Лукуллу было около пятидесяти лет. Он был совершенным образцом той старой римской аристократии, которая своими традиционными качествами могла бы сделать реставрацию Суллы серьезной и продолжительной. Суровый, простой, враг роскоши, денег, иностранных вещей, исключительно образованный, он гордился своей бедностью и презирал популярность и вульгарное честолюбие. К несчастью, этот аристократ был в Риме археологической редкостью, одним из последних представителей уже давно исчезнувшего типа людей. Продолжая сам держаться старых римских доблестей, Лукулл видел, что вокруг него распространяются богатство, роскошь, жажда удовольствий, желание возбуждать удивление. Он видел, что его друзья, разбогатевшие во время проскрипций, уважаются более, чем он, оставшийся бедным, и что Помпей, мало рисковавший в междоусобной войне, так быстро и так высоко поднимается в силу своей популярности. Человек деятельный, очень умный и благородно честолюбивый, он уже давно должен был спросить себя, не кончит ли он, продолжая играть эту столь старомодную роль, тем, что принесет себя в жертву бессовестным честолюбцам. Он хорошо понимал, что робкая и неопределенная политика его партии справедливо вызывает порицание всей Италии, что сулланское правительство будет ниспровергнуто, если оно окажется ни на что не способным. Интриги, к которым он прибег, чтобы получить командование на войне, были первым видимым знаком перемены, которой до тех пор никто не подозревал и которую, может быть, не сознавал и сам Лукулл. Его чрезвычайный успех ускорил эту перемену. После побед при Кизике и на Эгейском море Лукулл решил усвоить политический метод Помпея, нисколько не считавшегося с законностью, и тотчас, не дожидаясь приказаний сената, вторгнулся в Понт.
Он слишком хорошо знал свой круг в Риме, чтобы сомневаться в том, что если бы он ждал сенатских инструкций, то, по истечении довольно долгого времени, получил бы приказ ничего не делать, выжидать и возвратиться в Рим. Напротив, если он предпримет большую экспедицию, в течение которой было бы неразумно его отзывать, то ему легко будет продолжить свои полномочия, и если вожди народной партии будут угрожать ему оппозицией, то он был теперь в состоянии подкупить их восточным золотом.[373] Отмщение за дарданский договор, расплата с Митридатом, конечно, стоили этой уступки испорченным политическим нравам эпохи. Итак, в результате военного совета в Никомидии Лукулл решил, несмотря на противодейтсвие почти всех своих генералов, тотчас же овладеть царством Митридата. Котта должен был в течение этого времени осаждать Геракл ею; Триарий ожидать с 70 кораблями в Геллеспонте понтийские эскадры, возвращавшиеся из Испании и Крита. Сам же он со всей своей армией двинулся на две гавани Амис и Фемискиру с целью основать свою продовольственную базу на время долгой кампании в горных областях Понта, в треугольнике, образованном Кабирой, Амасией и Евпаторией; сюда удалился Митридат, подготовлявший новую кампанию и выжидавший результата своих просьб о помощи, посланных к его зятю Тиграну, царю Армении, к сыну Махару, наместнику Крыма, и к скифам.[374]
Лукулл сделал свои приготовления с удивительной быстротой: в короткое время проведя свою армию через Вифинию и Галатию, он перешел границу Понта. Враг, так долго угрожавший, вызывавший и нападавший на римлян, был, наконец, принужден защищаться. Но это было нечто гораздо более значительное, чем простая, хотя бы и очень важная война. Лукулл этим вторжением изменил не только характер серьезной и продолжительной войны, но и всю внешнюю римскую политику. Благодаря этому вторжению в Понт впервые определились наступательный империализм и политика личной инициативы генералов, которые в десять лет сделались великой политической силой Рима и заменили неопределенные, колеблющиеся и противоречивые действия сената. Начиная первым на свой собственный риск эту новую политику, которой Помпей и Цезарь скоро будут обязаны своей славой, Лукулл открыл Италии новое положение, в котором она находилась. Он показал ей, насколько она сильнее великих государств, внешне таких могущественных и страшных. Он побудил ее броситься на них, покорить их и разграбить. Он вошел со своей армией в беззащитный Понт и отдал эту богатую, населенную и уже долгое время наслаждавшуюся миром страну своим солдатам, которые расхищали стада, съестные припасы, драгоценные предметы и захватили массу рабов, забирая всякого попадавшегося им в руки: мужчин и женщин, богатых и бедных, крестьян и горожан. Те, которые могли выкупиться за достаточную сумму, оставались на свободе; остальные были продаваемы купцам, следовавшим за армией. Скоро в римском лагере раб стоил только 4 драхмы.[375] Но армия не была еще удовлетворена. Жаловались, что генерал в поспешности едва дает время схватить кое-что и что он часто принимает сдачу городов и деревень с обещанием уважить собственность.[376] Эти жалобы были бесполезны: Лукулл, бывший очень строгим вождем, не обращал на них внимания. Он быстро вел свои легионы под стены Амиса и Фемискиры. Но упорное сопротивление этих двух городов принудило римскую армию провести зиму в траншеях.
Весной 72 г. война против Митридата и его союзников с новой силой возобновилась в Понте, во Фракии и в Испании. Лукулл, узнав, что новая армия Мтридата почти готова, и не желая быть атакованным под стенами двух городов, смело решился двинуться ей навстречу с частью своей армии, в то время как другая должна была продолжать осаду под командой его генерала, Луция Лициния Мурены. Затруднение в продовольствовании сделало поход и кампанию тяжелыми и опасными. Но Лукуллу помогла измена некоторых понтийских военачальников, которых он подкупил, и ему удалось нанести решительное поражение Митридату, потерявшему в прошлом году при нашествии на Азию и Вифинию свою лучшую армию и не получившему просимой помощи. Лукулл захватил лагерь и сокровища Митридата, но не самого царя, который в беспорядке бегства спасся, отдав сперва приказ убить всех женщин своего гарема.[377]
В это время Марк, брат Лукулла, посланный в Македонию в качестве проконсула, окончательно завоевал Фракию, переправился через Балканы и достиг Дуная.[378] Он приказывал рубить руки целым племенам, чтобы устрашить другие,[379] и грабил не только деревни варваров, но и прекрасные прибрежные греческие города,[380] дружественные Митридату.
