числом до 970 ткацких станов. Причем в каждом из них число рабочих было непостоянным в зависимости «от надобности». Крупнейшая из фабрик Серпухова некоего Серикова на 192 стана (до 300 чел. наемных и до 2 тыс. кусков ткани). Вторая фабрика (его же) на 120 станов (до 250 чел. наемных и 948 кусков ткани в год). Две фабрики были у некоего Плотникова: на 150 и 128 станов (до 150 чел. и до 128 чел. наемных) с производством на обеих до 3 тыс. кусков ткани. У Черницына было 110 станов (до 90 чел. наемных и 3 тыс. кусков объем производства). Некто Окороков имел фабрику на 104 стана (до 95 чел. наемных и 2 тыс. кусков ткани в год). Медведев и Коншин имели по 88 станов (соответственно по 90 чел. наемных и по 2,2 тыс. кусков ткани в год)297.
Как уже говорилось, в Костроме было 13 полотняных фабрик. Предприятие на 500 станов и 600 вольнонаемных рабочих было у Петра и Григория Углечаниновых («фламское» полотно, каламенок, равендук — всего до 10500 кусков). Братья Григорий, Василий и Борис Стриголевы держали 450 станов, делая до 8 тыс. кусков тех же тканей с помощью 500 вольнонаемных. Братья Дуругины (Алексей, Иван, Михаил и Дмитрий) имели фабрику на 450 станов с 550-ю вольнонаемными (до 9,5 тыс. кусков ткани). Братья Иван и Илья Волковы, нанимая 200 человек на 200 станов, производили до 4,5 тыс. кусков ткани. Василий Ашастин имел 250 станов (300 чел. наемных) и имел в год до 5 тыс. кусков ткани. Его брат Яков Ашастин имел 150 станов (165 чел. наемных), производя до 2,5 тыс. кусков ткани. Некие Пыпины владели до сотни станов и, нанимая до 120 человек, вырабатывали до 1825 кусков ткани298. Заметим, что выражение «до 120 человек в тексте источника неслучайно: оно отражает непостоянство в числе нанимаемых в связи с краткосрочностью традиционного вольного найма. Итак, владели разным количеством станов и такие костромичи, как Алексей Колоткин (до 100 ст.), Степан Углеченинов (до 85 ст.), некто Ознобихин (до 80 ст.), Масленикова (25 ст.) и поручик Старошаршавин (40 ст.). Общее число наемных на их предприятиях достигало 400 чел., а продукции — 6050 кусков ткани299.
Пожалуй, самое любопытное состоит в том, что далеко не все эти фабрики были типичными централизованными мануфактурами. Немалая часть их одновременно служила центрами рассеянных мануфактур. Причем объединяли они не просто крестьян — светелочников, работавших в своих избах. Производство таких тканей, как фламское полотно, равендук и прочее, требовало широких ткацких станов, не умещающихся в избе. Поэтому в деревнях множились своеобразные филиалы центрального производства. «Ткачи, на них из найма работающие, состоят из поселян Костромской и соседних округ и охотнее принимаются сие рукоделие отправлять в своих селениях. И для того имеют особо построенные по деревням корпусы, и ткацкими станами и бердами снабжаются от фабрикантов. В таком случае фабриканты на своих заводах, разобрав по сортам пряжу и вычистив от суровости посредством выварки щелоком, приготовляют из нее основы и раздают крестьянам в их селении ткать фландские полотна, равендук и каламинки за договорную плату. Таковых по Костромской и Нерехотской округам в селениях казенного ведомства находится 190 корпусов. В них до 1382 станов. Да в помещичьих селениях у крестьян — 600 станов»300. Иначе говоря, в деревнях и селениях производится почти столько же тканей, что в централизованной мануфактуре.
Точно такая же ситуация в с. Опалиха Костромского у., где действовала фабрика гр. А.Р. Воронцова (одно время сдаваемая в аренду купцу Пастухову за 1200–1400 руб.). На фабрике в каменном корпусе было 150 станов. Работали здесь и крепостные и вольнонаемные — до 180 чел., делая до 3 тыс. кусков фландского полотна и равендука. Главное же — рассеянная мануфактура: крестьяне в селениях казенного ведомства «в особых корпусах» числом 188 ткут на 1367 ткацких станах, «немало и в помещичьих деревнях». «Ткачи сии от содержателей фабрик снабжаются станами и бердами и, получив приготовленную основу, на уток — пряжу, ткут по договору, что из помянутых сортов потребно»301.
