Если участь реформатора была трагической, то не менее трагической была и судьба его реформы. Она должна была быть лекарством и стала ядом, должна была сохранить лучшую часть старого общества и, напротив, ускорила его разрушение. Роскошь, отвращение к работе, оргии, скандалы, пьянство увеличились уже после разрушения Карфагена и Коринфа, но положение еще ухудшилось, когда Рим вступил во владение наследием царя пергамского. В тот самый год, когда умер Гай, виноградники, посаженные десять лет тому назад, дали обильный урожай, часть которого была привезена в Рим, где на каждой улице открылись винные погребки.[156] Все — знатные, богатые, вельможи и мелкие собственники — стали покупать рабов, торговля которыми значительно увеличилась.[157] Движимое имущество пергамского царя, привезенное в Рим и проданное с аукциона, было оспариваемо друг у друга толпой страстных любителей и, разойдясь по богатым домам Рима и Италии, возбудило вкус к пышной мебели, картинам, статуям, серебряной и золотой утвари.[158] Нужда увеличивала и долги римской и италийской аристократии. Это бывает всегда, когда лицом к лицу с родовой аристократией поднимается плутократия выскочек, желающая своими деньгами взять верх над древними знатными фамилиями. За исключением небольшого числа семей, обогатившихся благодаря умелой скупости одного из своих членов, каковы Лицинии Крассы, Помпеи, Метеллы,[159] в других знатных фамилиях молодые люди росли развратными, порочными, заносчивыми, иногда интересующимися науками и искусством, но всегда мотами и расточителями. Всадники, напротив, разбогатели с помощью пергамской добычи. Гай своим законом об Азии создал новое и очень выгодное предприятие для римских капиталистов. В Риме образовались многочисленные общества для взятия на откуп этих налогов, и ловкие финансисты помещали в них свои капиталы; вслед за военным и торговым ростом империализма последовал также и рост финансовый.
Во всех фамилиях среднего класса (а они должны были быть еще многочисленными, несмотря на уменьшение плодородия из поколения в поколение) много сыновей, страшась сельской бедности, покидали отцовский дом; они отправлялись в соседний город или в Рим, чтобы заняться там ремеслом или торговлей; они добровольно поступали на военную службу или шли на нее по набору и скитались по свету в погоне за богатством.
Все многочисленнее становились колонии италийских торговцев на Средиземном море, и приблизительно в эту эпоху возникла колония в Александрии.[160] Много италиков эмигрировало в Азию; там они наряду с крупными компаниями откупщиков занялись мелким ростовщичеством или взялись за торговлю рабами и азиатскими продуктами, спрос на которые все увеличивался в Риме. Делос процветал, населенный богатыми италийскими, греческими, сирийскими и еврейскими купцами. Часто сами родители не желали для своих детей собственного скромного положения и, даже рискуя входить в долги, посылали их в соседний город учиться; научившись красноречию, они могли сделаться адвокатами, прославиться, приобрести покровительство богатых и влиятельных людей, которые могли оказать помощь при избрании на государственные должности.[161] Таким образом исчезал тот средний класс собственников и крестьян, который возделал большую часть полуострова и победил Ганнибала. Во всей Италии мелкая собственность превращалась в крупные земельные владения в руках жадных приобретателей, заменявших рабами свободных рабочих, которые делались ленивыми, гордыми и задорными. Свободное население деревень выселялось, чтобы искать счастья в городах Италии или в провинциях, а также чтобы добиться власти в Риме, где до сих пор небольшое число привилегированных лиц наследственно становилось преторами, консулами, сенаторами.[162]
Но сила аристократических традиций ослабевала, и среди этой распущенной аристократии, растратившей в разврате свое состояние, энергию и прекрасные добродетели предков, после смерти Гая появился тип self made man. Таков был Марк Эмилий Скавр. Сын простого торговца углем, он принадлежал к всадническому сословию и благодаря знаниям, лести, услугам, оказанным испорченной олигархии, и особенно ловкому подражанию суровости и добродетели, сумел уже достигнуть высокого положения в момент смерти Гая Гракха, горячим противником которого был, и, домогаясь консульства, действительно получил его в 115 г.[163]
Совершенно противоположен ему был Гай Марий, человек с живым умом, но малообразованный, простых нравов, но честолюбивый и очень энергичный. Незнатный всадник из Арпина,[164] он был сначала, по-видимому, мелким арендатором, потом, бросив это занятие, избрал военную и политическую карьеру. Он отличился при осаде Нуманции, и его военные заслуги дали ему возможность быть избранным народным трибуном на 119 г.; он не имел ни родственников, ни клиентелы, ни состояния, но он не боялся вызывать неудовольствие как у знатных, так и у простого народа, относясь безразлично и, так сказать, с презрением к ненависти всех партий.[165]
Таковы были различные по характерам два самых видных борца новой италийской буржуазии, которая, стряхнув вековое ярмо знати, возникла в прежних средних классах, стремясь распространить свое могущество на Италию и весь мир. Граждане переходили из одного города в другой и смешивались; учащались как браки между жителями различных городов, так и дружественные и деловые отношения и коммерческие соглашения; латинский язык распространялся и становился языком общим; повсюду в Италии прививались одни и те же привычки, предавались одним и тем же порокам, изучали одну и ту же греческую философию, риторику и латинское красноречие.