Со своей стороны, Помпей в Испании, наконец, окончил войну, главным образом, благодаря измене Перпенны, убившего Сертория. Теперь он начал опустошительную и истребительную войну против городов, бывших на стороне Сертория или принявших к себе его сторонников.[381]
Напротив, в Италии Спартак, разбив обоих консулов этого года, победоносно шел по полуострову с одного конца до другого, сопровождаемый тучей купцов, не стыдившихся продавать врагу своего класса железо и другой материал, необходимый для мечей и прочего оружия.[382] Высшие классы и зажиточная буржуазия дрожали за свои недавно насажденные виноградники и оливковые деревья, которые могли вырубить эти банды, за свои фермы, за хорошо устроенные погреба, опустошаемые восставшими рабами, за верность рабов, только недавно привезенных в Италию и не освоившихся еще со своим новым положением. Что же, однако, делал этот сенат из воров и концессионеров, годных для грабежа беззащитных провинций? В этом впечатлительном и нервном поколении все было заразительно, как храбрость, так и трусость. Солдаты, посланные сражаться против Спартака, офицеры, политики — все были деморализованы до такой степени, что при выборах 71 г. явился недостаток в кандидатах. Все были испуганы при мысли, что им придется командовать армией против непобедимого вождя рабов.[383]
Сенат понял, что этот скандал переполнил меру общественного негодования, что нужно во что бы то ни стало найти энергичного человека, способного положить конец войне. Он нашел его в лице претора того года, Марка Лициния Красса, потомка знатной фамилии, который, как мы видели, отличился во время реакции среди друзей Суллы. Любимец судьбы, он получил все ее дары: знатное происхождение, богатое наследство, редкий и быстрый случай выдвинуться, блестящее воспитание, живой, развитой, любознательный ум, смелость и терпение. Он уже составил себе прекрасную военную репутацию, выиграв во время междоусобной войны своевременным вмешательством в битву при Porta Collina одну из самых важных битв Суллы, последним чуть не проигранную. Потом, несмотря на свое богатство, он увеличил свое отцовское наследие, покупая имущества осужденных. Отчасти замешанный в репрессиях Суллы, он, благодаря своим богатствам, сделался важным лицом для того, чтобы быть избираемым в законном порядке на все должности вплоть до претуры. Он с успехом занимался спекуляциями и стал одним из самых могущественных капиталистов Рима. Он открыл свой дом восточным мудрецам. Он изучал философию и пользовался своими счастливыми способностями в литературе и красноречии. Богатый, умный, известный и могущественный, Красс должен был бы быть удовлетворенным. Но одно его беспокоило — слава Помпея, бывшего почти его сверстником и товарищем по оружию в войне с революцией. Судьба ему так улыбалась — и Крассу легко было прийти к мысли, что как генерал он стоит столько же, сколько Помпей и Лукулл, что в красноречии он равен Цезарю и что он никому не уступит места в почестях, могуществе и общественном уважении. К несчастью, его натура была скорее натурой осторожного и скупого банкира, чем натурой великого, смелого, экзальтированного и расточительного честолюбца, способного властно увлекать толпы. Это был человек с умеренными потребностями, чуждый пороков, благовоспитанный,[384] любящий свое семейство, в жизни и во всех делах, в которых он принимал участие, выказывавший удивительный порядок, точную и упорную ревность. Он с благоразумием и упорством пользовался всеми выгодными случаями, крупными или мелкими. Он давал в долг многим, выступал на защиту всех дел, какие только ему предлагали, брался даже за столь отвратительные, что Цезарь отказывался говорить речи в их защиту. Он расточал свои любезности, приветствия и комплименты людям всякого рода. А между тем он гораздо менее вызывал к себе удивления и не был так популярен, как Помпей, который, казалось, принимал почести и знаки уважения с гордым пренебрежением, по крайней мере не домогаясь их явно, и который уже получил триумф и звание проконсула, не занимая никакой должности. А он был только еще претором! Красс не имел ни одного из тех качеств, которые нравятся массам. Точный делец и счетчик слишком вредил в нем политическому человеку. Он ни к кому не чувствовал смертельной ненависти, ни к кому не привязывался навсегда. Он не был жестоким ради удовольствия, но отнюдь не имел и кастовой или аристократической честности. Не замечая этого и, напротив, воображая себя щедрым, он старался извлечь выгоду из всех своих поступков, от всех лиц, которые к нему приближались. Вельможа по расчету, а не по инстинкту, он вслед за блестящей щедростью обнаруживал позорную мелочность, неумолимо требуя, например, возвращения сумм, одолженных по любезности, если при наступлении срока он считал, что не нуждается более в своем должнике. Таким образом он терял почти всю выгоду щедрых услуг, которые оказывал.[385]
Если, однако, принять в расчет кредит и военную репутацию этого богача, то легко можно понять, почему он был выбран для ведения войны против Спартака. Побуждаемый славой, приобретенной Помпеем благодаря его испанским победам, и хорошо зная, что победитель рабов сделается очень популярным, Красс тотчас же энергично принялся за дело. Он начал с того, что победил заразительную трусость солдат, возобновив пример строгости, к которому уже долго не прибегали: он велел казнить каждого десятого человека из первых когорт, побежавших перед неприятелем.[386] Но все же, несмотря на несколько поражений врага, ему не удалось ни уничтожить, ни захватить вождя рабов, так что он сам на мгновение почти упал духом.[387] Раздражение зажиточных классов возрастало. Сенат, наконец, решил вызвать в Италию Помпея, чтобы поручить ему покончить со Спартаком.[388]
Красс, чтобы не допустить отнять у себя славу окончания войны, удвоил быстроту, энергию и храбрость. Спартак был гениальным человеком и делал чудеса, но его сбродная армия не могла сопротивляться без конца: раздоры, отсутствие дисциплины, дезертирства явились на помощь Крассу, который мог, наконец, выиграть битву, в которой Спартак пал.[389] Когда Помпей возвратился из Испании, ему осталось рассеять только один отряд беглецов, встреченный им в Альпах.[390] Шесть тысяч рабов, захваченных в плен живыми, были распяты вдоль Аппиевой дороги[391] для устрашения их товарищей по рабству. Знать как всегда была безжалостна к мятежникам. На этот раз и средние классы, начавшие владеть рабами и выказывавшие во всяком другом случае человеческие чувства, сделались жестокими.
Между тем Лукулл, проведший зиму 72–71 гг. в Кабире во дворце бежавшего царя,[392] пользовался своей маленькой армией для окончательного завоевания Понта, всегда обращаясь с ней как с неодушевленным орудием, а не как с живым чувствующим телом. Перемена, начавшаяся после побед 74–73 гг., в таком сильном, преувеличивающем и страстном человеке, как Лукулл, совершилась быстро. Трудно было бы узнать прежнего легата Суллы, бедного и гордого, в этом честолюбивом, жадном и интригующем генерале, который заставил дать себе управление Азией и соединил под своей властью весь Восток. Он оплачивал в Риме лидеров народной партии и после всякой победы, после каждой сдачи города и грабежа отправлял в Рим громадное количество мулов, нагруженных золотом, серебром, произведениями искусств. Таким образом, при соприкосновении с восточными богатствами алчность пробудилась в этой душе, сопротивлявшейся ужасным искушениям грабежа даже среди проскрипций. Но по странному, хотя и вполне человеческому противоречию он в качестве полководца оставался стойким аристократом древних времен, не допускающим, чтобы легионы имели какое-нибудь другое право, кроме повиновения, требовательным и суровым со всеми до абсурда, особенно когда нетерпеливое честолюбие возбуждало его страстную душу. После всякого успеха он задумывал новое предприятие, еще более великое. И жажда выполнения безвозвратно бросала его, уже так легко поддававшегося пристрастиям, в состояние слепой галлюцинации. Его неограниченная власть, слава, порождаемая успехами, важные проекты, которые он обдумывал, его честолюбие и алчность, тем более сильные, что они были очень недавнего происхождения, делали беспредельными его гордость, нетерпение, грубую откровенность и эгоизм. Солдаты жаловались, что он никогда уже не появляется среди них как товарищ, переходя из палатки в палатку, чтобы дружественно говорить с ними, хвалить их, ободрять. Жаловались, что он всегда поспешно проезжал верхом со своей свитой только тогда, когда этого требовала служба; что, занятой и мрачный, он имеет глаза и голос только для того, чтобы открывать их ошибки, наказывать за них и требовать после одной службы новую, еще более опасную и тяжелую. Жаловались, что если он и соглашается дать им какое-нибудь вознаграждение из захваченной добычи, то делает это с жадностью и как бы боясь их развратить своей снисходительностью. Офицеры, принадлежавшие в большинстве к знатным фамилиям, жаловались также, что он постоянно упрекает их за их изнеженность, медлительность, неспособность, не обращая внимания ни на их имя, ни на их звание; что он нетерпеливо посылает приказ за приказом, как будто бы они состоят из железа, подобно ему, и никогда не должны уставать; они делают все хорошо, но никогда не могут удовлетворить его.[393] Однако Лукулл любил своих солдат и ценил многих из своих офицеров, но в поспешности, с которой он думал и действовал, он не отдавал себе отчета в огромном влиянии, какое в известные моменты может иметь похвала или любезность. Охваченный демоном корыстолюбия, отсылая в Италию своим управляющим огромные суммы денег, массу произведений искусства и драгоценностей, он не видел, что впадает в противоречие, желая обуздать свирепую жадность своих солдат; как будто бы они должны были трудиться только ради его славы.
