Нельзя отрицать, что богатый банкир хорошо выбрал свою добычу. Египет был не только самой богатой страной древнего мира, но и страной очень плодородной, где всякий год жатва превосходила потребность в хлебе и где могли покупать хлеб все голодавшие страны, если только царь позволял им это. Когда страна будет принадлежать Риму, этот излишек ежегодного урожая целиком будет принадлежать метрополии. Завоевание Египта значило для римлян то же, чем для нас было бы уничтожение прав на хлеб: дешевый хлеб. Без сомнения, нужен был предлог для войны, но его легко было найти в завещании Александра II, который в 81 г. передал Египет римлянам. Многие сожалели теперь, что сенат из робости отказался тогда от этого наследства, но легко было снова вернуться к этому отказу, потому что сенат по одному из своих обычных противоречий отказался также признать нового царя, Птолемея Авлета, царское происхождение которого было сомнительно и который уже давно тщетно добивался своего признания.[499]
Однако Красс слишком хорошо знал сенат, для того чтобы сомневаться, что без сильного давления извне он не откажется от своей традиционной политики, столь противной новому наступательному империализму, и не решится хладнокровно на завоевание мирной страны, ничем не вызвавшей гнев Рима. Итак, нужно было подражать примеру Помпея: разгорячить и раздражить общество, заставить комиции объявить войну Египту, обратиться прямо к толпе, не имевшей дипломатической совестливости сената и уже начавшей восхищаться всяким завоеванием. Но чтобы успеть в этой агитации, Красс должен был примириться с народной партией, приобретя для нее самых деятельных и самых ловких людей из котерии Помпея. После стольких ссор это примирение не было легким делом, и, действительно, казалось, что Красс встретит в друзьях своего соперника первое препятствие для своих проектов. В последовавшей агитации мы не находим почти никого из людей, помогавших Помпею в его борьбе; напротив, мы знаем, что Габиний, в качестве легата, готовился присоединиться тогда на Востоке к своему начальнику. Вероятно, многие друзья Помпея отклонили предложения Красса, не доверяя ему и боясь раздражить своего покровителя. Между этими популярными политиканами один только был к нему расположен, но это был самый умный из всех — Цезарь.
Цезарь дошел до критического периода своей жизни. До сих пор он поддерживал народную партию, но не слишком связывал себя с кем-нибудь и не принимал участия в какой-нибудь подлости, вроде той, на какую оказался способен его друг Клодий по отношению к армии Лукулла. Благодаря этой своей политике он мог сделаться одним из молодых лидеров народной партии, на которых благосклонно смотрели даже консерваторы. Но несмотря на все он был лишь в начале своей политической карьеры. Он только что был выбран эдилом на 65 г. и — что имело значительное влияние на его судьбу — находился в крупных денежных затруднениях. В этот момент, когда слабел народный энтузиазм, он должен был бросать золото более чем когда-нибудь, продолжая свою щедрость и свое мотовство до того дня, когда, выбранный претором, он получит в виде добычи провинцию. Но как раз тогда кризис не располагал ни одного из богатых откупщиков давать в долг. По мере того как делались более редкими деньги, откупщики все менее щедро давали их людям политики. В таких обстоятельствах честолюбие и зависть Красса могли сделаться для Цезаря настоящими золотыми рудниками. Побуждаемый нуждой в деньгах, он в первый раз согласился поступить на службу к миллионеру, несмотря на глухую враждебность почти всей народной партии и вовсе не желая порвать с Помпеем. Последний действительно не мог бы жаловаться на то, что Цезарь, помогавший ему получить командование на Востоке, теперь старался заставить дать Египет Крассу, также бывшему знаменитым гражданином. Благодаря своей гениальной беспечности он надеялся, служа проектам Красса, эксплуатировать последнего для своего честолюбия, сохранить дружбу с Помпеем, не компрометировать уже приобретенного положения, быть, одним словом, самым счастливым из всех. Сам Цезарь не мог надолго избежать деморализации, свойственной политике, особенно демократической политике торговой эпохи, и действия этого не замедлили сказаться. Знатный человек, сначала занимавшийся общественными делами с аристократическим бескорыстием, потом смешался с политиканами низшего слоя: интриганами и оппортунистами, делавшими из политики только ширмы своих низких интересов.[500]
Действительно, в 66 г., немного спустя после заключения союза с Крассом, Цезарь принужден был вступить в очень темную интригу. На консульских выборах сенат, чтобы доставить консульство Луцию Аврелию Когте и Луцию Манлию Торквату, вычеркнул из списка кандидатов прежнего сторонника Суллы, возвратившегося из Африки, где он был пропретором, Луция Сергия Каталину, под предлогом, что тот не представил вовремя своей просьбы и, кроме того, состоял под обвинением в лихоимстве. Но так как, несмотря на эту интригу, были избраны Публий Автроний и Публий Сулла, племянник диктатора, то сын Луция Манлия Торквата[501] обвинил их в подкупе и с помощью интриг добился их осуждения и назначения новых выборов.
На этот раз были избраны оба кандидата сената. Но эти происшествия взволновали умы; уже во время процесса произошли волнения.[502] Народная партия из оппозиции консерваторам взяла на себя защиту обоих осужденных консулов, а последние, также возбужденные, решили составить заговор с целью убить консулов в первый день года и произвести новые выборы.
В заговор вступили Катилина и несколько запутавшихся в долгах молодых людей знатных фамилий, как, например, Гней Пизон. А что было более важным, о проекте, по-видимому, знали Цезарь и Красс и тайно одобряли его, хотя, чтобы не слишком компрометировать себя, воздерживались от всякой активной поддержки. Это было совершенное безрассудство; и такие ловкие люди не совершили бы его, если бы затруднительность их предприятия не принудила бы их прибегнуть к опасным средствам. Котерия Помпея упорно отказывалась помогать Крассу, несмотря на самые энергичные просьбы. Цезарь и миллионер оставались в борьбе одинокими, и для них было очень трудной задачей одним возмутить народ и победить оппозицию сената и магистратов. При таком положении было весьма полезным иметь обоих консулов, расположенных к их проектам, и ради этого они не поколебались ободрить Суллу и Автрония насильственно захватить высшую магистратуру. К несчастью, заговор был открыт. Общество в Риме сильно взволновалось от этого неожиданного разоблачения деморализации высших классов. Со всех сторон требовали примерного наказания. Сенат присоединился к этому, но Красс, чтобы положить конец городским сплетням о заговоре и об участии, какое он принимал в нем, энергично вмешался и не только спас заговорщиков, но и хотел вознаградить их проигрыш. Сенат, где он имел столько должников, согласился на его требования; никого не преследовали. Гней Пизон получил чрезвычайное поручение в Испании. Сам консул Торкват принял на себя защиту Катилины в процессе о взяточничестве.[503] Дело таким образом было быстро замято, но Красс и Цезарь после этого удара должны были придумать другие интриги.
