...И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам
И запируем на просторе.
А.С. Пушкин
В мире много сил великих:
Горы, море и приливы.
Но сильнее человека
Нет на свете никого.
Софокл
Есть города, которые растут сами по себе, естественным образом. В планировке таких городов тоже заложены свои идеи — хотя бы идеи, важные для их строителей. Рим возник как поселение беглецов из общин и племен Лациума. Никто не планировал сделать его городом-центром даже Лациума, а уж тем паче — всей Италии. Власть над всем Средиземноморьем, всей Европой от Гибралтара до Рейна и в предутреннем кошмаре не могла привидеться разбойничьей шайке Ромула, засевшей в зарослях Капитолийского холма, на большой дороге из Региума в Альба-Лонгу. Так что место для города Рима выбирали вовсе не как место для столицы империи. Такая идея вовсе не зашифрована в месте расположения этого города.
Но и в Риме, стоило ему окрепнуть, поставили столб с названием «Милий». Все дороги римского государства начинались у Милия; через каждую милю каждой дороги ставился столб, и на столбе — цифра, обозначавшая расстояние до Милия. Как бы ни росла Римская империя, у нее был единый зримый центр. Такой зримый, такой материальный, что на этот центр можно было положить руку при желании.
Конечно же, это не единственная идея, воплощенная в камне при строительстве Рима. Говорить об этих идеях можно долго, разговор получится не лишенным пользы и интереса, но книга эта не о Риме, она о Петербурге. Рим для нас — только пример города, который рос естественно, постепенно, вырастая от городка крохотного полународца-полуразбойничьей шайки до столицы величайшей империи Мира.
Конечно же, свои идеи заложены и в планировке, в архитектуре каждого русского города. Хотя бы и Москвы с ее «собирающей» Россию своей концентрически-радиальной планировкой. С трактами, переходящими в улицы; с улицами, каждая из которых кончается храмом, а ведет к средоточию власти...
И все же в таких, постепенно растущих городах заложенные идеи проявляются словно бы сами собой, без специально сделанных усилий. То ли дело города, изначально построенные как воплощения идей.
Константинополь строился как центр христианской империи, не отягощенной памятью о язычестве. В этом качестве град Константинов вознес к небу крест Святой Софии; как центр бюрократической империи, с обожествляемым монархом во главе вырос вокруг неправдоподобно большого, сказочно красивого и помпезного Палатия. Палатий и Софию соединяла самая широкая улица города.
Вашингтон изначально строился на границе Севера и Юга, как столица двух разных частей единой страны. Само место, где построили Вашингтон, — уже идея. Столица демократических Соединенных Штатов, своего рода продолжатель античной демократии, задумывалась как воплощение античности. Не очень грамотные американцы порой довольно дико понимали эту античность, но неукоснительно воплощали свои представления в планировке и архитектурном ансамбле города.
Санкт-Петербург — еще в большей степени город-идея, чем Константинополь и Вашингтон. Он создан, изначально воплощая как минимум три важнейшие для России идеи.
Самая очевидная из них — идея Империи. Петр I строил новую столицу, чтобы воплотить свои представления об империи. Москва не годилась, «устарела», с ней «необходимо» было порвать.
И Дворец Меншикова на Васильевском острове, и все сооружения Петродворца и Ораниенбаума возводились именно под эту идею — идею Империи. Их главная цель — воплощать величие и мощь, богатство и просвещенность этой империи.
В 1760-е годы началось строительство другого города... Но и этот новый Петербург изначально возводился как столица огромной империи. Громадность города — это ведь тоже символ и это тоже идея.
И маленькая страна могла бы восемьдесят лет строить себе столицу по единому плану. Но не такую столицу, как Петербург... Сама громадность замысла явно принадлежит стране огромной и богатой, способной не жалеть ресурсов. Вот с 1991 года многие смогли увидеть знаменитые европейские города и дворцы. Реакция разная, но все удивляются: какое все это маленькое, бедное... Санкт-Петербург приучил представлять и Вестминстерский дворец, и Лувр, и Сан-Суси по масштабам Петербурга. Тем паче у оторванной от мира советской «интеллигенции» жила вера в свою провинциальность, в европейское первородство. Европа разочаровала. Разве что Большой дворец в Версале как-то сравним с Петербургом по размерам и великолепию. Но и он не больше Екатерининского дворца в Царском Селе.
На идею Империи «работает» весь стройный, величавый ансамбль, чья изначально замысленная цель — создавать ощущение величия, покоя, элегической грусти. Так, чтобы все видели — это средоточие просвещенной, цивилизованной власти. И тут же — памятников, зримо воплощающих саму власть, ее достижения и победы. Начал Петр. Но продолжали в том же духе: Медным всадником, Казанским собором, Александрийским столпом, Биржей...
А вот еще одна, до сих пор обожаемая в России идея: идея русского европеизма. Или европейства? Не знаю, как правильней сказать, но Петербург изначально предназначен был служить символом этой идеи.
Весь петербургский период нашей истории считалось, что русские — народ исконно европейского корня. Киевская Русь была подобием западных стран, стран Европы. Все, что показывало обратное, не согласовывалось с официально признанной идеей, не признавалось, вымарывалось из учебников и даже монографий и дружно признавалось не важным (в точности, как и в советское время). По этой идее гадкие татары угоняют Русь из Европы — в Азию. Соответственно, все, что было явно дурного, дикого и жестокого в Московской Руси, как бы шло от татар.
Вспомним хотя бы ставшее классикой, из А.С. Пушкина: «России определено было высокое предназначение... ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Россию и возвратились на степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией»[36].