Солдаты ожидали, что Лукулл двинется для захвата маленьких, расположенных на высоких горных вершинах, хорошо защищенных крепостей, в которых хранились дворцовые сокровища — драгоценные металлы, мебель, драгоценности,[394] и отдаст им, в вознаграждение за их усталость, сундуки и утварь врагов Рима. Но Лукулл вполне основательно полагал, что благоразумнее сделаться сперва господином всего Понта, захватив крупные греческие города: Амасию, Амис, Синоп. По своему обычаю, как истый полководец древних времен, он нисколько не считался с желаниями солдат. Добившись с помощью денег сдачи некоторых крепостей, он повел недовольные легионы на завоевание этих городов, бывших последними памятниками цивилизаторской мощи Греции на Черном море. Их сопротивление было долго и упорно, потому что со времени плохого управления пергамским царством римское владычество было ненавистно и ужасно для всех азиатских греков. К концу 71 г. был взят только один Амис.[395] Для Лукулла была ужасной та ночь, когда солдаты, захватив город неожиданным нападением, бросились с факелами по улицам для убийства и грабежа и в смятении подожгли многие дома. Лукулл был типичный римский генерал, но он имел ум великодушный, смягченный культурой, и был горячий поклонник эллинизма. Когда он увидал в огне Амис, Афины Понта, он бросился, как сумасшедший, в середину солдат, пытался призвать их к разуму и к дисциплине, заставить их потушить огонь и спасти это удивительное творение боготворимой им цивилизации. Это значило требовать слишком многого. Солдаты, уже давно недовольные своим генералом, потеряли терпение. Теперь, когда они, наконец, вознаградят себя за долгую усталость, по-своему, грубо бросившись на богатый город, — этот генерал еще требует от них глупой умеренности. Лукулл едва не был разорван на куски бешеной солдатчиной. Он должен был со слезами удалиться и позволить грубой солдатчине броситься на прекрасную дочь Афин. Ужасный символ этой эпохи, когда наряду с высокими способностями духа очищаться в желании и наслаждении самым благородным в мире, животный инстинкт был спущен с цепи в борьбе человека с человеком за завоевание богатства и власти. Старая военная суровость, олицетворяемая Лукуллом, должна была уступить перед этим бунтом солдат, охваченных жаждой грабежа. Полководец мог только впоследствии отпустить на свободу уцелевших от резни и снова отстроить город.[396]
Красс и Помпей — кандидаты на консульство. — Примирение Красса и Помпея. — Демократические законы Помпея. — Обвинение сицилийцами Верреса. — Консервативная партия и защита Верреса. — Новые несогласия между Помпеем и Крассом. — Выборы 69 г. и судебный закон Котты. — Интриги Верреса. — Процесс Верреса и первый крупный успех Цицерона. — Лукулл овладевает Синопом, Амасией и Гераклеей.
В то время, как Лукулл вел войну в Азии, консервативная партия все более теряла под собой почву в Италии. Успехи ее военачальника на Востоке нисколько не улучшили ее положения. Все понимали, что это была личная инициатива Лукулла, а не политика сената. Даже среди знати умы склонялись к идеям демократической реформы, и один из наиболее деятельных и знаменитых молодых людей консервативной партии готовился покинуть ее и перейти в ряды противников сулланской конституции. Во второй половине 71 г., вернувшись в Рим после испанской войны, Помпей не был уже более, как при своем отъезде, молодым любимцем Суллы, которому все предсказывали блестящую будущность. После своих побед над Серторием, значение которых было преувеличено и которые доставили ему такую большую популярность во всей Италии, он, в возрасте 36 лет, сделался одним из главных деятелей республики. Он мог быть поставлен наряду с самыми влиятельными и уважаемыми людьми, хотя не занимал никакой должности и не был даже сенатором. Ни один человек нового поколения, даже сам Красс, не имел больших успехов. Тем не менее Помпей понимал, что такое привилегированное положение возбуждает к нему сильную зависть. И по возвращении из Испании он решился упрочить свое положение, выступив, наконец, подобно другим, кандидатом на государственную должность. К несчастью, ему было так же трудно выйти из исключительного положения, как трудно было и создать его. Помпей, командовавший армиями в качестве проконсула и получивший титул императора, не мог начинать снова свою карьеру с квестуры и эдилитета, как требовали законы. Он решил сразу домогаться самой высшей магистратуры, выставить свою кандидатуру на консульство 70 г. и вступить в ряды должностных лиц с помощью неправильности, большей, чем все другие, ибо он не имел ни возраста, ни других условий, требуемых для избрания в консулы.
Момент был удачный, но затруднения многочисленны — и уже было недостаточно тех средств, которыми он располагал до сих пор для получения стольких чрезвычайных почестей. Он не мог сомневаться, что его кандидатуре всеми силами воспротивится консервативная партия, где столько лиц завидовало его исключительной карьере и старалось препятствовать ему в испанской войне, не давая средств для ее продолжения. С другой стороны, за то время, пока Помпей сражался в Испании, положение его и его партии сильно изменилось. Помпей возвысился настолько же, насколько упала консервативная партия. Он вместе с Крассом был теперь человеком «дня» и самым популярным полководцем. Все, напротив, жаловались на консервативную партию и на конституцию Суллы, высказывая, что нужно покончить с таким слабым, неумелым и испорченным правительством. Честолюбец без совести и без принципов, уверенный в самом себе после стольких успехов, полный злобы против своей партии, Помпей понимал, что он ни на что не может надеяться более от реакции. Он ни минуты не сомневался, что сделается самым популярным человеком в Италии и доставит торжество оппозиции, если станет во главе демократической партии. Он испытывал удовольствие отомстить за помехи своим прежним друзьям, старавшимся изменить ему во время войны. Он стал сближаться с народными трибунами, обещая им восстановить трибунскую власть (tribunicia potestas), если будет выбран консулом. Естественно, эти шаги были с энтузиазмом приняты народной партией, которой недоставало знаменитых вождей. Нашли, что человек, столь замечательный по своему происхождению, по своему прошлому, по своему социальному положению, по своей популярности, вполне стоит принесения в жертву некоторых страшных воспоминаний.[397] Забывали роль Помпея в междоусобной войне и его былое реакционное бешенство. В несколько дней друг Суллы, человек, убивший Юния Брута и потопивший в крови восстание Лепида, сделался любимым главой народной партии и ее кандидатом на консульство.