Однако усилия разлагавшейся аристократии, которая хотела предупредить свое падение, и усилия новой буржуазии, стремившейся к возвышению, ускорили разрушение древнего общества. В хаосе этого социального разложения и возрождения со страшной силой обрушился на Италию весь эгоизм, свойственный семье, клиентеле, партии и классу. Недоставало солдат и денег, наборы войска делались все затруднительнее; государственные финансы, несмотря на значительные доходы из провинций Азии, скоро были поколеблены издержками, шедшими на покупку хлеба[166] и военную обмундировку согласно законам Гая Гракха. Внешняя политика под влиянием этого военного упадка сделалась повсюду неопределенной, робкой, колеблющейся. Не было более завоеваний, которые не были бы вынужденными; перестали внимательно следить за независимыми соседними государствами. Глава прежних владений пергамского царя, Рим скоро распространил свое владычество внутрь Малой Азии путем обширной системы клиентелы. Он легко подчинил своему протекторату республики Родоса, Кизика и Гераклеи, союз ликийских республик и галатских государств.[167] Но Рим пренебрегал обширным понтийским царством, которое, омываемое Черным морем, простиралось за этими государствами и образовалось в начале III в. до P. X., при разложении империи Александра из народов, различных по языку, обычаям и расам, но объединенных властью династии Митридатов, знатной персидской фамилии, подвергнувшейся эллинизации. С 125 до 121 г., помогая союзной Массалии и охраняя путь сообщения между Италией и Испанией, которым угрожали независимые галлы, Рим вел войну с арвернами, царь которых Бетуит основал род галльской империи, заставив большинство кельтов, живших между Альпами и Рейном, признать себя верховным вождем. Бетуит был побежден и взят в плен; арвернская империя рушилась, но Рим удовольствовался заключением союзов с главными галльскими народами, в том числе с эдуями, и обращением в римскую провинцию нарбонской Галлии, т. е. части Франции между Альпами и Роной. В 121 г. Метелл завоевал Балеарские острова; но скоро на границах и в уже завоеванных странах совершенно прекратились войны с варварскими народами. Военная добыча, таким образом, иссякла в тот момент, когда стали увеличиваться нужды знати и среднего класса, и Италия скоро сделалась добычей собственных аппетитов.
Партия крупных собственников быстро использовала свое могущество, снова достигнутое после смерти Гая; в самый год убийства был утвержден сенатом закон, по которому земли, наделенные триумвирами, могли быть продаваемы; два года спустя, в 119 г., комиции приняли решение об отмене гракховских аграрных законов, предписывая как вознаграждение, чтобы суммы, полученные от аренды общественных земель, были распределены народу.[168]
Но скоро была сделана еще более смелая попытка. Испуганные пересмотром прав владения на землю, предпринятым Гракхами, большое число лиц, начавших производить затраты на возделывание общественных земель, захотело обеспечить себя; множество собственников, тревожимых своими долгами и возрастающей дороговизной жизни, старались найти новый источник доходов; наконец, много лиц, посланных Гракхами в их колонии, скучали простой сельской жизнью и желали продать земли, нарезанные им триумвирами. Закон, искусно выработанный в 111 г. народным трибуном Спурием Торием,[169] удовлетворил всех. Этот закон объявлял частной собственностью, т. е. внесенной в ценз и могущей быть проданной, переданной путем дарения или по наследству, общественные земли, которые триумвиры объявили законной собственностью, т. е. 500 югеров земли для главы семейства и столько же для его сыновей,[170] то же было постановлено по отношению к общественным землям, данным в вознаграждение за отобранные при ревизии земли,[171] к землям, распределенным тем или другим способом вследствие законов Гракхов,[172] и, наконец, по отношению к землям, занятым после принятия законов Гракхов, в размере не свыше 30 югеров при условии их обработки.[173] Кроме того, уничтожалась по отношению к этим общественным землям юрисдикция триумвиров, столь тяжелая для крупных собственников; она поручалась магистратам: консулам, преторам, цензорам, согласно традиции выбиравшимся из среды знати. Наконец, благодетельные действия закона распространялись не только на римских граждан, но и на латинов и союзников.[174] В таком виде закон мог быть принят. Стоимость общественных земель, обращенных в частную собственность, сейчас же повысилась; задолжавшие собственники могли продавать свои поля, с которых прежде они имели только продукты. Лица, начавшие помещать свои капиталы в земли, успокоились, и сделки на собственность возобновились с новой силой. Между тем государство, уже обедневшее, теряло таким образом большую часть того обширного домена, который был такой крупной поддержкой в превратностях прошлого. Закон мог, таким образом, казаться людям предусмотрительным — и таким он был в действительности, по мысли его авторов, — нападением алчности частных лиц на общественное наследие. Никто не мог предвидеть его последствий, которые должны были быть значительными и благодетельными. Этот закон в действительности разрушал последние следы древнего аграрного коммунизма. Почти вся земля Италии сделалась частной собственностью вследствие экономической революции, аналогичной европейской революции прошлого века, когда продавались частным лицам земли «мертвой руки». Это еще лишний раз доказывает, что действия исторических личностей должны быть судимы скорее по их намерениям и мотивам, нежели по их результатам, которых часто не предвидят сами их творцы.
Но если падающая аристократия и образующаяся буржуазия нападали вместе в Италии на вековые угодья Рима, то аристократия вследствие той же неумеренности аппетитов посягала, кроме того, на еще более драгоценное достояние — на мировой престиж Рима. Ни один класс не теряет так всецело чувство добра и зла, как задолжавшая и праздная аристократия, завидующая плутократии новых миллионеров, старающаяся сохранить за собой первое место, роскошь, возможность наслаждений, которые исчезают вместе с бедностью. Рим видел много скандалов среди своей аристократии: продажных судей, взяточников правителей, сенаторов, расхищавших общественные земли; Луция Корнелия Суллу, последнего потомка весьма благородной, но разорившейся фамилии, умного и образованного человека, проводившего все время в кругу мимов, шутов, певцов, танцоров. и поправившего свое родовое имение наследством одной греческой куртизанки.[175] Но почтение, оказываемое древнейшей аристократии, равно как и удивление, которое чувствуют к бывшему могущественному сословию, сохранялось у людей еще долго после начала ее упадка, и, таким образом, Рим еще питался иллюзией насчет своей знати, как имеет, быть может, в настоящее время подобные иллюзии страна, аристократия которой идет к подобному же упадку, — я говорю об Англии. Рим не знал, какие успехи сделали среди современной Гракхам знати нездоровая лихорадка удовольствий, ненасытных наслаждений, продажность, ажиотаж, цинизм. Африканский скандал, начавшийся в 112 г., должен был сразу открыть Риму все эти ужасы.