Между тем вернулся в Италию Лукулл со своим жалким кортежем в 1600 солдат, привезя из Понта много золота и серебра в монете и слитках[504] и подарок, более скромный, но и более драгоценный: неизвестное до тех пор вишневое дерево, которое начали после него культивировать в Италии.[505] Когда весной мы видим посреди поля вишневое дерево, все осыпанное снегом своих цветов, вспомним, что это последний след от гигантских завоеваний Лукулла, спасшийся от бурь двадцати столетий! Но если потомство забывает благодеяния, современники часто их не знают, и Лукулл, несмотря на свои победы, свои сокровища и свои трофеи, нашел ворота Рима запертыми для своей скромной триумфальной процессии. Ссоры между двумя политическими котериями возгорались; все становилось в руках партии предлогом или средством для мучения своей соперницы. Лукулл по возвращении увидал себя с бешенством атакованным народной партией, как будто бы он стал преступник и разбойник. Чтобы возбудить народ против высших классов, сурово упрекали этого друга Суллы за то, что хвалили и переносили в Помпее: за приобретенные богатства, за войны, веденные без разрешения сената, за грабежи и ошибки, совершенные его генералами. Народные трибуны не только налагали свое veto всякий раз, как сенат желал обсуждать вопрос о триумфе Лукулла, но нападали даже на его генералов и офицеров, особенно на Котту, разрушителя Гераклеи.
Сенат, в свою очередь, назначил Когте необычные почести; он получил прозвище Понтийского. Но когда он начал показывать богатства, приобретенные во время войны, вмешались трибуны, угрожали предъявить к нему обвинение и потребовали освобождения гераклейских пленников. Котта, видя, что сбираются грозовые тучи, счел благоразумным бросить в море часть своей добычи и внес крупную сумму в государственное казначейство. Но народная партия продолжала свое нападение: это, говорили, была только комедия; большую часть Котта сохранил для себя. Закон, освобождавший пленников, был внесен в комиции. Вожди народной партии приготовили для этого собрания политическую обстановку. Они разыскали в домах, на перекрестках, в лавках работорговцев всех гераклейских пленных, каких только могли, одели их в траур, дали им в руки оливковые ветви и привели пред собрание. Тогда один из гераклейцев, Фразимед, поднялся и стал держать речь; он напоминал о древней дружбе Гераклеи и Рима; потом он описал осаду, взятие города, резню и пожар, и все рабы начали рыдать, стонать, протягивать с мольбой руки. Публика была так возмущена, что Котта едва мог раскрыть рот и должен был считать себя счастливым, что избежал изгнания.[506]
Консервативная партия ответила на этот вызов обвинением своих врагов в подготовке революции. Когда Помпей возвратится с Востока со своей победоносной армией, он заставит провозгласить себя монархом, и республика будет разрушена! Однако, несмотря на этот страх, консерваторы нашли средство мало-помалу поссориться с Крассом и Цезарем. Оба друга были принуждены, после неудачи заговора, вернуться к проекту возбудить большую народную агитацию в пользу завоевания Египта и, чтобы подготовить почву, задумали разными средствами приобрести расположение народа. Красс, бывший цензором, предложил вписать в списки граждан жителей транспаданской Галлии. Это был очень либеральный проект, увенчание великой демократической реформы, которая эмансипировала Италию. Цезарь, бывший эдилом, постарался ослепить народ, конечно, за счет Красса, неслыханной расточительностью. Он украшал картинами и статуями Капитолий, форум, базилики. Он с необычайной роскошью справил Ludi Megalenses и Ludi Romani. Он дал в память своего отца великолепные сражения гладиаторов, в которых в первый раз в их руках увидали серебряные стрелы и копья. Он устроил под временными портиками, построенными на форуме, и в базиликах выставку всех предметов, предназначенных для игр и для украшения общественных зданий.[507]
Но если сенат закрывал глаза на заговор благодаря страху, который ему внушал Красс, то самая непримиримая часть консерваторов негодовала на эти происки, сохраняя особенную злобу против Цезаря, бывшего менее могущественным, чем миллионер.
Начинало пробуждаться старое недоверие, смешанное с ненавистью, страхом и презрением, которое внушал племянник Мария. Катулл, наиболее достойный между старыми консерваторами, имел, наконец, смелость начать сопротивление и, так как был цензором, с такой твердостью воспротивился проекту Красса внести в число граждан жителей транспаданской Галлии, что Красс вынужден был отказаться от своей идеи.[508] Вдруг однажды утром удивительная новость распространилась по городу: трофеи Мария, опрокинутые Суллой, были ночью опять поставлены в Капитолий. Этот сюрприз приготовил Цезарь.[509] Успех его был громаден. В течение многих дней толпа сбегалась в Капитолий, чтобы видеть эти великие воспоминания войн с Югуртой и кимврами, почтенный образ героя, которого знать преследовала неумолимой ненавистью! Старые солдаты даже плакали. Сенат, чувствуя себя слабым перед этим народным энтузиазмом, не осмелился снова приказать снять трофеи. Но Катулл открыто при всех сенаторах напал на Цезаря, вскричав, что последний хочет разрушить государство уже не тайными происками и заговором, но открыто.
Этим выпадом Катулла началась новая борьба между Цезарем и консерваторами, которой суждено было продолжаться так долго и иметь такие важные последствия. Дело примирения между двумя партиями, в успех которого верил Цезарь, скоро рушилось. Консерваторы, возбужденные этими первыми столкновениями, удвоили старание. Они напали также на Габиния, стараясь воспрепятствовать его отъезду на Восток в качестве легата Помпея. В этом они не имели успеха.[510] Но когда Цезарь, считая, что уже достаточно подготовил народ, поставил, наконец, с помощью трубунов вопрос о завоевании Египта, они воспротивились этому с необычайной для них энергией.[511] Так как Цезарь все время ссылался на завещание царя Александра, они возбудили сомнение в подлинности завещания. Они утверждали, что даже в случае его подлинности Рим не должен желать овладеть всеми странами и начать войну со всем миром.[512]
Эта оппозиция маленькой консервативной котерии проектам Красса и Цезаря является фактом, важным не столько по своим непосредственным следствиям, сколько по своим отдаленным результатам. До сих пор эта партия еще не заняла вполне определенного-положения по отношению к новому завоевательному империализму, созданному одним из ее членов. Она предоставила Лукуллу свободу действия; она противилась честолюбивым домогательствам Помпея, утверждая, что они противны духу республиканской конституции, но она еще не высказала окончательного суждения о самой политике.