Однако Помпей, вероятно, не достиг бы так легко избрания в консулы, если бы не имел для этого очень странного шанса. Красс, прежняя злоба которого снова возгорелась благодаря вмешательству Помпея в войну с рабами,[398] пожелал сам быть консулом, когда узнал о кандидатуре Помпея. Но кандидатура Красса, хотя и менее незаконная, чем кандидатура Помпея, все же не была вполне правильной, так что оба полководца, взаимно ненавидевшие друг друга, поняли, что им необходимо соединиться: Помпею для того, чтобы с помощью Красса, столь могущественного в сенате, победить оппозицию сенаторов, Крассу, гораздо менее популярному, чем Помпей, — для того, чтобы быть рекомендованным народу последним.[399]
И этот союз состоялся. Оба под предлогом ожидания триумфа сохранили под ружьем свои армии в окрестностях Рима. Устрашенный сенат уступил и допустил обе кандидатуры. Комиции без борьбы выбрали Красса и Помпея консулами на 70 г., и Помпей попросил своего друга Марка Теренция Варрона составить ему памятную книжку об обязанностях консула, о которых он не имел никакого представления.[400]
Обещания Помпея и популярность, которой он уже пользовался в среднем классе, давали народной партии надежду, что в это консульство будут проведены так долго ожидаемые реформы. Но в продолжение месяцев, протекших между выборами и концом года (консулы вступали в должность 1 января), эти надежды были смущены враждой, продолжавшейся между обоими консулами, несмотря на их предвыборное соглашение. Красс колебался следовать за своим товарищем в его перемене и помогать его рефор-мационным проектам. Он, вероятно, боялся, что слава этих реформ всецело достанется его столь ненавистному товарищу, взявшему на себя их инициативу, и был слишком консервативен по рождению, по склонности, из выгоды, чтобы не беспокоиться последствиями победы демократии. Выполняя эту реформу, не приходилось ли срыть до основания все дело Суллы, его моральную законность, его законную силу? А Красс был не только одним из наиболее ловких орудий Суллы, но и приобрел также на огромную сумму имения осужденных. Не будучи в состоянии прийти к соглашению, ни один из консулов не распускал свои легионы. Даже после вступления в Рим и празднования овации Красс заявлял, что удержит свою армию в полном составе столько же времени, сколько и Помпей. Помпей, со своей стороны, особенно подчеркивал свои обещания, благоприятные для народной партии. Когда народный трибун Марк Лоллий Паликан между концом ноября и началом декабря вывел за городские стены к нему в середину армии, с которой он ожидал триумфа, большую толпу для выслушивания его консульской программы,[401] Помпей произнес очень смелую речь. Он говорил, что уже давно все видят открытую продажу голосов в судах в пользу лиц, предложивших наивысшую цену; что должно положить конец невыносимым злоупотреблениям судей и провинциальных правителей; он дал понять, что желает восстановить во всей целости прерогативы народных трибунов. Успех был полный. Но Красс все еще колебался, и это несчастное несогласие обоих консулов могло уничтожить все прекрасные намерения Помпея.
Их друзья решили вмешаться. Устроили громадные народные демонстрации, чтобы потребовать у Красса и Помпея их примирения; так что, когда Помпей 1 января вступал в должность, Красс был побежден большим народным движением и объявил себя готовым поддерживать политику своего товарища. Примирение произошло публично в первые дни консульства. Армии тотчас были распущены,[402] и скоро среди крупных раздач хлеба, организованных Крассом, и пышных празднеств, устроенных Помпеем, последний повел атаку против сулланской конституции. Он требовал возвращения трибунам власти, отнятой у них Суллой, особенно права предлагать законы без утверждения сената. Так как последнее предложение все же должно было быть утверждено сенатом, то началась сильная агитация среди народа для изменения сенатского большинства. Цезарь, постоянно искавший случая выдвинуться, бросился в борьбу и произносил длинные речи в народных собраниях,[403] а Красс ловко пустил в ход все влияние, которым он располагал в сенате.
Возбужденные этой агитацией и очевидной слабостью консервативной партии, злоба и ненависть, уже давно накапливавшиеся против клики, эксплуатировавшей в свою пользу сулланскую реакцию, прорвались со всех сторон. Настроение повышалось, и, в то время как вожди довольствовались нападками на законы, народ хотел жертвы. Случай доставил ее в лице некоего Гая Верреса, прежнего офицера народной партии во время революции, успевшего, подобно Цетегу, вовремя спрыгнуть с гибнувшего корабля. Перейдя на службу к консервативной партии, он был выбран претором на 74 г. Посланный потом в качестве пропретора в Сицилию, Веррес благодаря влиянию своих римских друзей сумел остаться там три года вместо одного. Грабил ли и расхищал он так Сицилию, как говорили его враги? Не были ли злодейства Гая Верреса, по крайней мере отчасти, преувеличенной легендой, распространявшейся из политической ненависти? Трудно судить человека, обладая только обвинительными актами. Как бы то ни было, достоверно, что уже давно в Риме говорили о том, что Веррес совершает бесчисленные злоупотребления не только с точки зрения сицилийцев, но и с точки зрения римских граждан, что эти злоупотребления разорили самую главную житницу Рима.[404] Жалобы были так настоятельны, что преемник Верреса, Луций Метелл, несмотря на свой консерватизм, явился в Сицилию с искренним намерением исправить ущерб, причиненный Верресом.[405] Обрадованные этими приготовлениями, сицилийские города отправили в Рим посольство, чтобы поддержать обвинение.
Во всякий другой момент это обвинение постигла бы та же участь, как и прочие заявления, сделанные в Риме провинциями после победы Суллы и реакции: слишком много интересов соединялось вместе против истины и справедливости в этих процессах, где вопрос шел о праве грабить провинции, которое присвоили себе члены правительства. Не будучи никогда в состоянии найти себе влиятельного патрона среди консерваторов, принужденные, чтобы найти себе хоть каких-нибудь защитников, обращаться к демократической партии, столь еще слабой в то время, несчастные жалобщики вынуждены были обычно бороться против страшной мощи партийного духа, тайного соучастия и классовых интересов с таким слабым оружием, как справедливость своего дела. На этот раз, напротив, сицилийские депутаты прибыли в Рим при начале агитации в пользу конституционной реформы. Общественное мнение тотчас же стало на их сторону. Помпей и вожди демократической партии, понимая, что громкий процесс о лихоимстве является прекрасным случаем для возбуждения вражды против консерваторов, приняли дело под свое покровительство, решив не допустить замять его, как заминали столько других. Если сицилийские депутаты не нашли для себя знатного патрона, то они нашли себе еще лучшего покровителя в лице Марка Туллия Цицерона, молодого человека 36 лет, очень образованного, красноречивого, свободного от каких бы то ни было связей с консервативной партией и стремящегося сделаться видным деятелем.