Нумидийский царь Миципса, умерший в 118 г., оставил в качестве регента и опекуна своих двух законных сыновей Югурту, своего незаконного сына, человека хитрого и честолюбивого. Но Югурта, стремясь один захватить царство, скоро убил одного из своих братьев и начал войну с другим, возбуждая мятежи, в которые пришлось вмешаться римскому правительству. Тогда увидали, что государство, победившее Ганнибала и обратившее в пепел Карфаген, одряхлело до такой степени, что не может справиться с вождем варварского кочевого племени, и главное, потому, что последний подкупал комиссаров, посланных наблюдать за его действиями, сенаторов, которые должны были его судить, генералов, которые должны были с ним сражаться; лишь с большим трудом нашелся среди аристократии человек, один из Метеллов, который действительно повел с Югуртой войну вместо того, чтобы выманивать у него деньги. Этот ужасающий позор аристократии сразу усилил огонь демократических страстей, тлевших под пеплом в течение тридцати лет в среднем классе, в простом народе, среди богатых финансистов. Он разрушил почтение к знати, уже ослабленное беспокойным духом эпохи, новыми честолюбивыми желаниями и распространением греческой философии, особенно стоицизма, учившего о равенстве всех людей. Результат этого сказался на консульских выборах на 107 г.
Марий в течение этого времени был претором и пропретором в Испании; он разбогател, породнился с патрицианской, но мало выдающейся фамилией Юлиев, женившись на сестре Гая Юлия Цезаря, знатного, но малоизвестного человека,[176] и служил тогда в качестве легата в армии Метелла в Африке, но он дурно чувствовал себя там, потому что многочисленная знать, занимавшая в войске высшие должности, пользовалась всяким удобным случаем, чтобы унизить этого незнатного всадника, прежнего фермера, этого буржуа, как мы теперь бы сказали, выскочку с таким громким именем.[177] Раздраженный этим вызывающим поведением, ободренный настроением умов в Италии, Марий просил у главнокомандующего отпуска, чтобы отправиться в Рим и выставить там свою кандидатуру на консульство в 107 г. Метелл, бывший человеком честным, но вместе с тем разделявший все аристократические предрассудки, старался противодействовать его решению и помешать отъезду; Марий был оскорблен этим, консул и легат поссорились, и карьера Мария была сделана. Когда в Риме узнали о нежелании Метелла, чтобы столь заслуженный солдат был консулом, только потому, что он не был аристократом, Марий сделался идолом ремесленников, крестьян, среднего класса и финансистов[178] — и он был избран. Тогда он пожелал и получил командование, вверенное Метеллу.
Но еще до своего отъезда в Африку он произвел в качестве консула важное нововведение в наборе рекрутов; он принимал даже бедняков, не приписанных ни к одному из пяти классов собственников, которые по старой конституции не имели права носить оружие.[179] Купцы, фермеры и богатые собственники, составлявшие пять классов, не имели более ни способности, ни вкуса к военной службе. Уже тридцать лет просвещенные умы чувствовали настоятельную необходимость восстановить крепкую армию. Это было целью, ради которой предпринимали свои реформы Гракхи. Марий немедленно принял радикальные меры: он поступил смелее, быстрее и революционнее. Вместо того чтобы разрабатывать трудные и тщетные реформы для восстановления сил в среднем сельском классе, бывшем в старину рассадником солдат, он набрал своих рекрутов из низших и бедных классов городов и деревень, нисколько не считаясь, вероятно, со всеми переменами, вносимыми подобным нововведением в военную организацию и политику Рима.[180]
Марий, наконец, победил Югурту с помощью Бокха, царя Мавритании, и своего квестора Суллы, который в этой войне дал доказательство физической выносливости, энергии, верности суждений и дипломатической ловкости, которых никто не мог подозревать в столь распущенном молодом человеке. Югурта был приведен в Рим в цепях. Часть его царства была присоединена к провинции Африке; часть была отдана Бокху, часть досталась, наконец, брату Югурты. Но эта победа стоила семи лет трудов и войны (112–106 гг. до P. X.): это было слишком для такой большой империи в борьбе с таким маленьким царем. И однако, Италия была так ослаблена ужасным социальным расстройством, что немного времени спустя она казалась неспособной вынести две новые и непредвиденные опасности.
В понтийском царстве, до сих пор почти неизвестном римлянам, вступил на престол в 111 г. молодой, умный и честолюбивый государь по имени Митридат Евпатор, который при помощи Диофанта, ловкого грека из Синопа, сумел в немного лет заставить весь Восток удивляться себе как герою эллинизма в борьбе с варварами. Он спас греческие черноморские колонии от владычества скифов и завоевал Крым; затем, воодушевленный этим первым успехом, он постарался покорить весь восточный бассейн Черного моря, распространяя старое понтийское царство внутрь материка вплоть до Евфрата; он вступил в сношения с варварскими народностями сарматов и бастарнов, блуждавших между Дунаем и Днепром, с галльскими племенами, которые оставались в долине Дуная, с фракийцами и иллийцами.[181] Скифские цари, изгнанные из Крыма, обратились к Риму с просьбой о помощи, и в Риме уже стали обращать внимание на молодого царя.[182] Но вслед за тем новое ужасное бедствие нависло над Италией.