В реальности «допетровская Русь» во времена «московской азиатчины», изображавшаяся царством мрака, вовсе не была такой уж дикой и отсталой. Такой рисовали ее специально для того, чтобы рельефнее показать подвиг Петра, вытаскивающего Россию из царства беспредельного кошмара.
Не буду развивать тему — отмечу только, что все достижения, которые традиция приписывает Петру I, — буквально все, от введения светского театра и до картофеля, от зеркал и женских платьев европейского образца до строительства кораблей и воинских званий полковника и «маеора» — все это было уже в «допетровской» Руси. Заинтересованных отсылаю к своей другой книге[37].
Но и в петербургский, и в советский периоды нашей истории мало кто ставил под сомнение — до Петра в России царили сплошной мрак и полнейшая «Азия-с». Не было ни флота, ни светского искусства, ни даже такого достижения цивилизации, как курения табака. А вывел нас из мрака Петр.
Сам Петр и его окружение считали, что сближают Россию с Европой. Тем более что идея не вызывала никакого сомнения у его преемников в конце XVIII, в XIX веке. Считалось, что начиная с Петра I Россия возвращается в семью европейских народов. Теперь мы — Европа, а Азию постепенно из себя выжмем (хотя и непонятно как, и не всегда понятно, что именно имеется в виду).
В действительности и эту часть идеи легко поставить под сомнение. Не будем даже о том, что 98% населения России не имели никакого отношения ни к какой европеизации — ни в каком смысле. Но ведь и 2% чиновников и дворян Петр заставляет надеть другие костюмы — и только. Нравы не изменились, никакие человеческие права у дворян не появились, а наоборот — Петр закрепостил их обязательной службой круче, чем другие сословия.
По крайней мере, весь XVIII век людям, одетым в немецкие мундиры, разносят кушанья по чинам, а мамы в «робах» и папы в сюртуках и с трубками в зубах сговаривают детей, как делали это и век, и два века назад, только одетые в старомосковские одежды. Эти люди вовсе не свободные граждане, они холопы у государства и члены семейных кланов. Что меняют одежда, бритье бороды или европейские шпаги, сменившие дедовские сабли? А ничего.
Модернизация общественных отношений у дворянства сколько-нибудь всерьез сказывается только ко времени Екатерины II, не раньше. До этого перед нами, чего бы там ни хотел Петр, выступают костюмированные московиты. Причем московиты, чье поведение несравненно дальше от поведения европейцев, чем при Василии Голицыне. Увидеть это очень легко: вполне достаточно прочитать пьесы Фонвизина или сочинения Сумарокова — но русское образованное общество «в упор не видит» того, что нарушает их представления о жизни.
До Петра для них были мрак и дикость. После — сплошное сияние цивилизации!
Легко смеяться над наивностью популярных, да еще и политизированных изложений истории. Но теория эта оказалась крайне удачной, идеологически окормляя процесс русской модернизации. Трудно было бы ломать себя, усваивая что-то совершенно новое и полностью чуждое. Хорошо, легко было «вспоминать» себя в роли европейцев. Так и в эпоху Возрождения было хорошо, легко «вспоминать» античное прошлое Европы, как бы возвращаться в Рим и Грецию... Великие перевороты нуждаются не в идее изменения, а в идее возращения.
Впрочем, не так уж наивны представления о борьбе Европы с Азией на территории славянских земель...
В конце концов, на огромном Евразийском материке никакая естественная граница не разделяет Европу и Азию. Это не граница материков, и вообще — не физико-географическая граница, это граница двух типов цивилизации. В XV в. европейские географы называли Русь «Великой Тартарией». Вопрос о ее принадлежности Европе не поднимался. В XVI в. граница Европы проходила уже по Волге. В XVIII веке Татищев провел границу по Уральскому хребту и по р.Урал, и европейские ученые признали это. К началу XIX в. граница странным образом стала проходить вдоль восточного подножия Урала и р.Эмбе; и уже весь Урал и Северный Прикаспий эдак незаметно стал Европой.
Еще во времена А.С. Пушкина Крым, Кубань и весь Кавказ воспринимались как Азия. А в последних документах СБСЕ, в 1980—1990-е годы, пришлось как бы условно считать Сибирь — то ли Европой, то ли придатком Европы. Формулировки великолепны: «Европа и Сибирь»!
Поскольку, с одной стороны, вполне очевидно, что Сибирь находится в Азии. С другой стороны, столь же очевидно, что и Иркутск, и Владивосток (не говоря о Красноярске и Новосибирске) ну никак не азиатские города. Включенность Сибири в общероссийскую (и общеевропейскую) инфраструктуру — тоже очевидна[38].
Отмечу, что сегодня и грузинская, и армянская, и турецкая география настаивают на включении этих стран в Европу. Потому что они реализуют европейский тип развития. И это не менее справедливо, чем перемещение границы «сквозь Россию». Для современных грузин стать европейцами так же важно, как для нас — в XVIII в.
К началу XX в. мало кто сомневался, что Европа простирается «от Дублина до Санкт-Петербурга»[39]. Марк Твен, живописуя зверства американской военщины на Филиппинах (вероятно, тот самый идеал «демократии», восхищаться которым и заимствовать который нас так настойчиво побуждают), отмечал, что ничего подобного никогда американцы не посмели бы ни в одной стране Европы — в числе которых называет и Россию[40]. А. Тойнби прямо писал, что благодаря России Европа достигла Маньчжурии[41]. Величественная, космически масштабная картина. Воистину — Европа развернулась, как свиток... Естественно, происходящее находило свое отражение и в идеологии, и в массовой психологии народа.
Петербург был зримым воплощением этой идеи. Почему? Вот это вопрос более сложный. В архитектурном отношении он не более «европейский», чем Мариуполь, Одесса или Севастополь. И менее «европейский», чем Дерпт или Рига.