Начиная с этого момента консервативная партия объявила себя против политики расширения и связала свою судьбу с мирной политикой, необходимость которой Италия почувствовала бы рано или поздно. И прежде всего консерваторы могли только поздравить себя с выбором, сделанным между двумя политиками, потому что им удалось нанести удар Крассу и Цезарю. Проект завоевания Египта, как бы он ни был остроумен сам по себе, не мог взволновать общества. Было много причин этой неудачи. Значительная часть котерии Помпея, не доверяя Крассу, не хотела его поддерживать. Красс не имел никакого шанса, что на помощь ему явятся какие-нибудь поразительные события, подобные последней угрозе Митридата в Азии, оказавшей такую помощь Помпею. Наконец, самый момент не был благоприятен. Богатые классы, особенно финансисты, до тех пор благоприятствовавшие и ободрявшие демократическую партию, начали страшиться демагогической наглости народного движения и предложений законов, выходивших от нее. Они мало-помалу перешли на сторону консерваторов, вожди которых льстили им ловкими маневрами, восстановив, например, уничтоженную Суллой привилегию всадников сидеть в театре на сенаторских скамьях. Что касается до среднего класса, то предшествовавшие победы демократии ничего не принесли ему, кроме недовольства тяжелыми долгами, в которые он попал: этот класс был лишен иллюзий, сделался нервным и испуганным. Цезарь и Красс заметили, что агитация не удалась, и скоро бросили свой проект.[513]
Жестокость борьбы возрастала; однако это была борьба за призраки, и число борцов уменьшалось по мере того, как умы разгорячались. Высшие классы уже не обладали более, как во времена Гракхов, политическими и экономическими привилегиями, которые могли бы явиться препятствием развитию средних классов. Если традиции аристократической эпохи сохраняли еще в этой демократии кое-какие преимущества для последних остатков славной аристократии; если важные должности еще поручались крупным уцелевшим фамилиям, то вся Италия с этих пор образовывала не более как один класс властителей, старавшихся захватить в свои руки все богатства империи. Конечно, пропорции при дележе добычи были весьма различны: но никто не был исключен из него. Сын мелкого бедного собственника, имевшего много детей, мог, поступив на военную службу, приобрести себе капитал, необходимый для покупки прекрасного имения и нескольких рабов или для занятия торговлей. В легионах звания центурионов, а иногда и звание praefectus fabrum, т. е. начальника инженеров, предоставлялись италикам низкого или среднего происхождения, которые, поступив в солдаты, выдавались своей понятливостью и своим мужеством. Лица, располагавшие известным капиталом, могли заняться общественными работами или военными поставками, эмигрировать в Грецию или Азию, сделаться в Риме трибунами, эдилами, квесторами. Они могли участвовать в предприятиях, в прибыли от войн, служить в Риме могущественному политическому деятелю или следовать за ним в провинции; умный молодой человек, даже имевший очень скромное состояние, занятиями, поступлением на службу к вождям партий, делаясь адвокатом или юрисконсультом, мог разбогатеть, приобрести многочисленные наследства и составить себе имя. Сыновья богатых финансистов при желании делали очень быструю политическую карьеру. Даже бродяги и праздные люди могли иметь в Риме средства к жизни в клубах выборщиков, продавая свой голос или служа клиентами и сыщиками вожакам партий. В империи было место для всякого. Офицеры всех партий были на службе у аристократических или популярных генералов. Вожди обеих партий имели своими друзьями одних и тех же капиталистов, пользовались одинаковыми средствами, чтобы сделаться полезными среднему классу, и искали популярности одинаковым подкупом и раздачей милостыни толпе.
В народной партии много декларировали против злоупотреблений должностных лиц. Но это делалось только по привычке и по расчету, а не серьезно, потому что все превосходно знали, что эти злоупотребления были необходимой формой эксплуатации мира, обогащавшей Италию. Популярные магистраты совершали не менее злоупотреблений, чем магистраты-консерваторы. Много велось прений и интриг, но вне соперничества лиц и кружков долги были единственной опасностью и единственным страданием. В нетерпеливом стремлении к наслаждениям и к обладанию масса людей запутывалась в долгах, которых она не имела средств уплатить. И демократия, владычица мира, от носивших громкое имя сенаторов до незнатных земледельцев, от Юлия Цезаря до мелкого римского торговца, была во власти небольшого числа ростовщиков, крупных, средних или мелких, многие из которых были не equites illustres, как Аттик, а гнусные и темные вольноотпущенники или сыновья вольноотпущенников, неизвестных плебеев,[514] люди грубые и скупые, жившие в бедности, без роскоши и без убыточного честолюбия. Буря должна была разразиться, когда появился бы человек, осмелившийся возбудить этот жгучий вопрос между кредиторами и должниками, которого одинаково страшились обе партии.
Упадок доверия к Цезарю. — Помпей в Амисе. — Реорганизация понтийского царства. — Обогащение Помпея. — Цицерон и Катилина — кандидаты на консульство 63 г. — Фазы борьбы: триумф Цицерона и неудача Катилины. — Вторжение Помпея в Сирию и ее аннексия. — Помпей и парфяне. — Скавр и Габиний в Иудее. — Последняя мечта Митридата. — Аграрный закон. — Политическая агитация и финансовый кризис 64–63 гг. — Ненависть консерваторов к Цезарю. — Первая цезарианская легенда. — Долги Цезаря. — Цезарь и жены вождей народной партии. — Цезарь и жена Помпея. — Процесс Гая Рабирия. — Цезарь — верховный понтифик.