В 105 г. проконсул Квинт Сервилий Цепион и консул Гней Манлий Максим, оба из аристократии, были посланы для отражения нашествия кимвров и тевтонов, которым разрушение ар-вернского государства открыло путь в Галлию и которые, опустошив эту страну, угрожали теперь Италии. Но оба римские полководца были враждебны друг другу; не сумев даже в виду неприятеля прекратить свои внутренние раздоры, они оба были побеждены варварами. Тогда Митридат, уже несколько лет подготовлявший союз с вифинским царем, вторгнулся в Пафлагонию и изгнал оттуда государей, обратившихся в качестве клиентов республики к Риму с просьбой о вооруженной помощи. Митридат прибегнул тогда к средствам, уже испробованным Югуртой, и отправил в Рим посольство с порученим подкупить сенат.[183] Но в Риме отвращение, вызванное африканскими скандалами, успехи народного героя в войне с Югуртой, поражение аристократических генералов в борьбе с кимврами привлекали все общественное расположение на сторону народной партии, осыпавшей обвинениями и угрозами историческую знать Рима и уже принудившей ее признать новое избрание через три года консулом Мария, который один, по мнению народа, мог победить кимвров. На этот раз послы Митрида-та, прибывшие для подкупа римских вельмож, были встречены народными демонстрациями, возбужденными ярым демагогом, народным трибуном Луцием Апулеем Сатурнином.[184] Сенат, чтобы успокоить народ, должен был отправить на Восток миссию и поручить претору Антонию наблюдать за провинцией Киликией; последний, подкупленный понтийским золотом, не только-не принудил Митридата и Никомеда очистить Пафлагонию, но позволил им занять и Галатию.[185]
К счастью, благодаря народному герою лучше шли дела на севере. Кимвры и тевтоны, разбив двух консулов, не двинулись немедленно на Италию, но повернули в Галлию и Испанию. Марий имел, таким образом, время выполнить свои военные реформы. Он уничтожил манипулярный строй и различие между легионами римских граждан и когортами союзников. Он организовал легионы таким же способом, как италийские контингенты, по когортам, которые, более компактные, более тяжелые и более однообразные, чем манипулы, могли быть составлены из солдат меньшей силы, как те, что набирались из подонков населения. Он усовершенствовал оружие, копье и багаж. Он деятельно вводил новую военную службу.
В то время как он подготовлял отплату, народная партия в Риме шла от триумфа к триумфу. Презирая ненависть знати, она заставляла вопреки законам избирать Мария консулом из года в год. Она заставляла возбуждать самые суровые процессы против бесчестных правителей. Жреческие коллегии, до сих пор обновляемые выбором среди небольшого числа знатных фамилий, должны были составляться по народному избранию. Все честолюбцы ухаживали за этой партией; богатые финансисты покровительствовали ей; даже умеренные консерваторы благосклонно относились к ее программе социальных и политических реформ. Считалось даже модой[186] быть сторонником аграрных законов, которые постоянно предлагались и никогда не приводились в исполнение. Многие стали надеяться, что спасение их несчастной стране даст эта партия, унаследовавшая традиции Гракхов.
Как бы подтверждая эти надежды, герой этой партии дважды разбил варваров: в 102 г. при Аквах Секстиевых, а на следующий год на Раудийских полях. Он избавил, наконец, империю от этих орд и был приветствуем титулом третьего основателя Рима после Ромула и Камилла.
Обеднение, недовольство, моральный беспорядок в Италии при возвращении Мария с кимврской войны. — Финансовые затруднения во всех классах. — Концентрация капиталов. — Могущество капиталистов. — Начало соперничества между исторической аристократией и финансовой буржуазией. — Умственный пролетариат. — Распространение среди италийцев желания получить право гражданства и его причины. — Рост демагогии в демократической партии в Риме. — Честолюбие Мария, его союз с демагогами. — Шестое консульство Мария и революция Сатурнина. — Падение Мария и возвращение к власти аристократической партии. — Энергичная внешняя политика. — Возрастающая враждебность знати к капиталистам. — Величайший судебный скандал в римской истории: процесс Рутилия Руфа. — Ливии Друз, его законы и его предложение предоставить право гражданства всем италикам. — Оппозиция капиталистов; убийство Ливия Друза. — Восстание италиков. — Сенат делает уступки восставшим. — Война с Митридатом. — Экономический кризис в Италии: агитация за допущение италиков в тридцать пять триб. — Вторжение Митридата в Азию; восстание пролетариата против италийской плутократии; резня италийских колонистов. — Сенат поручает Сулле войну с Митридатом. — Революция Мария и Сульпиция Руфа.
Как раз в это время, за столетие до P. X., Италия, казалось, стремилась с постоянно возрастающей быстротой к ужасной катастрофе, которой страшились уже давно. Конечно, не все еще рушилось и падало; нация даже среди стольких несчастий продолжала развиваться. Распространение греческой философии, успехи просвещения и богатства сделали более ощутимыми суровость древнего права и некоторые варварские суеверия, которые заставляли страдать, не принося никому пользы.
Были запрещены человеческие жертвоприношения, некоторые следы которых еще существовали.[187] Право продолжало развиваться благодаря преторам, все более проникавшимся в своих эдиктах принципами справедливости (aequitas); развитию права способствовали также реформационные законы, подобные lex Aebutia, который около этого времени уничтожил старый суровый и педантичный процесс в legis actiones и поставил на его место процесс более гибкий и рациональный.[188] Точно так же литературная и артистическая культура делала значительные успехи. Знатные и богатые люди начали строить в Риме элегантные дворцы, причем вместо местного травертинского камня употребляли самые красивые привозные мраморы, например гиметский;[189] знатные люди стали находить удовольствие в сочинении книг, историй, трактатов, стихотворений на греческом и латинском языках. Теперь на форуме слышались речи ораторов вроде Антония и Лициния Красса, которые тщательно изучали греческие образцы.[190] Знакомство с греческим и азиатским искусством и вкус к нему распространялись все более и более; греческие скульпторы и живописцы, между которыми была одна женщина Иайя из Кизика,[191] в массе работали для римских богачей.