Европейские обычаи? Западный строй жизни? Да не было этого! Еще при Николае I по городу в 6 утра шли солдаты, били в барабаны. «Вздуть огонь!» Вечером — тоже солдаты. «Гаси огонь!» Можно привести десятки не менее пикантных деталей.
Петербург был Европой только в сравнении с Москвой, со старинными, но обветшавшими городами старой Московии: Владимиром, Новгородом, Тверью, Калугой[42]...
Это были те новые мехи, в которые со времен Петра Российская империя старалась налить вино новой Империи — европейской, по понятиям большинства образованных русских того времени. Причем вставать и ложиться спать по команде, крепостное право и ношение блюд по чинам — все это совершенно не мешало им вполне искренне считать Петербург если не «парадизом» — то уж наверняка филиалом Европы.
Санкт-Петербург невозможно понять без еще одной идеи... Он — символ обладания пространством, образ господства человека над стихиями. Возможно, именно эта идея объясняет — зачем Петру нужна крепость именно в устье Невы? Ведь строили Петербург в заведомо самом гиблом, трудном месте, с самым максимальным напряжением. Строили в пространстве, которое давно освоили, где вели хозяйство, но в котором избегали строить большие сооружения и тем паче города — и финны, и славяне, и немцы, и шведы. Все взятые Петром крепости, напомню, как раз находятся в «крепких» местах финского побережья.
Петербург действительно построен там, где строить было нельзя, невозможно. Само бытие здесь города символизирует идею, блистательно выраженную все тем же детским писателем Алексеевым: «Небывалое бывает».
А народная молва, все существующие мифы только усиливают это мнение. Построили, мол, в безлюдных дебрях, на нищих почвах, где и леса-то не росли, невзирая на ужасный климат! При строительстве города погибли десятки тысяч людей, а вот все равно его построили!
Зачем нужно преувеличивать пустынность места, расписывать трудности строительства, называть совершенно фантастические цифры якобы погибших при строительстве? Только с одной целью — сделать возведение Петербурга еще более невероятным, сказочным, нарушающим естественный ход событий. Для того, чтобы Петербург еще более зримо, еще более рельефно воплощал идею власти человека над природой.
Легче всего, как это водится в России, кивнуть на иностранное влияние: мол, проникла в сознание Петра зловредная идея европейцев о власти человека над природой, о всевластии творца, мастера над материалом. И вот возжаждал он, наивный Петр, владычества над заливающими низкие земли морскими и речными стихиями... Наверное, и это тоже было. Но ведь и в «чисто русском» пласте средневековой русской культуры без всякого тлетворного влияния Запада жила идея овладения пространством.
В Западной и Центральной Европе стремились к овладению формой вещества, к пониманию тайн его трансформации. Славяне — обладатели обширнейших пространств леса и степи, скорее, хотели обладания самим пространством. Не случайно же именно Русь породила самые громадные колокола, самое мощное в христианском мире искусство колокольного звона. Чтобы на десятки верст плыл над землей звон, маркируя пространство, показывая: «Мы здесь!», демонстрируя власть человека над неосмысленной материей... Но дух — право же, один и тот же.
Полезно будет напомнить и о давно усвоенном Русью эллино-византийском разделении мира на организованный людьми «космос» и неорганизованный, нелепый «хаос». Конечно же «космос» в этом противопоставлении «хороший», а «хаос» — отрицательно заряженный, «плохой».
У язычников-эллинов и у христиан-византийцев это противопоставление имело разный смысл. Для язычников «космос» строили боги, и мир становился пригоден для человека. «Хаос» отстаивали и несли с собой чудовища; в мире «хаоса» человек жить не мог. В славяноязыческой культуре есть противопоставления, очень похожие по смыслу на эллино-языческие...
Для византийцев «космос» строили сами люди, проявляя в своем общежитии усвоенную горнюю мудрость — софийность.
Так что получается — представления о борьбе человека с остальной природой русские получили вовсе не только из Европы и задолго до XVIII века. Как и представление о том, что человек должен софийно устраивать мир, воплощать в нем божественную идею.
Стоит присмотреться — и то, что однозначно казалось «европейским заимствованием», оказывается чем-то древнейшим, общим для всех индоевропейских народов. Да еще и усугубленным византийским влиянием.
Но, во всяком случае, Петербург сложился еще и как воплощение этой идеи — скорее даже целого сложного комплекса разновременных, по разному трактуемых идеи творчества и силы человека, преодоления косной природы. Петербург — каменный гимн могуществу человека. Город — зримое воплощение таланта, трудолюбия и мощи.
Интересно, как все эти идеи красиво, удивительно органично видны у А.С.Пушкина: и «город заложен» не как-нибудь, а «назло надменному соседу». Мы — сильны, мы — громадная империя, мы «им» еще покажем!
И тут же — рубить окно в Европу суждено не как-нибудь, а самой природой... И желание, чтобы все поняли, оценили, признали право рубить окна и дружно запировали... Так сказать, на равных, как европейцы с европейцами, часть дружной семьи.
Для А.С.Пушкина воплощенные в Петербурге идеи были едины, воспринимались нерасчлененно, и сливались вполне органично. Вот для грядущих поколений не все было так однозначно. Имперская идея тихо помирала, вплоть до полной утраты власти над умами. Идея власти человека над природой занимала все меньшее место в духовной жизни европейцев; в середине — конце XX века она заняла нынешнее, весьма скромное место.
А вот европейская идея только крепла и разрасталась. Другое дело, что содержание этой идеи не всегда оставалось одинаковым и в разных странах, и в разное время.
Отбушевал ураган.