Родившись в Арпине, в небогатой всаднической семье, Цицерон принадлежал к классу, который мы назвали бы теперь провинциальной буржуазией; он был воспитан в честной муниципальной простоте доброго старого времени, получил очень тщательное образование и отправился в Грецию слушать курсы философии и красноречия. Его суровая юность, вся наполненная учением, подобно юности прежних римлян, не знала забав, рассеяний и кутежей, в которых столько молодых людей предшествовавшего поколения растрачивали свое время и свои состояния. Однако не политическое честолюбие или надежда играть выдающуюся роль в республике давали этому молодому человеку силу так хорошо постичь трудное искусство красноречия. Когда, получив после смерти отца небольшое наследство — поместье в Арпине, дом в Риме и небольшую сумму денег, он поселился в Риме, там господствовал Сулла, и аристократическая реакция устраняла от политической карьеры молодых людей всаднического сословия. Цицерон, бывший честным человеком, ужасавшимся всем преступлениям, совершаемым сулланской шайкой, очень скоро должен был убедиться, что доступ к власти навсегда будет закрыт для молодого человека, прибывшего, подобно ему, из Арпина и не желающего служить ни Сулле, ни его палачам. Одаренный всеми качествами, которые образовывают артиста: воображением, чувствительностью, вкусом к красоте и жаждой славы, — он без труда отказался от мечты о политическом величии и решил сделаться знаменитым адвокатом, властителем форума, соперником Гортензия и великих ораторов.
Его выступления были полны блеска. Побуждаемый своим юношеским честолюбием, ненавистью к партии Суллы, негодованием против реакционных насилий, Цицерон взялся за защиту несчастных, преследуемых под разными предлогами любимцами диктатора; самой выдающейся его защитой было выступление за Росция. Его великодушная отвага и его действительно чудесное красноречие скоро сделали его знаменитым; его известность позволила ему заключить, около 77 г., очень выгодный брак с Теренцией, женщиной, принадлежавшей к уважаемой и богатой семье, которая принесла ему приданое в 120 000 драхм. Она владела домами в Риме и лесом возле Тускула. Благодаря своей зажиточности, если не богатству, Цицерон, живший с крайней простотой, мог продолжать свои защиты в судах, сохраняя гордую независимость перед лицом консервативной партии и совершенно осуществляя древний идеал адвоката, не допускавшего и мысли, чтобы помощь на суде была оплачиваемой профессией, а рассматривавшего ее как социальную повинность, бесплатно несомую богатыми людьми. В то время как Гортензий и другие знаменытие адвокаты, принадлежавшие к консервативной партии, заставляли платить себе огромные суммы, особенно когда защищали правителей, обвиняемых во взяточничестве, охотно участвуя таким образом в их грабежах, никто не соблюдал строже Цицерона lex Cincia, запрещавший адвокатам брать гонорар со своих клиентов. Его честность, его равнодушие к деньгам, простота его жизни, смелая независимость от консервативной партии вместе с его красноречием привлекли к нему симпатии не только демократической партии, но и всех социальных классов. Благодаря своей популярности он, имея небольшое состояние и слабо развитое политическое честолюбие, был уже выбран квестором без труда, без борьбы и без всяких издержек.[406]
Цицерон с энтузиазмом взялся за защиту сицилийцев. Еще в январе месяце он, как кажется, добился того, что претор Маний Ацилий Глабрион отверг обвинение, аналогичное выставленному теперь против Верреса и направленное против него Квинтом Цецилием, его прежним квестором. Неизвестно, было ли это обвинение серьезным или оно было выставлено по соглашению с Верресом. Потом, добившись отсрочки в 100 дней для собирания доказательств, он отправился в Сицилию.
Между тем консервативная партия не могла сопротивляться нападениям Помпея. Когда предложение о власти трибунов обсуждалось в сенате, только небольшое число сенаторов осмелилось противиться ему. Это были Марк Лепид, Марк Лукулл, Катулл, признававшие, однако, что предложение Помпея могло быть оправдываемо подкупностью сенаторских судов.[407] Большинство утвердило предложение.[408] Это было решительным доказательством, что оппозиция аристократическому правительству после десяти лет скандалов и борьбы распространилась во всех классах и даже среди части знати, лучшей и худшей в одно и то же время, самой молодой, самой энергичной и самой образованной, самой честолюбивой, самой развращенной.
Старое аристократическое и земледельческое общество превратилось в торговое и плутократическое. От исторической римской аристократии осталось лишь небольшое количество фамилий, почти все обедневшие.[409] Высшие классы состояли не только из родовой знати, но также из богатых всадников, людей, выдющихся своим талантом, хотя бы и скромного происхождения, как Цицерон; наконец, из людей наиболее ловких и наиболее отважных во всеобщей борьбе за богатство, культуру и власть. Правда, было еще несколько древних фамилий, сохранивших идеи и чувства, переживающие во всех аристократиях их политическое падение и пробужденные реакцией Суллы; этими чувствами были ненависть к новым классам, презрение к современности, признаваемой вульгарной и испорченной, преклонение перед принципом власти и, следовательно, ужас ко всякому беспорядку, безразлично, будет ли он безумным и преступным или необходимым для прогресса. Эти люди не могли примириться с мыслью, чтобы сын крестьянина из Веллитр или Арпина, сделавшийся миллионером благодаря спекуляциям, соперничал с ними в богатстве и домогался разделять с ними государственные должности; что толпа темных адвокатов и вышедших из низов общества трибунов может предъявлять обвинения против патрициев, которых народ доброго старого времени почитал как полубогов; что римские башмачники, ремесленники, мелочные разносчики, торговцы, вольноотпущенники осмеливаются свистать им на форуме, отказывать в своих голосах при выборах; что нет ни к чему более уважения — ни к рождению, ни к состоянию, ни к мудрости.
Многие знатные, напротив, понимали, что нельзя более обращаться со средним классом и всадниками, сделавшимися столь могущественными, так же, как два столетия тому назад. Они понимали, что дух времени изменился, что следует считаться с новыми веяниями. И из выгоды, из философского убеждения, из честолюбия они приспосабливались к этому общественному порядку, в котором, несмотря на все протесты, ум и богатство одерживали верх над родовой знатью. Впрочем, приспособиться к демократическим изменениям в правах и учреждениях — это было самое верное средство сохранить социальное могущество знати. Централизация политических функций в Риме, личные дела, недостаток традиций и знатности, ужасные воспоминания революции и реакции отвратили от политики все всадническое сословие и средний класс. Таким образом, без обращения к еще не совсем исчезнувшим крупным знатным фамилиям нельзя было бы найти необходимых магистратов для управления империей. Если бы знать не упорствовала в абсурдных и устарелых домогательствах, она могла бы продолжать участвовать во всех государственных должностях.
После этого первого успеха творение Суллы было атаковано со всех сторон. Трибун Плавций с помощью Цезаря добился амнистии для всех оставшихся в живых участников междоусобных войн, включая войны с Лепидом и с Серторием.[410] Цензура, уничтоженная семнадцать лет тому назад, была восстановлена, и цензоры Луций Геллий и Гней Лентул в апреле или мае исключили из сената много друзей Суллы, между прочим, того Гая Антония Гибриду, против которого безуспешно произносил обвинительные речи в 77 г. Цезарь.