Но в то же самое время видели, как повсюду увеличивается экономический, нравственный и политический беспорядок. Кутежи разорили почти всю историческую знать Рима и принудили ее жить долгами, лихоимством, грабежами,[192] искать дружественных и брачных связей с темными, но богатыми откупщиками и финансистами. Многие землевладельцы читали сочинения греческих агрономов или руководство к земледелию, составленное карфагенянином Магоном и переведенное по распоряжению сената. Они занимали небольшой капитал, сажали оливковые деревья и виноградные лозы, старались применять улучшенные способы земледелия, но неопытность, недостаток дорог, несовершенная организация торговли и высокие проценты препятствовали успеху этих попыток и часто разоряли тех, кто их делал.[193] Закон Спурия Тория, превративший большую часть общественного домена в частное достояние, побудил собственников к издержкам и после временного облегчения окончательно разорил их.
Каждый год открывались в Риме, в латинских и союзных городах новые школы риторики, где число слушателей постоянно увеличивалось и где вырабатывались национальный язык и красноречие;[194] латинский язык брал преимущество над языками сабельским и оским как язык разговорный и литературный;[195] но многие из этих молодых адвокатов не находили ни покровителей, ни клиентов, которых могли бы зищищать. Эмиграция в провинции усилилась; много италийцев обогащалось на Делосе работорговлей, покупая и продавая людей, похищенных пиратами на всех берегах Средиземного моря; многие обогащались в Египте и особенно в Азии. Финансовая эксплуатация прежнего пергамского царства благодаря законам Гая Гракха приносила большие выгоды; откупщики — все римляне и италики, поддерживаемые правителями, — грабили провинцию, совершая там всевозможные обманы и насилия, вовлекая местных жителей в долги для уплаты податей, давая им взаймы деньги и мало-помалу захватывая их имущество; они входили даже в сношение с пиратами, чтобы те повсюду захватывали людей, которых перепродавали затем в Италии. Возникали крупные состояния, но многие также разорялись; и такая масса богатств, собранных обманом и насилием, рядом со столькими разорениями повсюду увеличивала сильное раздражение умов.
Люди, выбитые из своего класса, пришедшие в отчаяние, несостоятельные торговцы, разорившиеся собственники все более и более заполняли Италию наряду с небольшим числом выскочек-миллионеров. Повсюду мелкая собственность исчезала; олигархия капиталистов, состоявшая из римской знати, остатков старинной местной италийской знати, всадников,[196] плебеев[197] и вольноотпущенников, скупала земли в Италии, грабила Азию и собирала огромные богатства среди всеобщей ненависти.
Однако общественные финансы были расстроены и армия дезорганизована; флот, победивший Карфаген, гнил в италийских портах. Рим не был в состоянии усмирить восстания рабов, постоянно разражавшиеся в Сицилии и Кампании. Митридат, всегда деятельный, воспользовался кимврской войной, чтобы разорвать свой союз с царем Вифинии и захватить Каппадокию. В Италии разгоралось соперничество между финансистами и родовой знатью.
Всадники, гордые своими богатствами, своей клиентелой, своим правом суда, постоянно отказывавшиеся от государственных должностей для занятия собственными делами, считали себя равными разорившейся исторической знати или даже выше ее;[198] они, вероятно, много содействовали последним успехам народной партии и триумфальным повторным выборам Мария, спасшего Италию. Со своей стороны часть родовой знати, возмущенная всеобщим беспорядком, главной причиной которого были деньги, раздраженная своей бедностью и наглостью выскочек, скорбела о былом величии и могуществе. Знать жаловалась, что презренные богачи являются господами всего, даже правосудия; она требовала строгих законов против излишеств капитализма; она таила злобу к тем знатным, которые, подобно Гаю Юлию Цезарю, вступали в дружественные или брачные отношения с безродными богатыми всадниками,[199] или к тем, которые, забывая свое звание, становились дельцами.[200]
Народная партия, сильная всеобщим недовольством, уже десять лет тревожила знать обвинениями и законами о преследованиях; но эта партия сама слишком пала с того высокого положения, какое она занимала при Гракхах. Она все продолжала повторять свои обвинения против знатных, предлагать аграрные законы, не пытаясь серьезно осуществить их, что, впрочем, было бы бесполезно, ибо бедные хотели более не земли, которую надо было обрабатывать собственными руками, но ренты, не требовавшей никакой работы.[201]
Два пылких и бесстыдных человека, Сатурнин и Главция, стояли во главе этой партии. Впрочем, несмотря на ее протесты и не обращая внимания на скандалы, авантюристы, честолюбцы, преступники заполняли государственные должности и изгоняли отовсюду людей честных, которым оставалось единственное утешение жаловаться на бедствия времени. Правосудие было только орудием угнетения в руках богатых и могущественных людей; насилие, обман, подкуп на выборах распространились повсюду; деньги становились в Риме, как когда-то в Карфагене, единственной целью жизни и высшим мерилом личного достоинства. И какое безумие можно сравнить с безумием массы людей, покидавших свое скромное, но обеспеченное положение земледельцев, чтобы испытать неверное счастье в предприятиях, или разорявшихся, чтобы дать хорошее воспитание своим детям. Последние, гордясь своим знанием, скоро стали стремиться к быстрому приобретению могущества и богатства своей болтовней на форуме. Особенно в высших классах общим мнением было, что распространение культуры является злом, потому что она создает революционеров, лиц, выбитых из своего класса, и преступников.[202] «Изучивший греческий язык становится негодяем», — говорили обычно.[203]
Слабость наказаний в самом деле придавала храбрости преступникам; преступления, отравления, кражи, убийства, семейные драмы становились все многочисленнее. Римская семья не исполняла более дисциплинарных и судебных функций, некогда предписывавшихся ей конституцией; домашние семейные трибуналы были воспоминаниями прошлого; отцы семейств не только не могли держать в строгости своих жен и детей, но даже внушить им к себе уважение. Множество проступков, совершенных женщинами и молодыми людьми, оставались безнаказанными, потому что законодательеще, а семействоужене занимались ими. Даже предусмотренные законом преступления оставались почти всегда без наказания, раз они были совершены римскими гражданами. Древнее уголовное право, грубое и спешное, знало только телесное наказание и смерть — ибо тюрьма не была наказанием, и обвиняемые ждали там только суда, оправдания или присуждения к розгам и смертной казни. Когда же было решено, что римские граждане не могут быть ни высечены, ни осуждены на смерть, единственным наказанием за их проступки осталось изгнание — и притом в том виде, как и ранее, когда Рим был изолированным городом среди враждебных ему городов, — изгнание в Пренесте или в Неаполь! Кроме того, виновным интригами и подкупами было так легко оправдаться и избежать даже и этой легкой кары.