Заговор 66 г., агитация среди народа в пользу завоевания Египта, долги, подозрение в продажности, возбужденное его коалицией с Крассом, — все это сильно повредило Цезарю. От него отдалилось много людей, раньше удивлявшихся ему, но теперь с сожалением видевших, что он погружается в политические интриги. Мечта его юношеского честолюбия окончилась: все поняли, что аристотелевское примирение аристократии и демократии — химера. Зажиточные классы, занятые своими денежными затруднениями, получив отвращение к политике благодаря стольким бесполезным или опасным агитациям, сделались индифферентными или перешли на сторону консерваторов. Народной партии приходилось искать опоры внизу, в римской черни, между италийскими собственниками и торговцами, обремененными долгами, посреди людей отчаянных, недовольных, выбитых из своего сословия. Вопрос шел уже о предложении аграрных законов, кассации долгов, конфискации у полководцев их добычи и о помощи низшим классам чисто революционными средствами. Со своей стороны, по закону противодействия, консервативная партия готовилась замкнуться в тесный кружок, полный презрения и бешенства и мечтавший только об убийствах, казнях, государственных переворотах.
В эту эпоху Цезарь часто должен был завидовать Помпею, который далеко от этих волнений чудесным образом успевал в двух целях, ради которых отправился на Восток: он увеличивал свое могущество и собирал неизмеримое богатство. Он уже сделался таким же богачом, как Красс, принуждая восточных царей платить ему огромные суммы, производя громадные захваты людей, продавая в рабство бедных пленников, отпуская за выкуп богатых.[515] Часть своих капиталов он поместил на самом Востоке и дал в долги за ростовщические проценты мелким задолжавшим князькам, как, например, царю Каппадокии Ариобарзану.[516] С этих пор после своих блестящих побед он властвовал над Востоком почти как царь царей, пользуясь такой властью, какой не имел ни один римлянин до него. В это самое время, весной 64 г., он мог играть роль, единственную по своему великолепию: он собрал в Амисе двор из царей, раздавая им милости и ласки от имени Рима. Он дал новых царей Пафлагонии и Колхиде. Он расширил домены галатских тетрархов. Он назначил Архелая, сына защитника Афин, великим жрецом Команы. Он распределил территорию Понта между одиннадцатью городами и установил в них под надзором римского правительства республиканские учреждения греческого polis'a.[517] Помпей, подобно всем образованным людям Италии, рассматривал в эту эпоху республиканский строй эллино-италийского типа как наилучший и с помощью римского оружия насаждал его среди греческого населения, освобожденного от ига восточных монархий. Не довольствуясь окончанием предприятий, так счастливо начатых Лукуллом, он думал идти за новыми лаврами в Персию или Сирию. Выбор между завоеванием той или другой страны еще не был им сделан. Но обеим этим великим империям было непреложно суждено пасть, подобно Понту, потому что после реорганизации Востока Помпей желал привести к концу завоевание, не разделяя заслугу его ни с кем. Золото, могущество, славу — все он имел по своему желанию.
Цезарь, напротив, должен был сделать чудеса ловкости, чтобы, не будучи всадником, рисковать своей маленькой баркой в течении народного движения. С первых месяцев 64 г. Красс возобновил свой старый проект добиться избрания на 63 г. обоих консулов, благоприятствовавших его планам. Цезарь еще раз должен был сыграть в этом предприятии самую опасную роль. На консульство 63 г. было семь кандидатов: Публий Сульпиций Гальба и Гай Лициний Сакердот, два знатных, честных, но малоавторитетных аристократа; Гай Антоний Гибрида, генерал Суллы, против которого Цезарь выставлял в 77 г. обвинение в лихоимстве и который предстал теперь перед избирателями обремененным долгами и со всеми своими заложенными имениями; Квинт Корнифиций, Луций Кассий Лонгин, люди, имевшие мало значения, и, наконец, Цицерон и Каталина.[518] Последний был очень умным, но бессовестным человеком, честолюбивым, мстительным и наглым; интрига, жертвой которой он сделался в 65 г., снова сблизила его с народной партией.
Между кандидатами, столь многочисленными и столь различными, борьба в такой странный момент должна была быть запутанной и полной неожиданностей. Действительно, сначала Цицерон страшился увидать, что консерваторы отдадут предпочтение перед ним, человеком не родовитым и скомпрометированным сношениями с народной партией, двум знатным. Он спрашивал себя, не благоразумнее ли будет соединиться с Каталиной, которого он знал лично, хотя и не был связан с ним узами дружбы.[519] Но Красс и Цезарь предупредили его. Каталина, по своей энергии и ненависти к консерваторам, и Антоний, по своему цинизму, своей ненависти, своим долгам, были как раз нужные для них люди. Они вошли в сношения с Каталиной и Антонием и приготовились оказать им, как двум популярным кандидатам, энергичную поддержку. Цицерон, получавший другие магистратуры по единодушному согласию всех партий, был бы на этот раз покинут всеми, если бы консерваторы упорствовали, предпочитая ему людей знатных. Но консерваторы до такой степени страшились выбора обоих консулов, преданных Крассу, что стали поддерживать нового человека, лишь бы противопоставить Катилине серьезного кандидата.
Покинутый своими сторонниками, Цицерон, которому уже давно внушала отвращение горячность демократической партии, в свою очередь, принял кандидатуру консерваторов, не опасаясь, что в партийной борьбе такие внезапные повороты всегда опасны, особенно для честного человека. Таким образом, консерваторы и народная партия были принуждены собрать все свои силы. Каталина истратил много своих денег и денег Красса. Цезарь употреблял все усилия, помогая Катилине и тому прежнему генералу Суллы, на которого тринадцать лет тому назад он принес жалобу. Красс мобилизовал всех своих клиентов, вольноотпущенников и бывших откупщиков. Общество на этот раз было возбуждено борьбой, и выборы происходили посреди сильной агитации. Результат показал, что выборщики были смущены; ни одна из двух партий не одержала победы и не была совершенно разбита. Каталина, кандидат народной партии, внушавший столько страха, не был выбран. Напротив, был избран Цицерон, но вместе с ним был выбран и Антоний. Во всяком случае, Красс был разбит еще раз, потому что для него было совершенно бесполезно иметь другом только одного и притом менее способного из консулов.
После этой борьбы наступило затишье, в продолжение которого общественное внимание снова обратилось к Помпею. Последний, наконец, сделал свой выбор и решил вторгнуться в Сирию, хотя партия в своем воодушевлении старалась убедить его выполнить прежний проект Лукулла и завоевать Персию. Угадывал ли он, гений менее великий, чем Лукулл, но человек более благоразумный, что задача завоевать парфянскую империю превышает его силы и силы Рима? Это было бы замечательным доказательством его предвидения. Тем не менее некоторые факты заставляют думать, что в 64 г. он не имел такого ясного сознания действительности и колебался между страхом оставить другому славу такого великого завоевания и боязнью риска в слишком опасном предприятии. Я не мог бы объяснить иначе причину, по которой он разделил свою армию на два корпуса. Один под его собственным начальством вошел в Сирию по безопасной дороге через Киликию.