Сборщик налогов тихо
На смену ему пришел.
Басе
Пока мы говорили об идеях, воплощенных в Петербурге или сознательно, или уж, во всяком случае, не вопреки себе. Идеи империи, европеизма, могущества человека вполне осознавались уже современниками Петра I.
Но, кроме этих идей, Петербург стал местом воплощения еще одной идеи, гораздо хуже понимаемой современниками событий и даже современными людьми. Это идея «дуальных оппозиций», а говоря попроще — парных противопоставлений. Такими противопоставлениями мыслят все индоевропейцы: «небо — земля», «мягкое — твердое», «верх — низ»... Продолжать можно бесконечно.
Есть основания полагать, что в русской православной культуре эти оппозиции сыграли особенную роль и что без понимания этой роли слишком многое остается непонятным. Я познакомлю читателя с теорией, разработанной российскими учеными Ю.М. Лотманом и Б.С. Успенским[43]. Без знания этой теории наше понимание русской истории может оказаться неполным. Но помните: я излагаю не истину в последней инстанции, а «всего лишь» научную гипотезу, которая может быть еще и неверной.
...Христианская церковь видела мир как столкновение добрых и злых сил. Не было в мире ничего, что не было бы или праведным, или грешным. Любое решение императоров, любое явление в природе было или хорошим, святым, или плохим, грешным. Животные, даже минералы, звезды, народы и отдельные люди жестко разделялись на «положительных» и «отрицательных», святых и грешных.
В XIII веке католики признали, кроме рая и ада, еще и чистилище — особое место, где души проходят искупление мелких, не «смертных» грехов. Потом они тоже попадают в рай, эти души. В западном христианстве появилось представление о зоне нейтрального — о личностях, явлениях и поступках, которые не грешны и не праведны.
Пока не затрагивалась сфера грешного и святого, западное общество могло изменяться, не ставя под сомнение свои важнейшие ценности. Научившись у арабов делать бумагу и создавая горнорудную промышленность, западные христиане и не грешили, и не приближались к святости.
Восточное христианство продолжало жить в мире, где не было ничего нейтрального — такого, что не было бы ни грешным, ни праведным. Благодаря этому византийские ученые состоялись как невероятнейшие моралисты, тратившие массу времени на объяснения того, как блаженны, скажем, птицы, склевывающие в садах насекомых; сколь велик Господь, сотворивший этих птиц, как они полезны для человека и вообще как хорошо, что они есть. Для них важны были не только, а часто и не столько факты, сколько их религиозно-морали-заторское истолкование.
Русь и в XIII, и в XVII веках в представлении русских оставалась святой землей, в которой все было абсолютно священно и праведно. Любая мелочь, включая обычай класть поясные поклоны, спать после обеда или сидеть именно на лавке, а не на стуле, была священным обычаем; отступиться от него значило в какой-то степени отступиться и от христианства. Естественно, в эти священные установки нельзя было вносить никаких изменений. Начать иначе пахать землю или ковать металл значило не просто отойти от заветов предков, но и усомниться в благодатности Святой Руси.
А все остальные страны, и восточные, и западные, рассматривались как грешные, отпавшие от истинной веры. Конечно, русские цари организовывали новые производства, заводили «полки нового строя». Нанимая немецких и шотландских инженеров и офицеров, цари ставили их над русскими рабочими и солдатами — просто потому, что они владели знаниями, которых у русских еще не было. Но даже в конце XVII века прикосновение к «инородцу» опоганивало; входить к нему в дом и есть его пищу было нельзя с религиозной точки зрения. Немцы оставались теми, кто используется, но у кого почти не учатся. А русское общество бешено сопротивлялось всяким попыткам его хоть немного изменить.
В спорах о реформах Петра I, обо всей петровской эпохе совершенно справедливо отмечается, что Россия должна была учиться у Европы и сама становиться Европой — если не хотела превратиться в полуколонию и погибнуть в историческом смысле. Но совершенно не учитывается этот важнейший факт: для того, чтобы учиться у Европы, надо было разрушить представление о странах «латинства» как о грешных странах, религиозно погибших землях. Одновременно необходимо было разрушить представление о России как совершенной стране, в которой все свято и ничего нельзя изменять.
Петр поступил так же, как тысячелетием до него поступил князь Владимир: силой заставил принять новую систему ценностей! Владимир «перевернул» представления древних россов: свое родное язычество объявил признаком дикости, а веру в Перуна и Мокошь — неправильной верой в бесов. А чужую веру, веру врагов-византийцев, чьи храмы было так весело грабить, объявил истинной верой, которую хочешь не хочешь, а придется теперь принимать.
Так же все перевернул и Петр I: Святую Русь объявил отсталой и дикой, несовершенной и грубой. Грешные западные страны, населенные чуть ли не бесами, объявил цивилизованными и просвещенными, источником знания и культуры. В такой перевернутой системе ценностей само собой получалось, что грешная, ничтожная Русь просто обязана перенимать мудрость у праведного ученого Запада. Теперь как раз немецкая одежда повседневна на обритых дворянах. На свадьбе же бородатых шутов одевают в русскую народную одежду, а в гимназиях XVII века русскую одежду будут заставлять надевать лентяев и двоечников. В НАКАЗАНИЕ — как столетием раньше в наказание на учеников надевали немецкую одежду.
Петр I и не думал отменять противопоставление Россия — Запад, давно существовавшее в сознании россиянина; он только поменял знаки на противоположные. То, что было со знаком «плюс», стало восприниматься со знаком «минус», и наоборот.
Более того...