Строго говоря, римские граждане не были подчинены какому-либо уголовному закону; последнее обстоятельство и объясняет нам, почему так добивались звания римского гражданина. Это было революционное веяние, которое все возрастало в среднем классе Италии, к великому ужасу консерваторов, в то время как различия между римскими гражданами и латинскими союзниками и подданными теряли свой смысл ввиду экономического и морального объединения страны; древняя политическая организация Италии являлась сгнившей, источенной червями и готовой развалиться. Обремененный долгами, надеющийся вылечить все свои болезни правом гражданства, покинутый местной знатью, столько лет покровительствовавшей ему, а теперь близкой к полному исчезновению, средний класс все более ненавидел Рим и его политическую олигархию.
Смешение идей, рождавшееся в беспорядочной борьбе стольких интересов и честолюбий, увеличивалось еще от бесчисленных противоречивых доктрин греческих философов, к которым многие обращались для ориентировки, хотя всякий образованный человек по-своему судил о зле настоящего; и теории туманом окутывали то немногое, что еще оставалось ясным в идеях. Без конца рассуждали о бедствиях Рима, но никто ничего не делал; умы. всех слабели от пассивной болезненности, хотя люди пытались встряхнуться, сожалея в отчаянии о прекрасном прошлом и наивно призывая гения-спасителя. Возлагая всю ответственность на самого крупного римского политика, просвещенные люди считали одного человека — Гая Гракха — причиной всех настоящих бедствий: он разорил государство своими хлебными законами, он сделал плутократию всемогущей своим судебным законом; он спустил с цепи демагогию, дезорганизовал армию и отдал привинции на разграбление финансистам.[204]
Марий, одушевленный своими великими военными успехами, вообразил, что мог бы быть этим спасителем, и стал домогаться консульства в шестой раз. Гордый и надменный, он не стоял до сих пор в рядах какой-нибудь партии и не нуждался в этом, так как во время кимврской войны он принимал избрание народной партии, не ища его.[205] Но по окончании войны положение изменилось; добровольная услужливость стольких граждан, боявшихся кимвров, исчезла; и на этот раз, чтобы получить консульство, Марий должен был прибегнуть к поддержке партии. У него не было затруднения при выборе. Консервативная партия не прощала ему, что в течение четырех лет он был народным героем. Партия умеренных не имела тогда никакого значения, как обычно бывает во все великие исторические кризисы. Оставалась демократическая партия, единственная, которая могла его принять. Марий, Сатурнин и Главция соединились; Марий был выбран консулом, Сатурнин — народным трибуном, Главция — претором, и они вместе составили народное правительство сотого года, где победитель кимвров сделался почти орудием двух демагогов.[206] Сатурнин предложил аграрный закон, по-видимому, наделявший бедных римлян и италиков землями в транспаданской Галлии, опустошенной кимврами; хлебный закон, понизивший цены хлеба, продаваемого в Риме государством, колониальный закон, который, возобновляя идею Гая Гракха, создавал из ветеранов Мария колонии в Греции, Македонии, Сицилии, Африке.[207] Эти проекты были хороши в отвлеченном виде, но их нельзя было обсуждать спокойно вследствие долгого раздражения умов.
Консерваторы и народная партия сейчас же перешли к насилиям; чтобы добиться утверждения законов, Сатурнину и Главции пришлось призвать в Рим банды вооруженных крестьян. Позднее, при выборах консулов на 99 г., Сатурнин приказал, как говорят, убить Гая Меммия, выдающегося и уважаемого человека, выступившего противником Главции, и этим дал сигнал к открытому мятежу. Это было слишком. Общество было испугано, особенно богатые капиталисты,[208] до сих пор энергично поддерживавшие народную партию. Сенат ввел осадное положение, и самые выдающиеся лица взялись за оружие. Марий принужден был стать во главе сенаторов и всадников, чтобы подавить мятеж своих друзей, но он действовал с таким колебанием и слабостью, что консервативная партия сочла его сторонником восставших; в то же время демократы начали смотреть на него с этих пор как на изменника, так как, в конце концов, восстание было для него выгодно и он приказал убить Сатурнина и Главцию.[209]
В этот смутный год консульства Мария у его зятя Г. Ю. Цезаря и Аврелии родился ребенок, получивший имя своего отца.[210]
Страх перед революцией оттолкнул от народной партии испуганное общество и особенно богатых финансистов; Марий, сделавшийся подозрительным для всех, через год после своего триумфа над кимврами отправился в продолжительное путешествие по Востоку; консервативная партия вернулась к власти и, чтобы завоевать расположение общества, попыталась укрепить внешнюю политику. Она благоразумно побудила сенат отказаться от Кирены, которую Птолемей Апион, умирая, завещал в 96 г. римскому народу: среди стольких затруднений, с дезорганизованными финансами и армией она не хотела заниматься, умиротворением полуварварской страны, полной беспорядков; но она хотела окончательно установить авторитет Рима на Востоке и приказала в 95 г., на этот раз серьезно, Никомеду возвратить все, что он захватил. Галатия была возвращена тетрархам, Пафлагония была объявлена свободной; Каппадокия подчинена Ариобарзану, знатному персу, сделавшемуся там царем.[211]
Когда два года спустя Митридат, заключив союз с Тиграном, царем Армении, вторгся в Каппадокию и изгнал оттуда Ариобарзана, аристократическая партия снова стала действовать с энергией и послала пропретора Луция Корнелия Суллу с небольшой армией восстановить Ариобарзана на троне.[212] Но эти успехи внешней политики не были достаточны для успокоения Италии, где нищета все возрастала. Желание получить права гражданства все более и более волновало италиков, ненавидевших маленькую римскую олигархию.