Другой под командой Луция Афрания занял Гордиену и двигался в Сирию на соединение с первым через парфянскую провинцию Месопотамию.[520] Это нарушение парфянской территории было вызовом, с важностью которого Помпей не мог не считаться. Без сомнения, это была уступка, сделанная сторонникам войны с Персией. Не желая объявлять войны, Помпей удовольствовался военной демонстрацией, чтобы показать народам Востока, что он не боится этой великой империи и при случае не отступит перед войной. Эта была еще неустрашимая политика Лукулла, но уже выродившаяся в слабых руках. Помпей не поражал быстро и смело, как его учитель; он предпочитал более осторожную игру фехтования и уловок. Однако этот план, хотя и очень остроумный, мог окончиться плохо. Афраний едва не погиб со всей своей армией в Месопотамии,[521] куда он двинулся без верных проводников, без точных указаний, без достаточных приготовлений. Напротив, Помпей, ловко сохранивший для себя наиболее легкую часть предприятия, выполнил свою задачу без опасности и усталости. Древняя монархия Селевкидов, которая сделала столько завоеваний в дни своей славы и могущества, разбилась на большое число соперничавших государств, из которых ни одно не имело ни силы, ни мужества сопротивляться вторжению римской армии. Помпею достаточно было показаться, чтобы сделаться господином. Он отправил в Финикию и Келесирию для занятия Дамаска Авла Габиния и Марка Эмилия Скавра, сына того Марка Эмилия Скавра, который, будучи сыном торговца углем, сделался председателем сената.[522] Потом он начал распределять царства и территории. Он дал Комагену тому Антиоху, которого Лукулл сделал царем Сирии.[523] Селевкию он объявил свободной и покровительствовал Антиохии в благодарность за внесенную ему крупную сумму денег.[524] Он показал себя великодушным по отношению к царю Осроены и вождю итурийских арабов.[525] Наконец, под тем предлогом, что национальная династия не существовала более, он объявил Сирию римской провинцией с обязательством для всех жителей уплачивать двадцатую часть своих доходов. Подобно Лукуллу, он также присоединил к римской империи новую огромную территорию.
Однако новая война разразилась позади его. Рассерженный походом Афрания и не смея напасть на самого Помпея, царь Фраат объявил войну царю Армении. Тигран просил помощи, многие из офицеров снова стали побуждать Помпея вторгнуться в Персию и завоевать ее. Но если Фраат был испуган походом Афрания, то опасность, вызванная последним, произвела очень сильное впечатление на Помпея и заставила его изменить вызывающее поведение, которого он до сих пор держался по отношению к парфянскому царю; он хотел быть благоразумным и не проявлять много честолюбия. Он ограничился посылкой трех комиссаров для решения вопроса между двумя царями.[526] Между тем Скавр и Габиний нашли золотые россыпи в Иудее, где свирепствовала междоусобная война между членами царской фамилии Асмонеев, Аристобулом и Гирка-ном. Оба они обратились за помощью к римским генералам. И Аристобул получил ее, дав около двух миллионов Скавру и до полутора миллиона Габинию.[527]
Легкие завоевания богатых стран следовали, таким образом, друг за другом, и никто в Италии не воображал, что в глубине Крыма семидесятилетний Митридат задумал возобновить предприятие Ганнибала, что весь 64 г. он провел, собирая небольшую армию. Закончив набор, он рассчитывал двинуться вдоль северного берега Черного моря, набирая по дороге сарматов и бастарнов, подняться по долине Дуная, привлекая под свои знамена кельтские племена, пересечь, наконец, Паннонию и броситься на Италию во главе могущественной армии.[528] Получал ли он в глубине Тавриды сведения о положении дел в Италии и считал ли он возможным снова зажечь междоусобную войну, возбудив ненависть партий? Это маловероятно: проект казался, скорее, последним бредом старого маньяка, не хотевшего покориться судьбе. Во всяком случае, если бы Митридат знал о положении дел в Италии, он разработал бы свой проект с еще большим жаром.
Наступившее после выборов успокоение продолжалось недолго. К ноябрю месяцу стал в Риме распространяться слух, возбудивший очень сильное волнение во всех классах: выбранные на следующий год народные трибуны подготавливали аграрные законы[529] Этот факт был многозначителен. Со времени диктатуры Суллы никто в Риме не осмеливался говорить об аграрных законах. Народная партия, следовательно, должна была чувствовать себя очень сильной, если снова зажигала факел междоусобной войны, после того как он столько раз был вырываем у ней из рук. Скоро увидали, что трибуны, а особенно тот, который должен был предложить закон, некий II. Рулл, носят странные костюмы, публично появляются с нечесанными волосами, небритой бородой и в лохмотьях.[530] Эти маскарады были дурным предзнаменованием: закон должен был быть очень революционным, если трибуны спешили ухаживать за самыми несчастными подонками Рима, одеваясь подобно им. Но как ни велик был страх консерваторов, он все же не равнялся страху Цицерона.