В Юрьевецком у. в слободе Пучеж работала полотняная фабрика слободского человека Петра Иконникова. В ней было до 130 станов и работало в общей сложности до 150 чел., делая 2,7 тыс. кусков фландского полотна, каламенку и равендук302. Вместе с тем и здесь работали по селам: «из них некоторые, не отлучаясь от своего хозяйства, в построенных в своих селениях корпусах, получая с фабрики пряжу, ткут за договорную плату фландское полотно, каламинки и равендук»303. «При том из своего материалу по найму ткут в двух… Ячменской волости. Верхней половине, в селениях, тех селениев жители на 6 станах»304. Пряжу на фабрику «покупают по торгам в сей слободе и в других ближних селениях». А золу — «в низовых на Волге местах»305.
В заключение отметим, что именно такие формы развития промышленности при преимущественном бытовании неадекватных, переходных форм создавали базу для подлинного капиталистического накопления. Именно текстильная промышленность дала России перспективу ее капиталистического накопления, так как она быстро овладевала внутренним рынком, не нуждаясь в особом периоде первоначального накопления капитала, который, кстати сказать, в социуме с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта был бы вряд ли возможен.
1. Итак, природно-климатический фактор имел важнейшее влияние на характер и темпы развития человеческого общества вообще и на характер и темпы развития тех или иных его социальных формирований, охватывающих племена или народы, или целостные государственные образования и государства. Причем это влияние прослеживается не только в том случае, когда разница в природно-климатических условиях резко контрастна и поэтому вполне очевидна (например, страны долин Нила, Двуречья, с одной стороны, и страны Европы, с другой), но и при отсутствии столь резкого контраста (например. Запад Европы и Восток Европы). В последнем случае влияние это не столь грандиозно, как в первом случае, когда речь идет о зарождении древнейших цивилизаций в условиях Двуречья, на многие тысячелетия обгонявшем темпы и характер развития первых цивилизаций на Севере Европы и т. д. Разница в темпах развития человеческих сообществ на Западе и Востоке Европы прослеживается хотя и в рамках одной общественно-экономической формации, но вместе с тем она глубоко принципиальна и носит фундаментальный характер. Речь идет о разных типах феодального общества, о разных темпах их развития.
2. Как было показано в нашей книге, важнейшей особенностью сельского хозяйства большей части Российского государства всегда был необычайно короткий для земледельческих обществ рабочий сезон. Он длился с половины апреля до половины сентября (а по новому стилю с начала мая до начала октября), не отличаясь при этом сколько-нибудь солидной суммой накопленных температур. В то же время на Западе Европы на полях не работали лишь декабрь и январь. Это не бросающееся в глаза в суете повседневной жизни различие носит между тем фундаментальный характер, поскольку столь серьезная разница производственных условий и, следовательно, открывшихся для человека возможностей в удовлетворении потребностей радикальным образом влияла на экономическое, политическое, культурное развитие Запада и Востока Европы.
На Западе Европы это обстоятельство обусловило на заре цивилизации интенсивный процесс трансформации общины как формы производственного сотрудничества коллектива индивидов в общину лишь как социальную организацию мелких земельных собственников-земледельцев. Раннее упрочение индивидуального крестьянского хозяйства стимулировало раннее появление частной собственности на землю, активное вовлечение земли в сферу купли-продажи, появление возможности концентрации земельной собственности, формирование крупной феодальной земельной собственности.
Результатом подобной эволюции было становление своеобразного типа государственности, которому практически не были свойственны хозяйственно-экономические функции. Роль такого государства даже в создании так называемых всеобщих условии производства всегда была минимальной. При подобном типе эволюции центр тяжести развития всегда был как бы «внизу»: в крестьянском хозяйстве, в хозяйстве горожанина-ремесленника и купца. Феодальной сеньории и городской коммуне была свойственна максимальная активность их административной, социальной и социокультурной функции.
В конечном счете, именно отсюда проистекало удивительное богатство и разнообразие форм индивидуальной деятельности, бурное развитие культуры, искусства, сравнительно раннее развитие науки. Нет необходимости упоминать о фундаментальном основании этих процессов: быстром и широком развитии ремесла и торговли, раннем формировании капитализма и т. д.
Разумеется, мы, выделяя лишь основную тенденцию подобного типа развития, не должны забывать и о конфликтности ситуаций, возникавших в разное время в сложном переплетении национальных, конфессиональных и политических интересов групп, сословий, слоев и народов.