Народная партия старалась снова получить власть; Марий, возвратившийся с Востока, не хотел довольствоваться ролью исторического лица еще при жизни; снова возгорелась ненависть между исторической знатью и финансистами, которых страх перед революцией Сатурнина примирил на некоторое время.
В 93 г. небольшое обстоятельство, процесс Публия Рутилия Руфа, заставило эту ненависть обнаружиться, вызвав ужасный кризис, которого так давно боялись. Знатный консерватор без страха и упрека, честный человек, враг демагогов и капиталистов, горячий поклонник прошлого, Руф во время своего управления Азией в качестве legatus pro pretore энергично подавлял злоупотребления италийских финансистов. Чтобы отомстить ему, последние, по возвращении Руфа в Рим, при помощи одного бездельника обвинили его во взяточничестве и благодаря своим друзьям, заседавшим в суде, вынесли обвинительный приговор. Руф отправился в изгнание; но в Риме лучшая часть знати, возмущенная этой чудовищной несправедливостью, ниспровергавшей последние остатки нравственного порядка, поняла, что надо действовать и бороться.
Честолюбивый, отважный и знатный Ливии Друз, избранный народным трибуном на 91 г., задумал повести против финансистов политику Гая Гракха против крупных земельных собственников. Он постарался установить союз между частью знати и народной партией, предложив несколько законов, которые должны были доставить ему расположение народа и наиболее важными между которыми были два: один отнимал у всадников судебную власть, а другой предоставлял, наконец, права гражданства италикам. Идея эмансипации Италии сделала громадные успехи, но все еще имела много врагов. Среди знати многие были за нее, потому что они считали реформу необходимой и справедливой, несмотря на ее опасности.[213] Но большинство по традиции противилось ей, боясь, как бы благодаря этому увеличению числа бедных и невежественных избирателей не возрос еще более демагогический беспорядок.[214] Напротив, финансисты и очень богатые италики были ее ожесточенными противниками; они, конечно, боялись, что за политической реформой последует социальная революция и что италики, масса которых была бедна и в долгах, завладеют властью и заставят утвердить аграрные законы и уничтожение долгов.[215]
Началась ожесточенная агитация, в которой знать разделилась. Ненависть, так долго накапливаемая, подкладывала огонь с разных сторон, и однажды утром Ливии в собственном доме был зарезан неизвестным. Среди замешательства, вызванного этим убийством в партии Ливия, всадники поспешно провели закон, учреждавший чрезвычайный трибунал для суда над лицами, подозреваемыми в расположении к италикам; с помощью этого закона они преследовали и изгнали всех своих противников в знати и в народной партии.[216]
Но тогда ненависть к Риму и его политической олигархии, так долго скрываемая, разразилась со всех сторон. Южная Италия, т. е. области, наиболее пострадавшие от экономического и морального кризиса, где основы старого порядка были наиболее потрясены, устала, наконец, так долго дожидаться; она подняла оружие за общее дело италиков против Рима, против союзных городов и латинских колоний северной и средней Италии, которые почти все остались верны Риму.[217] Рим был охвачен ужасом; на мгновение ссоры партий прекратились; в Италию стали созывать легионы, рассеянные по всей империи, и морские контингенты, бывшие в Гераклее, Клазомене и Милете;[218] вооружали свободных и рабов. Сам Марий, чтобы сохранить свой кредит, должен был просить командования. Началась ужасная война, во время которой римские генералы беспощадно опустошали Италию, сжигая фермы, грабя города, захватывая в плен мужчин, женщин и детей для продажи или отсылки в казармы своих собственных имений.[219]
В этой войне впервые вступил на военное поприще образованный молодой человек, родившийся в 106 г. и принадлежавший к зажиточной фамилии из Арпина, по имени Марк Туллий Цицерон.[220] Все же эта истребительная война в самом сердце Италии имела спасительное действие: она дала преобладание в знати партии, враждебной финансистам и расположенной к защите прав италиков.
Очень скоро заметили, что приходится усмирить восстание уступками, а не мечом. Консул Луций Юлий Цезарь мог провести в 90 г. закон, постанавливавший, что права гражданства распространяются на города, оставшиеся верными Риму; несколько времени спустя, в конце того же года или в начале следующего, два народных трибуна предложили lex Plautia Papiria, по которому всякий гражданин союзных городов, живший в Италии, мог приобрести права гражданства при условии сделать об этом заявление претору в Риме в течение шестидесяти дней. Реакция быстро усиливалась; в 89 г. lex Plautia отнял суды у всадников и постановил, чтобы судьи выбирались трибами.[221] Может быть, в этот же самый год консул Гней Помпей Страбон предложил предоставить городам цизальпинской Галлии те же права, что и латинским колониям, чтобы привлечь их к отбыванию воинской повинности и таким образом возместить потери в рекрутах, причиненные восстанием союзников.[222] Эти уступки гораздо более военных операций способствовали окончанию войны, и скоро только самниты и луканы остались под оружием.