Цицерон не был человеком дела;[531] ему недоставало двух страстей, которые толкают людей навстречу опасностям в великой социальной борьбе: любви к деньгам и стремления к власти. Это был первоклассный артист, несравненный писатель с тонкой чувствительностью, с живым воображением, с гибким и сильным умом, высшим честолюбием, для которого было важно не собирать богатства или начальствовать над себе подобными, но вызывать удивление. Кроме этих великих умственных качеств и этого честолюбия он, скорее, воспроизводил те отрицательные черты, которые долгая покорность запечатлела в средней италийской буржуазии, откуда он вышел, т. е. дух бережливости и благоразумия, немного робкое презрение к пышности, суровость в частной жизни, семейные чувства, робость, немного униженное почтение к знатности и богатству. Общественная жизнь его времени, с ее насилием и ложью, ее ненавистями и изменами, с тем оппортунизмом, цинизмом, распущенностью и вкусом к выставке напоказ и удовольствиями, характеризовавшими тогда всех более или менее видных политиков, с этими партиями, которые вместо защиты принципов служили частным интересам, возбуждала в нем отвращение. Он настолько, однако, ее хорошо понимал, что если довольствовался до сих пор тем, что был великим оратором и самым знаменитым адвокатом Рима и не искал общественных должностей, то лишь потому, что мог без борьбы получить это.[532]
Консульство, по расчетам Цицерона, должно было быть продолжением этого мирного пользования великими общественными почестями и как бы наградой за его литературные заслуги. Принимая поддержку консерваторов, он нисколько не хотел скомпрометировать свою популярность. Он хотел и в качестве консула сохранить свое привилегированное место в общественном уважении, стоя вне партий. К несчастью, аграрный закон был крупным затруднением для такой политики. Возможно ли удовлетворить всех, принимая наиболее примирительное положение? Полагаясь на свое влияние, Цицерон не отчаивался в успехе. Он обратился к трибунам и говорил им, что он также желает сделать что-нибудь полезное народу, что они могут согласно работать. Но, к своему великому изумлению, он встретил очень плохой прием. Не без некоторой доли иронии трибуны отказались сообщить ему что-нибудь по поводу аграрного закона и объявили ему, что не нуждаются в его помощи.[533] Получив такой отказ, Цицерон должен был, чтобы познакомиться с проектом, ожидать конца декабря, когда Рулл прочитал его народу. Закон был сложнее и революционнее всех предшествовавших и содержал много положений, встревоживших консерваторов и богачей, особенно благодаря их двусмысленности. Он устанавливал род экономической диктатуры из десяти комиссаров, избранных на пять лет семнадцатью трибами с чрезвычайной властью и изъятых от вмешательства трибунов. Эти комиссары могли продавать в Италии и вне ее все имения, попавшие в общественные земли в 88 г. или позднее и продажу которых сенат решил в 81 г. Они могли также составлять инвентарь добычи генералов, за исключением Помпея, принуждая их возвращать захваченное, и на деньги, полученные от этих продаж и потребованные от генералов, покупать земли в Италии и распределять их среди бедняков.[534]
Цицерон тотчас угадал, что Рулл выступает в этом деле как подставное лицо Красса и Цезаря.[535] И он был прав, ибо трудно было допустить, когда вся деятельность народной партии направлялась ими, чтобы неведомый трибун имел смелость предложить такой революционный закон без поддержки обоих вождей. Кроме того, не видно, с какой целью трибуны предложили бы закон по собственному почину. Напротив, вероятно, что Красс и Цезарь преследовали двойную цель: принудить Цицерона скомпрометировать свою популярность и снова поднять под другой формой вопрос о Египте.[536] Б, удучи избраны децемвирами, Цезарь и Красс могли утверждать, что между имениями, сделавшимися общественной собственностью после 88 г., было также имущество Птолемеев, оставленное по наследству вместе с Египтом в 81 г. Александром II, и заставить объявить войну Египту, чтобы вступить во владение этим имуществом, пользуясь для подкупа огромными средствами, предоставленными по аграрному закону децемвирам. Народ, надеялись, будет благосклонен к завоеванию, как только узнает, что прибыль должна пойти на покупку ему земли.
Допустив это, возможно объяснить, что Красс и Цезарь заставили предложить закон народных трибунов, вместо того чтобы открыто объявить себя его авторами. Такой революционный закон слишком затрагивал щепетильность и нарушал слишком много интересов. Он одновременно беспокоил: консерваторов, страшившихся в децемвирате рода скрытой диктатуры народных вождей; генералов, обогатившихся в недавних войнах; откупщиков, взявших на откуп общественные земли Вифинии и Понта, подлежавших продаже; всех тех, кто получил наибольшую выгоду от завоеваний Лукулла и Помпея и кого хотели ограбить в пользу жалкой черни. Успех борьбы, необходимой для утверждения такого закона, должен был казаться таким сомнительным, что ни Красс, ни Цезарь не хотели ставить под ним свое имя и свою репутацию. Действительно, консерваторы и богачи не замедлили с жаром начать действовать против закона. Преувеличивали его революционное значение. Утверждали, что он повлечет общую ликвидацию государственной собственности, потому что децемвиры могут счесть ею все общественные земли Греции и Азии под предлогом, что эти провинции были завоеваны Суллой после 88 г.[537] Старались испугать тех, кто покупал имения осужденных Суллой, убеждая их, что закон приложим и к их собственности. Разве не предложил трибун вместе с законом уничтожить и гражданские ограничения, которые Сулла наложил на сыновей осужденных?[538] Цицерон, несмотря на свое желание вызвать всеобщую любовь, должен был решиться защищать интересы своих друзей, всадников, и дело консерваторов.
Это было первое большое дело его консульства, и оно блестяще удалось ему. Красс и Цезарь жестоко обманулись, думая, что такой важный и революционный закон с надеждой на успех может быть предложен подставными лицами, незнатными и неспособными трибунами, не имевшими ни влиятельности, ни могущества, ни ума, необходимого для уничтожения стольких интриг. Консерваторы, всадники, генералы, разбогатевшие от грабежа, действовали энергично. Трибуны не умели ни разрушить их интриг, ни возбудить остававшийся спокойным народ. Цезарь и Красс, не осмелившись броситься в открытую борьбу, подготовили только блестящий успех Цицерону. Последний побудил народ отвергнуть закон двумя своими речами с очень демократическим оттенком, в которых он объявлял о своем желании быть популярным консулом[539] и выступил как большой почитатель Гракхов и их аграрных законов, которые действительно добивались блага народа.[540] Он утверждал, что противится закону Рулла только потому, что закон противоречит народным интересам и под предлогом расположения компрометирует благосостояние бедных классов.[541]
Цезарь и Красс испытали другой удар. Демократическая агитация решительно не имела успеха. Однако они еще не хотели признать себя побежденными. Они подняли другие вопросы, чтобы разжечь демагогические страсти и поставить Цицерона в затруднительное положение. Почти все народные трибуны продолжали вносить друг за другом революционные предложения. Один трибун требовал не более как полной кассации долгов, другой желал оправдания заговорщиков 66 г., Публия Автрония и Публия Суллы.[542] Но никто не принимал это серьезно, и все предложения падали в небытие. Однако среди этих маневров и этих выдумок раздражение консерваторов возрастало вместе с беспокойством всех классов.[543]
Обеспокоенные капиталисты колебались давать много в долг. Деньги, редкие и в обыкновенное время, становились все реже, а это было большой опасностью для большинства должников. По очень суровому ипотечному праву, бывшему тогда в употреблении, если при наступлении срока должник не платил, то кредитор захватывал заложенную собственность, даже если она в два или три раза превышала сумму долга. Много людей, которые не могли более найти денег взаймы для уплаты процентов или капитала, принуждены были продавать по страшно низкой цене свои земли, дома, драгоценности и произведения искусств. Это вызывало вообще быстрое понижение цен, от которого страдали более или менее все, даже богачи-сенаторы, не имевшие более возможности прибегнуть к крупному кредиту, необходимому для сложного управления своих обширных наследственных поместий.[544] Очень сильное раздражение господствовало не только среди политиков консервативной партии, но во всем богатом классе. Виновными во всех этих затруднениях объявляли трибунов.