Петр женится на Екатерине Скавронской. Крестным отцом Екатерины при ее перекрещивании в православие был сын Петра Алексей (потому она и стала «Алексеевной»). И получилось, что женится-то Петр не только на публичной девке, но еще и на своей духовной внучке...
Петр I присвоил себе титул «отец отечества», а в религиозной традиции «отцом» может быть только духовное лицо, «отцом отечества» — только глава всей русской православной церкви.
Петр I допускал называть себя «богом» и «Христом», к нему постоянно относили слова из Священного Писания и церковных песнопений, которые относимы вообще-то только к Христу. Так, Феофан Прокопович приветствовал Петра, явившегося на пирушку, словами тропаря: «Се Жених грядет во полунощи», а после Полтавской битвы 21 декабря 1709 года Петра встречали словами церковного пения, обращенного к Христу в Вербное воскресенье: «Благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних, Бог Господь и явися нам...»
Восставших стрельцов пытали и казнили с такой истинно сатанинской жестокостью, что невольно возникали некоторые вопросы... Кто же это с таким упоением, чуть ли не с сатанинским хохотом истребляет православных, откровенно наслаждаясь их мукой?!
Священников из восставших стрелецких полков вешали на специальной виселице в виде креста, и вешал их палач, одетый священником. Казнь оборачивалась издевкой над самой христианской верой, кощунством, сатанинским хихиканьем.
Петр I основал Всешутейный и Всепьянейший собор, который мог восприниматься только как кощунственное и притом публичное глумление над церковью и церковной службой.
Доходило до удивительных совпадений, о случайности которых я предоставляю судить читателю...
Пришествие Антихриста ожидалось в 1666 году, а когда оно не исполнилось, стали считать 1666-й не от рождения Христа, а от его воскресения, то есть в 1699 году. За несколько дней до наступления этого года, 25 августа 1698 года (следует помнить, что год начинался 1 сентября) Петр вернулся из своего заграничного путешествия, и его возвращение сразу же ознаменовалось целой серией кощунственных преобразований: борьба с русской национальной одеждой, с бородами, перенос празднования Нового года на 1 января (как в неправедных западных странах).
Не случайно же именно в это время пошли нелепые, но закономерные слухи — что настоящего Петра за границей немцы подменили, «заклали его в Стекольне (в Стокгольме. — А.Б.) в столб», а вернулся на Русь вовсе не Петр, а немец-подменыш, не человек, нелюдь...
Получалось, что Петр прекрасно вписывался в образ Антихриста и по сути дела ничего не имел против этого образа. И правда, неужели Петр не знал, как воспринимаются эти его действия? Несомненно, он просто не мог этого не знать.
Многие поступки Петра и не могли восприниматься иначе! Своими поступками Петр провозглашал, что он Антихрист так же верно, как если бы он это о себе заявлял. Знал ли Петр, у кого изо рта и носа исходит дым, когда с дымящейся трубкой шествовал по улицам Москвы? Конечно, знал. Если бы Петр шел по улицам Москвы и громко кричал: «Я Антихрист!» — и тогда эффект был бы не больше.
Офицеры и солдаты армии Петра, на которых он опирался во время своих «горе-реформ», были одеты в мундиры иноземного образца и ходили с бритыми физиономиями... А ведь бесов на иконах изображали обритыми и в немецких сюртуках и кафтанах! Так что, когда солдаты (да еще под командой немца-офицера) тащили в Преображенский приказ одетого по-русски, бородатого старообрядца, на семантическом уровне это могло восприниматься только так: бесы волокут христианина в преисподнюю. Ведь чудовищная жестокость следствия, пытки огнем были повседневной, обыденной практикой. Без особенного напряжения фантазии современники могли представить себе застенки Преображенского приказа своего рода земным филиалом ада, в который бесами ввергаются православные, и за что?! За христианскую веру...
Даже у обритого офицера в немецком мундире, пусть предельно лояльного к царю, династии Романовых и к Российской империи, не мог не возникать вопрос: кого же мы защищаем, кому подчиняемся и за кого, за что в бой идем... А сами мы, получается, кто?! Защитник и слуга отечества оказывался, мягко говоря, в довольно сложном и весьма неясном положении.
Если принять гипотезу Успенского — Лотмана, то получается — реформировать Россию можно было, только перевернув представления общества, поменяв розовый цвет на черный и наоборот. Объявить черной и гадкой Святую Русь и изменить ее до почти полной неузнаваемости, вскинуть ее на дыбы мог только царь-Антихрист. У Петра достало то ли мужества, то ли наглости, то ли богоборческих стремлений... Не знаю точно, чего именно! Одним словом, достало личностных качеств, чтобы стать этим Антихристом в глазах современников и довести дело до конца.
...Но вот как раз в этом месте я позволю себе напомнить: не надо считать сказанное, пусть со ссылками на крупных ученых, некой истиной в последней инстанции! В науке не бывает таких истин.
И более того — при всей логичности сказанного Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским есть множество свидетельств другого... Например того, что в русской... в московитской, если быть точным, культуре в XVII веке размывались традиционные границы «грешного» и «праведного», возникал устойчивый пласт «нейтрального». Порукой тому — непрестанно идущие реформы трех поколений Романовых — от Михаила Федоровича до Федора Алексеевича и Софьи.
То есть у меня нет никаких сомнений в верности теории Лотмана — Успенского, и весь вопрос только в том, что ни одна теория не охватывает ВСЕЙ действительности. Весь вопрос в том, описывает ли теория Лотмана и Успенского самое основное в развитии московитской культуры. Могло быть ТОЛЬКО ТАК, как пишут эти два автора, или были возможны другие варианты?
Могла ли постепенно расширяться область НЕЙТРАЛЬНОГО, не святого и не грешного, в московитской культуре?