3. В пределах Восточно-европейской равнины необычайная кратковременность цикла земледельческих работ русских крестьян усугубляется преобладанием малоплодородных почв. В таких условиях для получения минимального результата необходима была наибольшая концентрация труда в относительно небольшой отрезок времени. Однако индивидуальное крестьянское хозяйство не могло достигнуть необходимого уровня концентрации трудовых усилий в объективно существовавшие здесь сроки сельскохозяйственных работ. Так называемые «ритмы климата» в виде относительного потепления или, наоборот, сравнительного похолодания не могли существенно влиять на веками утвердившиеся сроки тех или иных работ. Они всегда были необычайно краткими.
Отсюда необходимость для российского крестьянина высоких темпов работ, крайнего напряжения сил, удлинения рабочего дня, использования детского труда и труда стариков. Однако и при этом чаще всего русский крестьянин не достигал необходимой степени концентрации труда. Усугубляло ситуацию и отсутствие необходимого времени для обязательной заготовки корма для скота, необходимые объемы которого намного превышали подобные заготовки других регионов и были обусловлены длительностью стойлового содержания животных.
Следствием этого была невысокая агрикультура, низкая урожайность и низкий, в конечном счете, объем совокупного прибавочного продукта общества вплоть до эпохи механизации и машинизации этого вида труда. Все это, казалось бы, создавало условия для многовекового существования в этом регионе лишь сравнительно примитивного земледельческого общества.
4. Вместе с тем потребности более или менее гармоничного развития социума выдвигали к жизни, порождали своего рода компенсационные механизмы выживания.
Крайняя слабость индивидуального парцелльного хозяйства в условиях Восточно-европейской равнины была компенсирована громадной ролью крестьянской общины на протяжении почти всей тысячелетней истории русской государственности. Крестьянское хозяйство как производительная ячейка так и не смогло порвать с общиной, оказывавшей этому хозяйству важную производственную помощь в критические моменты его жизнедеятельности.
Ограниченный объем совокупного прибавочного продукта в конечном счете создавал основу лишь для развития общества со слабо выраженным процессом общественного разделения труда. Однако задача гармоничного развития общества обусловила необходимость оптимизации объема совокупного прибавочного продукта, то есть его увеличения как в интересах общества в целом, его государственных структур, так и господствующего класса этого общества. Но на путях этой «оптимизации», т. е. объективной необходимости усиления эксплуатации крестьян, стояла та же крестьянская община — оплот локальной сплоченности и средство крестьянского сопротивления.
Неизбежность существования общины, обусловленная ее производственно-социальными функциями, в конечном счете вызвала к жизни наиболее жестокие и грубые механизмы изъятия прибавочного продукта в максимально возможном объеме. Отсюда появление режима крепостничества, сумевшего нейтрализовать общину как основу крестьянского сопротивления. В свою очередь, режим крепостничества стал возможным лишь при развитии наиболее деспотичных форм государственной власти — российского самодержавия.
5. Российское самодержавие имеет глубокие исторические корни. Суровые природно-климатические условия сделали процесс разложения первобытного общества у восточных славян необычайно длительным, растянутым на многие столетия. Существенная ограниченность объема совокупного прибавочного продукта в конечном счете диктовала и сравнительно ограниченную на первых этапах численность складывающегося господствующего класса. Больше того, сам облик этого класса на ранних этапах древнерусской государственности был военизированным. Ведь чем меньше объем прибавочного продукта, создаваемого обществом на ранних его этапах, тем сильнее проявляется роль насилия в процессе изъятия и концентрации этого продукта. Кроме того, длительное время даже в условиях существования раннеклассового общества и государства война все еще продолжала сохранять функции своеобразного «средства производства». Больше того, она в этом качестве спорадически выступала много позже даже у казачьих общин, сотрудничающих с обществом, обладающим минимальным объемом совокупного прибавочного продукта. На ранних этапах государственности для обычных налогово-управленческих и даже полицейских форм время еще не пришло. И потребности управления вызвали к жизни такое явление, как полюдье.
Полюдье как форма бескомпромиссного военного господства при систематическом изъятии прибавочного продукта, видимо, очень рано обнаружило тенденцию к универсальности своих функций, к перерастанию их из чисто налоговых в общегосударственные. Отсюда, вероятно, можно предположить и раннее зарождение судебных функций полюдья, и исключительность даннических видов взимания ренты на ранних этапах развития феодальной государственности, когда рента и налог слиты вместе в единое целое. Вполне возможно, что полюдье представляет собой и наиболее раннюю, зародышевую форму проявления верховной собственности на землю.