Едва Италия начала оправляться от этого ужаса, как наступил новый, еще более страшный. Митридат был захвачен врасплох междоусобной войной в то время, как он приготовлялся к новой войне, чтобы изгнать римлян из Азии. Это был смелый замысел, но момент казался таким благоприятным! Удивление, которое испытывали перед Римом в греческом мире в течение пятидесяти лет, следовавших за Замой, сменилось ненавистью после разрушения Карфагена и Коринфа;[223] Азия была истощена эксплуатацией римских капиталистов; могущество Рима всюду падало. Митридат, наоборот, мог собрать большую армию в своей стране и среди варваров; он приказал построить могущественный флот на берегах Черного моря и имел в Крыму военную житницу, необходимую для продовольствования больших армий в военное время, так что голод не угрожал Понту. Однако, когда разразилась союзническая война, он не был готов, и пока помог младшему брату вифинского царя захватить царство и вместе с Тиграном снова завоевал Каппадокию, посадив там на престол своего сына. Он надеялся, что Рим не вмешается.
Но аристократическая партия, желавшая показать силу во внешней политике, отправила в 90 г. из Рима Мания Аквилия во главе посольства с целью восстановить при помощи небольшой армии проконсула Луция Кассия обоих царей в их государствах. Кассий и Аквилий легко исполнили свою миссию;[224] но Аквилий, полководец столь же храбрый, сколь и алчный, явился на Восток не для того, чтобы удовольствоваться деньгами, обещанными ему Никомедом; он хотел большой войны с Митридатом и побуждал Никомеда и Ариобарзана вторгнуться в Понт. Оба царя колебались; но Никомед был должен римским банкирам в Эфесе большие суммы денег, которые он занял во время изгнания, чтобы подготовить свое возвращение в Риме и в Азии; Аквилий приказал истребовать у него их уплаты, так что Никомед решил заплатить их из добычи, захваченной при разбойничьем набеге на Понт.[225] Митридат, однако, чтобы выиграть время и вместе с тем возложить вину на своего противника, послал к Аквилию требование умеренного и справедливого вознаграждения, в котором ему было отказано. Тогда в конце 89 г., считая себя готовым, он послал своего сына занять Каппадокию и вторично с энергией потребовал удовлетворения у Аквилия. Маний отвечал Митридату приказанием подчиниться без всяких условий, и война была объявлена.[226]
Когда она началась весной 88 г., Митридат имел совершенно готовый флот из 400 кораблей и одну из тех бесчисленных армий, которые восточная стратегия считает страшными по их численности, так же как современная стратегия по той же причине считает непобедимыми армии Европы. Он имел, как говорят, 300 000 войска: греческих наемников, армянской конницы, каппадокийских пехотинцев, пафлагонцев, галатов, скифов, сарматов, фракийцев, бастарнов и кельтов.[227] Маний Аквилий, напротив, мог собрать во время зимы только слабый вифино-азиатский флот и армию, едва из 200 000 человек, включая сюда армию вифинского царя, составленную из молодых азиатских рекрутов, входивших в слабые римские контингента!. Четыре корпуса, составлявшие римскую армию, были разбиты или распались в несколько недель; римский флот сдался понтийскому флоту; вифинский царь бежал в Италию, римские генералы были взяты в плен, и Митридат завоевал Азию.[228]
Впечатление от этого поражения в Италии было ужасно. Союзническая война уже разорила многих и причинила серьезные потери богатым гражданам, имевшим земельную собственность в Южной Италии; теперь потеря Азии делала бесплодными неизмеримые капиталы, вложенные финансистами в эту провинцию. Разразился экономический кризис и страшные беспорядки: откупщики не могли более платить; нищета возрастала; другие налоги не поступали более, и кассы государства были пусты; испуганные капиталисты прятали свои деньги, не желая более давать в долг и стараясь, наоборот, принудить к уплате своих кредиторов; монета сделалась редкостью в Риме, а та, которая обращалась, была очень часто фальшивой; претор, желавший обуздать жестокость заимодавцев, однажды утром был убит кучкой капиталистов во время совершения жертвоприношения. Рим был наполнен смутами, убийствами, кражами, драками между старыми и новыми гражданами. Последние были еще более раздражены, чем первые, потому что сенат вместо того, чтобы тотчас же вписать их во все 35 триб, медлил и изучал различные проекты законов, делавших бесполезными их новое право. Дело шло то о том, чтобы вписать их в десять новых триб, то в восемь из прежних тридцати пяти.[229] С Востока скоро пришли известия еще более ужасные. Дело шло уже более не о войне против другого государства, а о настоящей революции против римской плутократии.
Митридат хотел быть не только героем эллинизма, но и разрушителем космополитической плутократии в глазах ремесленников, крестьян, среднего класса, азиатских собственников и купцов, угнетенных римскими банкирами и местными ростовщиками — евреями и египтянами. Он послал правителям всех завоеванных провинций тайный приказ подготовить на третий день после даты письма общее избиение италиков; при этом ловко возбудили простой народ, уже раздраженный осуждением своего покровителя Рутилия Руфа, обещая свободу или прощение долгов рабам и должникам, которые убьют своих господ и кредиторов. И в назначенный день 100 000 италиков, мужчин, женщин и детей, подверглись нападению, были зарезаны, утоплены, сожжены живыми озверевшим народом во всех больших и малых городах Азии; их рабы были отпущены на свободу, их имущества разделены между городами и царской казной, так же как имущества прочих капиталистов — не италиков и вклады еврейских банкиров на острове Кос.[230] Дух мятежа подобно заразе проник в Грецию; афинский народ восстал, возбужденный философами и профессорами, и скоро получил помощь от Митридата, пославшего в Грецию своего полководца Архелая с флотом и армией, чтобы покорить не восставшие еще против римлян города и завоевать и опустошить Делос.[231] Началась великая война за господство над эллинским миром между азиатским монархом, поддерживаемым революционным плебсом, и италийской плутократией, которой помогали разлагающаяся аристократия и возникающая демократия, в то время как интеллигенция — ученые и профессиональные философы, столь многочисленные на Востоке, — стояла, как всегда бывает в социальной борьбе, на той или другой стороне, в зависимости от личных симпатий, интересов и отношений.