Если ДА, то приходится признать: хоть наглый мальчишка Петр Алексеевич — невесть какое украшение на троне, но победи в междоусобной борьбе царевна Софья, начни реформы мудрый пожилой Василий Голицын, в главном он поступал бы точно так же (как и вообще любой, кому хватило бы духу начать и воли — довести до конца).
Если же НЕТ — то получается, вполне возможна была ИНАЯ история Московии и всей России, — без чудовищного рывка, поднятия на дыбы огромной несчастной страны и без Антихриста на троне.
В любом случае состоялся вот такой вариант, с переворотом и с возглавившим его царем-Антихристом.
Многие «нажитки» петровского времени оказались потрясающе живучи: например, на века стало хорошим тоном ругать эту «дикую» Россию и находить в ней самые невероятные недостатки (даже и те, которых нет). Весь петербургский период и весь советский период нашей истории образованный человек естественным образом находился как бы вне России и лишь частично относился к ее народу. То есть против такого положения восставали много раз со времен князя Щербатова с его «О повреждении нравов в России», но все, кому не нравились формулы «дворянство и народ», «интеллигенция и народ», от князя Щербатова до писателей-деревенщиков, оставались критикующим меньшинством, а нормой было именно это — осознавать себя «интеллигенцией», существующей вне «народа».
Другие последствия этого «петровского перевертыша» аукались странно, причудливыми соединениями, казалось бы, несоединимого: то пудовыми веригами под кружевами светского вертопраха времен Екатерины, то судорожным покаянием Григория Потемкина сразу же после дичайшего загула, то стремлением часто богохульствовавшего Суворова на старости лет уйти в монастырь.
Петербург идеально вписывается в эту «перевернутую» систему ценностей (или в систему перевернутых ценностей, если угодно).
Это — новая столица, жестко противопоставленная Москве. Новые мехи, в которые Петр начал наливать, а в конце XVIII века окончательно налили новое вино. Пе-тербург — новая столица для новой русской истории, на этот раз истории праведной и правильной. Начнем с начала в новой столице! — говорил Петербург всякому, кто осмысливал мир в категориях «дуальных оппозиций».
Петербург — праведный. Петербург — и часть России, и вместе с тем город, рвущий со всей прошлой русской историей. Меньшинство засевших в нем — это меньшинство праведников, вокруг которых копошится отвратительная, глубоко неправильная и неправедная Россия. Лапотная, бородатая, кондовая, тупая, лоб разбившая о церковные полы, подлежащая перевоспитанию или искоренению.
То есть «русская Азия» вообще должна исчезнуть, уступив место «русской Европе». Такое представление тоже было, и символами «русской Азии» и «русской Европы» тоже были Москва и Петербург. Но «дуальная оппозиция» много чего добавляла к «образу врага». «Неправедные» русские туземцы становились для петербуржца примерно тем же, чем были индусы для британца, негры из Нигерии для француза XVIII—XIX веков.
«Русские европейцы» смотрели на «русских туземцев» взглядом колонизаторов, и Петербург стал воплощением идеи колонизаторства в собственной стране.
Тишина благодатного юга,
Шорох волн, золотое вино...
Но стучит петербургская вьюга
В занесенное снегом окно,
Что пророчество мертвого друга
Обязательно сбыться должно.
Г.И. Иванов
Петербург мыслился как город — символ новой эпохи. Трудно сказать, что вкладывал Петр в это слово: «новая эпоха». Петербург состоялся как символ петербургской эпохи в русской истории (1721 —1917). Если даже принять другую дату начала построения города, 1769 год, ничего не изменится — ведь периоды градостроительства и периоды исторических эпох совершенно не обязаны совпадать.
Петербург строился и формировался добрые двести лет. Три плана застройки города аккуратно сменяли друг друга[44]. Поразительное дело, но стоило только закончиться строительству города — тут и настал всему петербургскому периоду нашей истории конец... Ну как тут не проникнуться мистическими настроениями!
В каждом городе присутствуют здания разных эпох. В любом городе можно попытаться представить, как он выглядел в ту или иную эпоху. Можно, мысленно вычленив сооружения «нужного» периода, мысленно достроив имеющиеся — снесенными, попытаться представить, как выглядела, скажем, Красная площадь в эпоху Ивана Грозного. Или Крещатик — в эпоху наполеоновских войн. Можно даже построить макет города, каким он был в соответствующую эпоху.
Но Петербург и сейчас выглядит так, как выглядел в петербургский период. Не нужно ничего мысленно сносить или достраивать. Нет смысла строить модели и макеты. Стоя возле бронзовых львов на набережной, около Дворцового моста, мы видим, по сути, то же самое, что видел еще А.С. Пушкин. Конечно, тогда не было телеграфных столбов и трамвайных проводов... Но, во-первых, были коновязи. Во-вторых, над Невой даже эти незначительные детали не очень заметны. И уж тем более не изменилась набережная, на парапет которой Александр Сергеевич, если верить его собственному рисунку, в свое время опирался попой.
Точно так же улица профессора Попова или набережная Каменного острова и сейчас таковы же, какими видели их тот же Попов, Тимирязев, Вернадский, Бутлеров... Здания университета таковы, что очень легко представить себе — вот сейчас из-за угла вынырнет Менделеев...
За восемьдесят лет, с 1760 по 1840-й, центр Петербурга застроен так последовательно, красиво, так удобно, что время почти не внесло изменений в архитектурный ландшафт его центра. Петербург обречен быть символом той эпохи, на протяжении которой он был столицей Российской империи, и в первую очередь — этих восьмидесяти лет.