И если с почтением относились к Крассу, который был слишком богат, слишком могуществен, слишком опасен, то вовсе не щадили Цезаря, бедного, обесславленного, обремененного долгами и не имевшего могущественных родственников. Действительно вероятно, что аристократические родственники, которых он имел с жениной стороны, уже мало-помалу стали оставлять его; что же касается его собственной семьи, то она продолжала входить в союзы с выскочками, чтобы поправить свое состояние, поколебленное расточительностью Цезаря. Недавно одна из его племянниц вышла замуж за некоего Гая Октавия, сына очень богатого ростовщика из Веллитр, который с помощью денег своего отца старался приобрести себе друзей в высшем обществе и готовился к политической карьере. Поэтому легко было щадить Красса и направлять все удары на Цезаря; разве Красс не платил ему за то, чтобы он получал их двойную порцию?
Вероятно, тогда и начала впервые образовываться цезарианская легенда, которая, преувеличивая недостатки Цезаря, делала из него представителя всех новых пороков торговой эпохи, символ всего того в новых нравах, что наиболее шокировало старую латинскую совесть. Конечно, он имел долги, но в беседах консерваторов их раздували до сказочных цифр. Говорили о миллионах.[545] Цезарь быстро понял, какой огромной властью располагали женщины его времени в своих семьях;[546] и он ухаживал за ними, старался иметь друзьями жен всех вождей народной партии: Красса, Помпея, Габиния. Он часто посещал дом Сервилии, вдовы Марка Юния Брута, погибшего в революцию 78 г., и сестры Катона, женщины очень образованной и влиятельной, вышедшей второй раз замуж за Децима Юния Силана. Однако ни одна из этих женщин, за исключением Муции, жены Помпея, не была его любовницей.[547] Как бы то ни было, после легенды о долгах консерваторы создали легенду о любовных похождениях Цезаря и обвиняли его, что он одновременно был любовником Сервилии, жены Помпея, жены Красса и жены Габиния, короче говоря, жен всех вождей народной партии. Его отношения к Муции были в особенности предметом горьких насмешек. Теперь понимали, почему Цезарь с таким жаром поддерживал законы Габиния и Манилия. Дело шло для него просто в том, чтобы услать подальше мужа прекрасной Муции! В общем, Цезарь сделался в глазах консерваторов воплощением всех новых гадостей, молодым кутилой, поддерживаемым женщинами, бесчестным авантюристом, который ради уплаты своих долгов, удовлетворения своего честолюлия и своей жажды богатств был готов на все, даже на ниспровержение республики. Эта безмерно преувеличенная легенда мало-помалу заставила Цезаря превратить некоторые из приписываемых ему пороков в настоящие революционные силы своей эпохи.
Атакованный таким образом, Цезарь принужден был защищаться. Опасность была серьезной, ибо, если бы во время этой агитации разразились беспорядки, если бы от сената добились декрета о введении осадного положения, он мог бы погибнуть, как Гракхи и Сатурнин. Эти кровавые наказания вождей демократической партии должны были сильно беспокоить тех, кто наследовал их роль и их популярность. Со своей быстрой сообразительностью, со своей необычайной ясностью суждения и своей энергией Цезарь понимал, что лучшим средством для защиты было устрашить своих противников каким-нибудь смелым демократическим предложением, нападая на них более не на почве великих экономических реформ, как аграрный закон, но на менее опасной почве политических вопросов, по которой было легче вести римский простой народ, невежественный, недовольный и полный ненависти к знати. Ему, действительно, удалось поднять один очень курьезный политический вопрос.
В забытом уголке Рима жил старый сенатор Гай Рабирий, который собственноручно 37 лет тому назад, в эпоху восстания Сатурнина, убил народного трибуна. Естественно, что никто об этом более не вспоминал. Вдруг Цезарь отыскал его и заставил некоего Тита Атия Лабиена, неизвестного молодого человека, который был его другом и народным трибуном, обвинить его в perduellio. Затем с помощью претора, бывшего с ним в согласии, он заставил отослать его к двум судьям, и сам был одним из них. Рабирий был объявлен виновным.[548] Наказанием за perduellio была смерть. Смелость, с которой Цезарь провел этот процесс, и участь несчастного старика взволновали консерваторов. Рабирий апеллировал к народу.
Цицерон взял на себя его защиту и защищал его действительно с сильным красноречием, открыто говоря, что этим процессом добивались не головы несчастного Рабирия, а ослабления всего того, что покровительствовало общественному порядку, чтобы тем легче было опрокинуть республику.[549] Но народ, допустивший провал аграрного закона, на этот раз взволновался. Воспоминания великой революции произвели ожидаемый эффект, и Рабирий был бы осужден, если бы один сенатор не нашел уловки, чтобы распустить собрание.[550] Цезарь, вовсе не стремившийся получить голову Рабирия, оставил старика в покое: ему было достаточно охладить энтузиазм консерваторов к тем быстрым средствам, к которым можно прибегать при осадном положении, и показать им, как даже через тридцать семь лет легко возбудить гнев народа против тех, кто был ответствен перед ним.