Это было только начало. Луций Аврелий Котта, знатный с демократическими взглядами, предложил возвратить судебную власть всадникам: они почти все были богачами, и их нельзя было подкупить.[411] Но положение вещей осложнилось, и судебная реформа встретила сопротивление, более сильное, чем другие реформы. Этот закон, предложенный в то время, когда все общество стояло на стороне сицилийских обвинителей Верреса, взволновал консервативный лагерь. Трибуны только что получили свои прежние прерогативы, и достаточно было обвинить могущественного человека, чтобы все безапелляционно осудили его. Можно ли дать власть судить сенаторов их старым врагам, всадникам? Разве не окажутся тогда все правители провинций в полной власти своих подданных? Каждый год станут появляться в Риме депутации от всех провинций, требуя справедливости, а суды под давлением общественного мнения постоянно будут выносить обвинительные приговоры. Добрые намерения и хорошая мораль всех партий и всех классов продолжаются обычно только до тех пор, пока можно с ними сохранить власть. Масса консерваторов уже давно допускала, что необходимо улучшить правосудие и уничтожить злоупотребления. Но в страхе, как бы правосудие не постигло их самих, они без колебания отвергали все проекты реформ. Они старались не только провалить судебный закон, но они предприняли спасение Верреса, процесс и осуждение которого должны были повергнуть всю их партию в позор и лишить доверия. Решили выставить кандидатов на все наиболее важные магистратуры и употребить все средства для их проведения. Знаменитый адвокат Квинт Гортензий и Квинт Метелл были кандитатами на консульство. Марк Меттелл, брат Квинта и Луция, правителя Сицилии, должен был домогаться претуры. Эти кандидаты и другие выдающиеся аристократы скоро условились с Верресом. Последний обещал употребить все свои силы в их пользу на выборах. Гортензий брал на себя его защиту. Квинт и Марк Метеллы написали своему брату Луцию, чтобы тот уничтожил все доказательства злодеяний Верреса. Если же они будут выбраны и закон Котты будет отвергнут, то должно постараться отложить процесс до следующего года, а тогда он будет разбираться перед сенаторским судом под председательством, может быть, Марка Метелла, и консул явится защитником Верреса.[412]
Однако Цицерон, вопреки интригам Метелла, мог произвести свое расследование и возвратиться к назначенному времени, т. е. к концу апреля, с делом, документально обоснованным.[413] Но он не мог немедленно приступить к его разбору. Ему надобно было ожидать окончания другого процесса против правителя Македонии, начатого, по-видимому, с целью отложить процесс Верреса. По крайней мере дело затягивали с таким намерением. Однако отсрочка была более выгодна, чем неудобна для Цицерона, собиравшегося выступить кандидатом в эдилы, который таким образом делался более свободным, чтобы заняться своим избранием. С отсрочкой процесса Верреса и задержкой проекта Котты консервативной оппозицией силы обеих партий должны сосредосточиться на выборах, которые должны были произойти по обыкновению в середине года. К несчастью, когда Цицерон возвратился из Сицилии, демократической партии угрожал внезапный кризис, потому что раздоры между Помпеем и Крассом возобновились.
Историки древности почти ничего не говорят нам о мотивах и обстоятельствах этого раздора, повлекшего за собой такие великие последствия; вероятно, он был вызван проектами Помпея. Помпей был совершенным образцом талантливого человека, не имеющего созидательной энергии гения, но быстро схватывающего новое, созданное гениальными людьми, и ловко этим пользующегося. Если бы он был послан на Восток на место Лукулла, он, весьма вероятно, не осмелился бы устремиться в такие опасные приключения. Он поступил бы с традиционным благоразумием всех римских генералов, но в настоящее время, после громких успехов Лукулла, он тотчас понял то, что эти завоевания обнаружили всем предусмотрительным людям. Он понял, что робкая политика сената очень плохо согласуется с действительностью; что эти громадные азиатские монархии, такие внушительные с виду, были очень слабы; что их легко-было покорить с немного более энергичной политикой, расширяя финансовое владычество и эксплуатацию Италии в новых богатых областях, давая генералам и партиям новое средство приобретать славу, богатство, влияние. Поэтому он составил план заставить послать себя на Восток вместо Лукулла в качестве проконсула,[414] чтобы, в свою очередь, собрать жатву на этом поле, которое Лукулл обрабатывал четыре года, а также и для того, чтобы укрепить за своей партией управление и использовать новую восточную политику, созданную Лукуллом, важность которой едва ли была понятна консерваторам.
К несчастью, и на этот раз Красс, всегда завидовавший своему товарищу, решился стать на его дороге и составить ему упорную оппозицию. Во врешней политике он защищал дело Лукулла, бывшее делом консервативной партии, с таким ожесточением, что оба консула сейчас же поссорились по всем пунктам.[415] Подобный раздор мог быть только гибельным для народной партии, которая с трудом оправлялась после такого долгого преследования и не обладала такой прочной организацией, как консервативная партия, несмотря на свое поражение, еще очень крепкая благодаря клиентеле, людям и деньгам. Народная партия была так парализована ссорами своих вождей, что совершенно не была способна к действию. К середине года она оставила Котту одного защищать свой закон. На выборах 69 г. она допустила избрание в консулы консервативных кандидатов, а Марк Метелл прошел в преторы. Веррес в опьянении от этой победы и в согласии со своими покровителями задумал устрашить при помощи Гортензия и Метелла сицилийских послов, чтобы побудить их отказаться от их обвинения и с помощью денег провалить на выборах в эдилы кандидатуру Цицерона. Поражение Цицерона окончательно лишило бы мужества сицилийцев, уже обеспокоенных результатом консульских выборов, и все было бы кончено в несколько дней.[416]
Однако впечатление, произведенное этими выборами, было так сильно, что Помпей, видные люди популярной партии и общественное мнение несколько вышли из своего оцепенения. Цицерон, энергично поддержанный демократической партией, был избран эдилом. Закон Котты был, наконец, утвержден благодаря более настойчивому усилию и нескольким ловким уступкам. Судьи должны были выбираться не только из всадников, но из сенаторов, всадников и богатых плебеев.[417]
Сицилийцев побудили стойко держаться и энергично стали двигать процесс Верреса, первое заседание которого было назначено на 5 августа. Скоро в Риме и в Италии говорили только об этом выдающемся процессе. О нем думали, как о гладиаторском зрелище, где перед глазами жадной до волнений публики молодой адвокат, возбудивший обвинение против Верреса, будет состязаться с царем римских ораторов и где все средства и все уловки красноречия будут пущены в ход с той и другой стороны с необычайной ловкостью. Рассказы, догадки, благоприятные или неблагоприятные, были в плоном ходу: один знал, что будут попытки подкупить судей, назначенных по жребию, другой говорил о подавляющих доказательствах, полученных из Сицилии, но которые пока скрывали, чтобы нанести последний удар. Скептики утверждали, что, подобно стольким другим крысам, попадавшимся в ловушку, и эта ускользнет из нее, не прищемив даже хвоста. Любители красноречия особенно горели нетрепением присутствовать при ораторской дуэли между Цицероном и Гортензием. Цицерон был очень ученый молодой человек, очень талантливый, но ему недоставало опытности его противника.