Людям свойственно идеализировать прошедшее. Для С. Говорухина «Россия, которую мы потеряли», — это, конечно, в первую очередь Россия петербургского периода. Убирать из книг и учебников шизофренические бредни коммунистов о старой России, восстанавливать правду о своей Родине — благородное дело. Но идеализировать ли любой период жизни страны? Стоит ли считать его потерянным раем?
Петербургская эпоха нашей истории была и неоднородной, и непростой. Не так уж много общего между московитами начала XVIII века, ряжеными в европейские мундиры, и их собственными внуками, пресловутым «третьим непоротым поколением» русских дворян. Еще меньше общего между дворянами XVIII — начала XIX века и образованными разночинцами начала XX столетия, — а ведь эпоха-то одна.
Если мы о неоднородности — кем приходятся друг другу крещеный еврей родом из Орши и татарин, окончивший в Казани русскую гимназию? А ведь и тот и другой назовут себя русскими и без особенных проблем поселятся в Петербурге. Они даже смогут стать соседями и (чем черт не шутит?) подружиться (а дочка татарина выйдет замуж за сына еврея, и они обвенчаются в храме Спаса-на-Крови). А ведь таких историй очень много.
Считать ли петербургский период сплошь великим и славным, добрым и замечательным? Для всех дворян и разночинцев, мужиков и купцов, татар и евреев? Эпоха была громадная по продолжительности и по значимости — уже поэтому вместилось в нее очень уж многое.
Это была великая эпоха побед над Фридрихом и Наполеоном, эпоха взлета национальных чувств 1812 г. — но и позорного проигрыша Крымской войны, которую надо было еще ухитриться проиграть. Эпоха благородства, рыцарского отношения к угнетенным и обиженным, когда «В России у нас взбунтовалася знать// В сапожники, что ль, захотела», — и эпоха массового доносничества; времена Фаддея Булгарина и Греча. Эпоха культурного расцвета, когда просто называть имена великих людей можно часами; когда, описывая достижения русского гения, не знаешь, о чем и заговорить — о поэзии ли, о химии, или о путешествиях в Центральную Азию? И одновременно — эпоха, на протяжении которой изрядную часть народа искусственно держали в рабстве и сказочном невежестве и мордовали как хотели.
В эту эпоху в России создавались культурные инновации, способные разрешать общеевропейские проблемы, открыта Периодическая система, создано почвоведение и биогеохимия... нет, не буду перечислять, слишком много всего было за эти полтора столетия. Перечислять нету смысла, да и долго.
Но все те же полтора столетия петербуржского периода накапливались, не разрешаясь, проклятые «вопросы» — национальный, еврейский, польский, рабочий, земельный... Накопились — и взорвали наконец Российскую империю. Да так взорвали, что едва и Европу не смело тем же взрывом.
Что ж! Эпоха русской модернизации была именно такой. Правительство, которое и во времена А.С. Пушкина было «единственным европейцем», стремилось освоить европейскую премудрость. Петербург был основан как город, через который должна пойти «цивилизация» из Европы. Может быть, возможен был другой вариант модернизации? Путем не заимствования, а саморазвития? Без дурного самооплевывания, без маниакального обезьянничания с Запада, без шизофренического разделения нации на «интеллигенцию» и «народ»?
Об этом спорят историки не первое десятилетие. Но было только то, что было. Период русской модернизации реализовался именно так, и Петербург — воплощение его. Время стерло грязь и безобразие. Время заставляет забыть бытовой, мелкий эпизод городской жизни, описанный А.Н. Некрасовым: «Здесь били женщину кнутом...», — и множество аналогичных эпизодов, на которые не нашлось своих Некрасовых. Канула в Лету мелочная регламентация быта, зависимость от воли (часто — блажи) начальства, по сути дела, всех; неравноправие, осознание которого стало национальной чертой, вплоть до того, что «на пирах у них гостям //Носили блюда по чинам». И стал Санкт-Петербург воплощением исключительно достижений и заслуг периода.
В сознании (и подсознании) людей оказались слишком прочно спаяны три весьма разных явления:
1. Петербург как знамя исторического периода (город отождествляется с эпохой).
2. Петербург как знамя культуры петербургского периода русской истории (город отождествляется с развитием культурного типа).
3. Петербург как реально существующий город — однажды возникшее и существующее до сих пор, застроенное домами и населенное пространство.
Эти явления почти не различала русская эмиграция. Г.Иванов — едва ли не единственный человек этого круга, который любил Петербург до Катаклизма. Но и для весьма равнодушного к этому городу Ф.В. Ходасевича; и для легкомысленной по молодости лет И. Одоевцевой; и для А.И. Куприна, чьей деятельной натуре ближе была теплая, динамичная Южная Россия; и для космополита А. Вертинского — стоит им оказаться вне России, олицетворять ее начинает именно Петербург. Столица? Ну а для многих ли в современной России, окажись мы навсегда в Китае или в Австралии, символом России станет Москва?
Явления «слепились» так плотно, что последнее время в «интеллектуальных» кругах принято скорбеть о «конце Петербурга», понимаемом именно как конец петербургского периода русской истории[45].
Но, впрочем, даже эти рассуждения имеют косвенное отношение к городу Санкт-Петербургу. Исторический период канул в Лету — но город-то остался на месте и даже пострадал не очень сильно. И продолжает играть в Российской истории свою великую и загадочную роль.
Неясен путь морской ладьи,
Где можно приказать
Гребцам на веслах стать людьми,
Но весел не бросать.
И. Губерман
На протяжении веков и тысячелетий не переводились цари и чиновники, свято убежденные: они могут предусмотреть все последствия собственных поступков и решений! Порой цари даже вполне серьезно требовали от чиновников, чтобы они предусматривали абсолютно все последствия того, что они делают. А чиновники так же искренне, с таким же патриархальным невежеством считали — если что-то и происходит независимо от них и без их разрешения — они виноваты в чудовищном преступлении.