В то же время сама форма полюдья как форма «странствующей» государственной машины также была непосредственным следствием общей ограниченности объема совокупного прибавочного продукта. К тому же общая его ограниченность усугублялась специфически экспортной формой его весьма существенной по объему части (воск, мед, меха и т. п.), что вызывало громадные государственные и людские издержки при его сбыте, превращающемся, по словам Константина Багрянородного, в «многострадальное, страшное, трудное и тяжелое плавание» в Византию.
Динамичность «странствующей» государственной машины в немалой степени содействовала становлению такого типа феодального государства, в котором, по крайней мере в период полюдья, глава его был конкретным вершителем дел на местах. Подобное положение явно способствовало сосредоточению в его руках огромной власти и энергичному совершенствованию механизма изъятия и централизованного перераспределения ограниченного по объему совокупного прибавочного продукта. Видимо, так же как и в центральноевропейских государствах, важную роль сыграла при этом созданная раннефеодальным государством система, получившая в новейшей историографии название служебной организации», важнейшей функцией которой было обслуживание потребностей господствующего класса. Такого рода структуры были призваны создать альтернативу системе крупного феодального землевладения и укрепить тот тип государственности, где дуализм, то есть соотношение частнособственнических тенденций и элементов общественного землепользования, был в относительном равновесии. Итогом всех этих существенных особенностей развития восточнославянского социума был тот специфический строй, который в нашей литературе получил определение «государственного феодализма».
Важнейшим элементом такого строя был институт власти-собственности», обнаруживающий себя, в частности, в синкретизме институции «князь» (с одной стороны, это глава государства, персона, а с другой стороны, это само государство, его казна и т. д.). Видимо, в Киевском государстве в первый период его существования в силу этого не было и княжеского домена. Передача наследства сыновьям киевского князя — это передача власти-собственности в виде удела, во главе которого наследник становился суверенным главой, со всеми имущественными следствиями. Это обстоятельство и вызвало столь странную так называемую феодальную раздробленность», при которой сложилась иерархия удельных князей, очередность восхождения их на киевский стол, единое законодательство.
И только спустя столетия, после укоренения киевских наследников в Севере-Восточной Руси, в механизм деления «власти-собственности» включаются и элементы действительного процесса феодальной раздробленности, в конце концов погубившего Древнюю Русь.
6. Возрождение русской государственности проходило в многовековой и мучительной борьбе как с иноземным тягчайшим игом, так и бурно развившейся феодальной раздробленностью.
И вновь объективная реальность существования русского социума в суровых природно-климатических условиях Восточной Европы включила в действие по сути дела те же механизмы самоорганизации общества с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта.
Частнособственническое землевладение господствующего класса никогда не было в России ведущей формой земельной собственности. В системе «государственного феодализма» верховная собственность на землю оставалась у государства, а крестьяне были «держателями» земли, обязанными перед государством: налогами, оброком и натуральными повинностями. В отдельных регионах в определенные эпохи такая «государственная земля» могла превращаться в фактическую собственность «государственных крестьян», оставаясь при этом всегда в орбите экономических отношений внутри этого сословия. И даже в XIX веке государь особо не различал домен и государственные земли (например, «симбирский обмен» 1835 г.).
Что же касается феодалов, то в их распоряжении всегда была лишь часть территории Русского государства, хотя и важнейшая часть. На заре государственности длительный период времени они имели на правах частной собственности лишь села-усадьбы, то есть основные резиденции, где были жилище и хозяйственный комплекс. Большая же часть средств к существованию феодала поступала через государственные каналы.
В послемонгольский период феодальное землевладение развивалось, видимо, быстрыми темпами, но обладало малым запасом прочности. Будучи, как правило, дарованным феодалу государством, население того или иного села или деревни относилось к нему не как к хозяину, а как к господину, насильно владеющему землей и строениями и вынуждающему крестьян платить ему оброк и нести повинности. На Руси долгие столетия владельческие крестьяне, объединенные в общину, считали землю, на которой живут, платят с нее налоги и выполняют повинности, по сути дела, своей землей, а не землей феодала, на которую они бы добровольно пришли и которую обрабатывали бы, вознаграждая феодала-хозяина за кров и ту же землю. Следовательно, здесь не было своего рода равновесия отношений крестьянина и вотчинника. Именно это равновесие и создавало на Западе Европы тот баланс взаимных интересов крестьянина и феодала, который придавал сеньории известную прочность. И эта прочность была тем выше, чем тверже были права феодала на землю.