С обеих сторон готовились к борьбе. Цицерон, возбужденный всеобщим вниманием, чувствовал, что это для него решительное испытание и, отказываясь состязаться в хитрости со сзоими столь ловкими и столь могущественными противниками, понял, что должен опереться на общественное мнение, столь благоприятное для обвинителей, идти без колебаний вперед, поражая умы масс рядом чрезвычайных и неожиданных разоблачений. Он постарался поэтому сгруппировать доказательства таким образом, чтобы произвести возможно сильное впечатление на толпу, и приготовил для каждой группы свидетельств краткий, но сжатый и точный очерк.[418] Со своей стороны, Веррес и его друзья, возбужденные успехами выборов, старались обойти и привлечь на свою сторону свидетели. Они побуждали сицилийские города посылать похвальные речи в честь Верреса. Они изучали хитроумный план защиты, чтобы отразить бешеное нападение обвинителей. Старались затянуть дело до 16 августа, до дня, в который приостановились бы на пятнадцать дней заседания суда для празднования игр, обещанных Помпеем после войны с Серторием. Потом продолжали бы этот же маневр для того, чтобы отложить дело до следующего года, и надеялись достичь этого; действительно, в остающиеся месяцы были частые перерывы заседаний: с 4 до 19 октября для празднования Ludi Romani, с 26 октября до 4 ноября для празднования игр победы, с 4 до 17 ноября — для Ludi plebei.[419]
Утром5августа при начале процесса огромная толпа теснилась I на форуме вокруг скамей, назначенных для судей, свидетелей и сторон. Веррес явился с Гортензием. Многие знатные сопровождали его; его походка была уверенна, вид его был дерзок; он был полон веры в хитрости, задолго обдуманные со своим адвокатом. К несчастью для него, его дело было не только процессом о взятках; в него замешалась политика, и Цицерон лучше Гортензия отдавал себе отчет в направлении общественного мнения. Когда документы и свидетельские показания, искусно расположенные молодым обвинителем, сделались известны публике, когда долгие мучения, испытанные Сицилией, были рассказаны на форуме негодующими свидетелями с преувеличениями, гнев, десять лет накапливавшийся в обществе против Суллы, реакции и консервативной партии, сразу вырвался наружу. Некоторые патетические показания свидетелей волновали публику до слез; другие возбуждали ропот негодования, иные заставляли испускать крики бешенства. К концу каждого заседания разоблачения, сделанные на форуме, немедленно распространялись по всему городу; искаженные, преувеличенные при переходе из уст в уста, они возбуждали всеобщее негодование. И на следующий день еще большая толпа теснилась на форуме, стараясь услыхать ужасные рассказы, кричала и возмущалась, даже ничего не слыша, если видела, что кричат и возмущаются люди, близкие к трибунам. Однажды свидетель рассказывал, что Веррес приказал распять римского гражданина, который напрасно кричал: «Civis romanus sum». Это был ужасный момент: толпа пришла в бешенство, и если бы претор тотчас же не прервал заседания, Веррес был бы разорван на форуме. Судили уже не одного человека, не правительство, не партию, а целую эпоху, и общественная совесть, так долго принужденная молчать, наконец облегчилась, срывая свое бешенство на этом несчастном пропреторе, случайно сделавшемся предметом ее ненависти, и заставляя его искупать не только свои проступки, но и все преступления, совершенные Суллой, его кликой, его реакцией. Бешенство народа было таково, что Веррес и его друзья, не ожидавшие этого, почувствовали себя приниженными и потеряли мужество. В течение тринадцати дней они пытались сопротивляться, но, видя что публика с каждым днем волнуется все сильнее, они поняли, что судьи не осмелятся оправдать обвиняемого. На четырнадцатый день, когда процесс был приостановлен, Веррес, чтобы спасти по крайней мере свое состояние, уступил битву и добровольно удалился в изгнание.[420] Он навсегда исчез по уединенной и мрачной дороге всеобщего забвения, в то время как Цицерон, сделавшись с этих пор одним из первых лиц в Риме, большими шагами пошел вперед по длинной дороге, озаренной солнцем славы. Ни тот, ни другой, поворачиваясь спиной друг к другу, чтобы идти по столь различным путям, не думал, что противоположные пути, избранные ими, заставят их еще раз, через двадцать семь лет, встретиться на краю одной и той же бездны.
В то время, как это происходило в Италии, Лукулл проводил зиму 71–70 гг. в провинции Азии, правителем которой он был назначен и которую он нашел разоренной притеснениями, причиненными италийскими финансистами. Лукулл, изменившийся во многом, сохранил от своей юности отвращение старой родовой знати к финансистам. Возбужденный своими успехами, он старался со своим обычным жаром и энергией возобновить политику Рутилия Руфа, принимая меры к ограничению алчности откупщиков и не заботясь о том, каких могущественных врагов раздражает эта либеральная политика.[421]
Он чувствовал (.ебя таким крепким, таким великим, столь уверенным в себе и составил e своем пылком уме обширный план: он задумал захватить и завоевать все царства Тиграна, цгря Армении и зятя Митридата, у которого последний искал себе убежища. Благодаря слабости римской политики в течение 50-ти последних лет, благодаря также последним событиям, вифинской войне и завоеванию Понта, отвлекшим римский сенат от всякого другого дела, Тигран мог в пятнадцать предшествующих лет завоеваниями, союзами, покорениями увеличить свою империю во всех направлениях. К северу он довел ее до Кавказа, где полуварварские племена албанцев и иверов признали его своим сувереном, в то время как на юге, востоке и западе он завоевал почти всю империю Селевкидов, равнины Киликии, Сирию, Финикию. Он отнял много провинций у парфян и подчинил сатрапов Великой Мидии, Мидии Атропатены и Гордиены.[422]
Лукулл хотел теперь распространить свою завоевательную политику на эту империю. Все же ранее нападения на Армению он хотел окончательно завоевать Понт, чтобы не иметь врагов у себя в тылу. Тем временем он послал своего зятя Аппия Клавдия потребовать у Тиграна выдачи Митридата,[423] уверенный, впрочем, в отказе, который явился бы предлогом для войны. Он двинулся весной 70 г., чтобы окончить осаду Синопа и Амасии, которые сдались осенью и которые Лукулл мог на этот раз, по крайней мере отчасти, защитить от грубости солдат, хотя в этих городах и было захвачено большее число пленных.[424] Гераклея весной пострадала гораздо более. Тупой и жестокий Котта осаждал ее с суши, в то время как Триарий, ловкий, но еще более жестокий, осаждал ее с моря. Взяв город, они безжалостно разграбили дома и храмы, захватили все золото, серебро и драгоценную утварь, вырезали или обратили в рабство все население. Они похитили даже чудесную статую Геракла, известную на всем побережье Черного моря своей искусно чеканенной палицей, львиной шкурой, колчаном и стрелами, которые были из массивного золота. Потом они зажгли город, и в то время, как дым от него поднимался к небу, римские корабли покинули порт, нагруженные до такой степени добычей, что многие из них потонули во время плавания.[425]
Между тем был получен ответ от Тиграна: он отказывал в выдаче Митридата. Побуждаемый, по-видимому, своими советниками, страшившимися иметь в Митридате соперника, царь Армении не захотел принять его к себе и отослал, как бы в ссылку, в одну из отдаленных своих крепостей; но вместе с тем он не хотел уступить и требованиям римского вождя, опасаясь унизиться этим до положения царя-вассала. Теперь явился предлог для вторжения, которое должно было начаться весной 69 г.
Кризис народной партии в конце 70 г. — Вражда между Крассом и Помпеем. — Лукулл завоевывает Армению. — Битва при Тигре. — Лукулл и Александр Великий. — Бюджет римской республики. — Страсть к спекуляциям в Италии. — Злоупотребление кредитом. — Общая задолженность. — Первое появление демагогии в Риме. — Помпей, финансисты и демагоги соединяются против Лукулла. — Намерение Лукулла идти в Персию. — Первый бунт его легионов.