В это время, за смертью Метелла Пия, освободилась должность великого понтифика. Эта была пожизненная должность, назначение которой было верховное управление официальным культом и привилегия — жить в общественном здании. Сулла отнял у народа и передал коллегии понтификов право выбирать верховного понтифика. Цезарь, который удваивал храбрость в опасности, возымел смелый проект путем закона, предложенного Лабиеном, восстановить народные выборы этого лица и выступить самому кандидатом. Если бы ему удалось сделаться главою культа, то консул едва ли осмелился бы посягнуть на него во время резни, организованной вследствие сенатусконсульта videant consules. Понтификата домогались многие знатные лица, как-то Катулл и Публий Сервилии Исаврийский. Они стали смеяться, когда узнали, что с ними будет состязаться за такую исключительно охранительную должность человек, которому не было еще сорока лет, атеист, обременнный долгами, скомпрометировавший себя с самыми вульгарными демагогами и страстно увлекавшийся астрономией Гиппарха. Катулл не поколебался даже сделать Цезарю дерзкое предложение: он предложил ему деньги за отказ от кандидатуры.[551] Это значило задеть его за живое, считая продажным. Цезарь упорно пустился в происки и с помощью Красса, давшего ему денег, сумел так хорошо говорить, действовать и платить, что, после изменения способа выборов, он был 6 марта избран верховным понтификом.[552]
Смерть Митридата. — Выборы на 62 г. — Вторичная кандидатура Катилины. — Его программа: кассация долгов. — Успех программы и страх высших классов. — Паника между римскими финансистами и политиками. — Союз консерваторов с капиталистами. — Цицерон — вождь консервативной партии. — Интриги и скандалы избирательной борьбы. — Последнее средство консерваторов. — Неудача Катилины. — Начало заговора. — Интриги с целью введения военного положения. — Донос Красса. — Последние попытки Катилины в Риме. — Его отъезд. — Заговор в Риме. — Переговоры с аллоброгами. — Арест заговорщиков. — 3, 4 и 5 декабря 63 г. — Процесс и казнь заговорщиков. — Заговор Катилины и Италия. — Конец революционной эры.
Консерваторы были несколько вознаграждены за эти поражения небольшим успехом: им удалось, наконец, добиться триумфа Лукулла. Бывший проконсул мог войти в Рим со своими солдатами. Но, несмотря на сто тысяч бочонков вина, розданных Лукуллом по этому поводу народу,[553] церемония была холодной. Можно было подумать, что это был мелкий полководец, возвращающийся из небольшой экспедиции против варваров, а не создатель нового, столь популярного империализма, который доставлял теперь столько славы Помпею. Лукулл, впрочем, мало заботился обо всем этом. После десятилетнего отсутствия он возвращался в отцовский дом мизантропом, равнодушным к удивлению толпы, готовым искать всю свою награду за подвиги в удивлении высших классов и в наслаждении приобретенными им неизмеримыми богатствами. Но новый позор ждал его при его возвращении. Он открыл, что Клодия, жена, которую он взял без приданого, была в преступной связи со своим братом, Публием Клодием, возмутителем его легионов.[554] С ужасом он развелся с ней.
В этом же году маленькая революция избавила счастливого Помпея от Митридата. Фарнак, солдаты и крымский народ, испуганные проектом вторжения в Италию, возмутились весной 63 г. и принудили великого старца кончить жизнь самоубийством. Таким образом окончилась вторая великая борьба, предпринятая одним человеком против Рима.
Митридат имел участь не лучшую, чем Ганнибал. Он возымел смелый проект — разрушить Рим, зажегши вокруг всего Средиземного моря и в самой Италии самый страшный и самый обширный революционный пожар, который когда-либо видел древний мир.
Но, подобно Ганнибалу, после первых поражающих успехов он мало-помалу потерял силы. Сын человека, мечтавшего царствовать над всем Востоком, должен был удовольствоваться маленьким крымским царством, получив его в качестве подарка римлян. Удивительный гений и неукротимая энергия одного человека снова пала перед этой системой политических и моральных сил, еще такой могущественной, несмотря на повторяющиеся кризисы, и управлявшей из Италии столь обширной империей.
Известие о смерти Митридата было в Риме причиной сильной радости и новым венцом славы для Помпея, которому народная партия приписывала все счастливые события. Цезарь, старавшийся ухаживать за Помпеем, поспешил добиться народного постановления об оказании торжественных почестей.[555]
Потом новости с Востока снова сделались однообразны. Помпеи прошел по Финикии и Келесирии, собирая выкуп с мелких князей.[556] Он встретил сопротивление только одного маленького города, по имени Иерусалим, и маленького народа, с которым римляне завязали 139 г.[557] дружественные сношения. Два повелителя иудеев, воевавшие друг с другом, у которых Скавр и Габиний выманили столько денег, обратились к Помпею. Последний после долгого колебания решил прийти на помощь к Аристобулу за обещание уплатить крупную сумму денег. Но когда Габиний вошел в Иерусалим за получением этих денег, народный мятеж принудил его бежать, и Помпей принужден был начать осаду города.[558]
Общественное внимание не могло много заниматься этой незначительной войной в то время, когда политическая борьба в Италии становилась все ожесточеннее. Весной в Рим совершенно неожиданно прибыл с целью выступить кандидатом в трибуны Квинт Метелл Непот, зять Помпея и один из его генералов.[559] Этот Метелл был сыном консула 98 г., племянником завоевателя Балеарских островов и двоюродным внуком Метелла Македонского;[560] следовательно, он принадлежал к одной из самых крупных фамилий Рима, но, как и многие другие знатные, вслед за Помпеем вступил в народную партию, чтобы быстро сделать себе карьеру и обогатиться. Сопровождавшая его многочисленная свита рабов и муллы с поклажей указывали, что он достиг второй цели. Прибытие Метелла произвело сильную сенсацию среди консерваторов.
Все думали, что он явился выставить свою кандидатуру в согласии с Помпеем для преследования какой-нибудь цели, и с беспокойством спрашивали себя, что это могла быть за цель. Озабоченность скоро сделалась такой серьезной, что решили выставить в трибуны консервативного кандидата, чего не делалось уже давно. Но какой консерватор осмелился бы подвергнуться риску почти безуспешной борьбы? Между консерваторами не было изобилия в храбрых и преданных лицах. За недостатком лучшего кандидата решили прибегнуть к человеку, над которым консерваторы смеялись и которому в то же время не доверяли, — к тому Катону, который, как мы видели, выступал с протестом против элегантности своих современников. Это был человек ограниченный, честный, добродетельный, непреклонный, без страха и упрека, никогда не отступавший ни перед кем и ни перед чем. Надо было победить только его высокомерное презрение к черни, чтобы заставить его, крайнего консерватора, в подобных обстоятельствах выставить кандидатуру на столь популярную должность, как трибунат. Но опасность была настоятельна. Цезарь в это самое время объявил о своей кандидатуре в преторы на 62 г. Это был второй повод к ужасу. Скоро присоединился к этому и третий.