В Риме 70 г. дурно закончился для народной партии. Помпей был до такой степени захвачен врасплох, смущен и приведен в отчаяние интригами Красса, что отказался от своего намерения заместить Лукулла и объявил, что после своего консульства он возвращается к частной жизни,[426] не принимая никакой провинции. Красс, довольный, что расстроил замыслы Помпея, также остался в Риме, отказавшись от провинции, которая дала бы ему гораздо менее, чем его спекуляции. Консерваторы, несколько успокоенные неудачей Помпея и магистратурами, которыми они овладели, оправились от своих беспокойств предыдущего года. Впрочем, со времени поражения Митридата империя была спокойна. Единственной войной, которая велась в этот момент, была война с критскими пиратами, после поражения Митридата напрасно отправлявшими послов в Рим с просьбой о мире.[427]
Один Лукулл не знал никакого отдыха. Весною 69 г. он предпринял завоевание Армении с двумя легионами и несколькими вспомогательным отрядами, азиатскими, фракийскими и галатскими, едва достигавшими в общей сложности 20 000 человек.[428] Он имел очень смутные представления о стране, где Митридат и Тигран, сделавишеся друзьями вследствие требований Лукулла, готовили против него сильную армию. Если, начиная завоевание Понта, Лукулл толковал в широком смысле приказания сената, то, вторгаясь в Армению, он окончательно открывал на свой собственный риск политику личной инициативы полководцев. Делая остановки только на ночь, не давая никакого отдыха своей армии, он быстро спустился к Евфрату по большой караванной дороге, пересекающей Митилену.
Он перешел Евфрат, двинулся на Тигранокерту и с такой стремительностью опрокинул армию армянского полководца Митробарзана, что Тигран в страхе стремительно отступил на север Армении, оставив в Тигранокерте своего генерала со всеми своими сокровищами и гаремом.[429] Лукулл осадил Тигранокерту. Но Тигран, имевший восьмидесятитысячную армию,[430] скоро оправился от своего испуга, возвратился, как предвидел Лукулл,[431] к своему прежнему решению и в нетерпении двинулся на помощь к осажденному городу, даже не дожидаясь Митридата, бывшего уже в пути с большим корпусом кавалерии. Лукулл оставил тогда в траншеях 6000 солдат под начальством Мурены,[432] а сам с 14 000 всадников и пехотинцев двинулся навстречу армии, шедшей на освобождение города. Когда обе армии увидали друг друга на берегах Тигра, Тигран и его главный штаб, исключая нескольких генералов, лучше знавших римлян, думали, что враг отступит перед армией, в пять раз превосходившей его по численности. Но Лукулл, которого победы сделали еще более смелым, не колебался. Утром он перешел вброд Тигр и двинул на армян свою небольшую армию, как свору собак на огромное стадо овец. Армянская армия была обращена в бегство, сам царь спасся только с небольшой свитой. Избавившись от Тиграна, Лукулл вернулся к осаде Тигранокерты, которую и не замедлил взять.
И тогда, в радости от такого великого успеха, этот горячий и нервный человек внезапно отдался своим великодушным инстинктам, до сих лор задушенным его раздражительностью, его нетерпением и крайним напряжением его духа. Он хотел показать актами высокого великодушия свое почтительное уважение к эллинизму. Он приказал уважать женщин и имущество греков. Он отослал на родину жителей греческих городов и варваров, которых Тигран переселил для заселения города. Он признал на этот раз, что легионы имеют право получить часть из тех восьми тысяч талантов (около 48 миллионов франков), которые он нашел в царской сокровищнице, другие 2700 талантов он получил от продажи захваченных вещей. Каждый солдат получил, как приятный подарок после стольких строгостей, восемьсот драхм.[433] Прежние данники Тиграна, сдавшиеся Лукуллу, были милостиво приняты. Антиох Азиатский был признан царем Сирии. Армия была отведена на зимние квартиры в Гордиену. В этой прекрасной стране в продолжение зимы Лукулл, уже господин армянских провинций к югу от Тигра, задумал на следующий год еще более великое предприятие. Он решил повторить предприятие Александра Великого, захватив Персию, завоевать парфянскую империю. Он уже отправил к их царю посла, чтобы отвратить его от союза с Тиграном.
Сенатор, который в Риме с большим трудом и только по интригам прекрасной куртизанки получил командование небольшой провинцией и который высадился в Азии с незначительной, поспешно набранной армией, теперь на Востоке к концу шести лет и с несколькими легионами сделался соперником Александра Великого. Отважный, неутомимый, самоуверенный, не знающий колебаний, постоянно следующий своим мечтам, как будто бы сенат вовсе не существовал, он не отступал ни перед каким препятствием, ни перед неизмеримыми равнинами, ни перед покрытыми снегом горами, ни перед армиями, в пять раз превышавшими его собственную, ни перед неприступными крепостями. Он постоянно шел вперед, двигаясь после каждого успеха к новому, более отдаленному предприятию, как бы не будучи в состоянии видеть последний предел своего честолюбия. Повсюду он разграблял великие сокровища, наслаждался ролью великого покровителя эллинизма, по-своему выказывая капризные выходки великодушия, беспримерного в военной истории Рима.
В то время как суеверные восточные народы почитали его почти как воплощение божества, Италия не должна ли была по крайней мере удивляться ему, как создателю новой, так долго желанной политики? К несчастью, Италию начинал волновать тот социальный и экономический кризис, которому суждено было глубоко возмутить общественное мнение и изменить суждения о людях и событиях. В Италию приливало золото и серебро. К сокровищам, уже собранным предшествующими поколениями, присоединялись новые сокровища, приобретенные силой оружия или уже ранее собранных денег: капиталы, присланные Марком Лукуллом после разрушения фракийских деревень и греческих городов на Черном море; капиталы, присланные его братом Луцием; проценты с капиталов, отданных в рост или пущенных в оборот в разных частях империи; личная добыча, которую приносили по возвращении с войны солдаты и офицеры; подати, платимые государству. Республика имела тогда годовой бюджет в 50 миллионов драхм,[434] который соответствовал (если предположить между золотом и серебром отношение 15 к 1, какое мы имели в Европе до последнего понижения стоимости серебра) сумме от 38 до 39 миллионов франков, большая часть которой поступила из провинций.[435] Но нужда в деньгах росла еще быстрее. Деньги требовались, и притом все в большем количестве, для покупки по всей империи хлеба, нужного для пропитания Рима. Деньги требовались для ведения войн, для жалованья и содержания армий в Испании, Македонии, нарбонской Галлии. Деньги нужны были для того, чтобы давать их в долг частным лицам, городам и иностранным государям. Нужны были деньги для удовлетворения возраставшего и повсюду распространявшегося вкуса к роскоши.
Наконец, нужны были деньги, и большие, для спекуляций, безумие которых делалось заразительным и которые теперь поглощали всю Италию. В немного лет ход дел, начавшийся вместе с восстановлением порядка, приобрел головокружительную быстроту.
Мужчины и женщины, знатные и плебеи, богатые капиталисты и собственники из мелких городов, скромные торговцы, ремесленники, вольноотпущенники, все охваченные лихорадкой горячих и обманчивых надежд, оспаривали друг у друга италийские земли, продавая и покупая их в мании быстрых и постоянных аграрных спекуляций. Эти спекуляции были результатом трех главных фактов: закона Спурия Тория, обратившего большую часть территории в частную собственность и увеличившего простанство покупаемой и продаваемой земли; торгового духа, возросшего за полтора столетия, и, наконец, права гражданства, предоставившего всем италикам права римских граждан.