Ахти им! Цари, придворные, чиновники — они знать не знали и ведать не ведали о последних данных науки. Современная наука волей-неволей занимается более сложными сущностями, чем в классическую эпоху, во времена Дарвина и Пастера. Работа с такими явлениями, как биосфера Земного шара или биоценозы целого материка, заставили развивать такое направление, как теория сложных систем. Если выразить как можно короче главное в этой теории устами лидеров направления И. Стэнгерс и И. Пригожина[46], получится нечто подобное: «Если можно внести изменения в один из элементов системы, а потом можно предсказать изменения, произошедшие во всей системе, то эта система недостаточно сложная». Говоря еще проще: достаточно большая и сложная система непредсказуема по определению.
То есть можно вызвать и те последствия, которые вы хотите получить, — это в принципе возможно. Но ждите, что получите не совсем то, что хотели. Ждите, что в ваш, пусть самый лучезарный план, вкрадутся какие-то необъяснимые и нежелательные искажения. Кроме того, ваши действия, кроме желательных эффектов, породят и другие — результаты, которых вы и не хотели, и не предсказывали.
Могли ли коммунисты в 1922 году предвидеть смену типов семьи в СССР 1960-х годов или появление «теневой экономики»? Очень сомнительно. Скорее эти не очень приятные явления оказались непредсказуемыми последствиями поставленных над страной экспериментов.
Точно так же национальные социалисты Германии в 1933 году вряд ли могли представить себе покаянный психоз, охвативший Германию уже в 1960-е годы, — хотя этот покаянный психоз есть прямое следствие их собственной политики.
Петербург строили, воплощая в нем идеи, важные для строителей. Но эти идеи осуществились не совсем так, как их планировали Екатерина II и Александр I, a уж тем более Петр I. А кроме этих идей в Петербург, совершенно независимо от воли царственных зодчих, проникли и другие идеи, которых никто не ожидал.
Московия считала себя вовсе не одним из государств русского народа и не одним из преемников киевско-новгородской Руси. Московия считала себя ЕДИНСТВЕННЫМ преемником и единственным «правильным» государством русских.
Москва очень нервно относилась к тому, что Великое княжество Литовское и Русское называло себя таким образом, а Великий князь Литовский и Русский называл себя государем русских. Так и нервничали до разделов Речи Посполитой в конце XVIII века, до уничтожения «проклятых конкурентов».
Москва уничтожила Новгород, а до последних вольных новгородцев добралась, завоевав шведские области Прибалтики.
Москва «собирала» русские земли, уничтожая всякую возможность политического плюрализма: всякий русский должен быть подданным Москвы!
Москва плохо относилась и к идейному плюрализму. Если есть только одна столица — Москва, а у Москвы есть только один центр — Кремль. Если все дороги продолжаются московскими улицами и сходятся к Красной площади (как римские сходились к столбу Милию), то какой смысл говорить о разных, и притом одинаково значительных идеях?
В любой ситуации возможно только одно правильное решение. Еще можно спорить о том, какое же из них правильное, а какое — нет. Но нет никакого смысла говорить даже о «более правильном» и «менее правильном» решении. Тем более, что какие-то причудливые идеи нескольких разных и притом одинаково правильных решений чужды московскому духу.
Первоначально и Петербург планировали строить как некое подобие Москвы. Но, во-первых, Петербург все-таки спланировали совершенно по-иному — о чем мы будем говорить в другое время и в другом месте.
Во-вторых, само существование Петербурга уже разрушает главную идею Московии.
Действительно, в Древней Руси было два одинаково важных и значительных города — Киев и Новгород. Несколько поколений подряд, до эпохи раздробленности, будущий князь всего государства воспитывался в Новгороде.
Вплоть до XV—XVI веков, когда на все русские княжества чугунной задницей уселась Московия, на пространстве Руси конкурировали несколько городских центров.
Одновременно в XII—XVI веках складывались регионы (Северо-Запад, Северо-Восток, Юго-Запад, Центр) со своими экономическими и социально-политическими особенностями. Фактически каждая русская земля в этот период имеет свой региональный центр (среди всего прочего, из этого следует весьма неожиданный вывод — то, что называют «феодальной раздробленностью», имеет много преимуществ).
В XV—XVI вв. Московия стремится уничтожить этот полицентризм. Платой за разгром земель и их центров становится обеднение потенциальных возможностей, степеней свободы развития страны, общего числа идей.
Московия всем загнула салазки, выбила бубну, показала Москву, спустила шкуру, навешала пинков, всех построила и стала учить, как жить.
Но тут... Но тут появляется этот ужасный Санкт-Петербург, и опять как во времена Киева — Новгорода, складывается дихотомия Москва — Петербург — двух столиц.
Ничего плохого и страшного в этом нет, наоборот — самые застойные периоды развития России — это периоды моноцентричные. Например, советский период — это классическое время подавления всех центров, кроме одного-единственного — Москвы.
Все европейские государства формировались между несколькими центрами. Примеры: Краков — Варшава; Лондон — Кембридж — Оксфорд — Брайтон — Кардифф; Берлин — Мюнхен — Гамбург — Любек — Вена; Киев — Новгород — Владимир — Суздаль — Галич.
Единственное исключение вне Европы — это динамичная Япония, где с VIII—IX веков сложились несколько городских центров общеяпонского масштаба — Киото-Эдо (Токио) — Нара, да еще много местных центров, возглавлявших отдельные земли.
Можно считать доказанным, что при наличии нескольких центров территория страны развивается равномернее. Каждый центр становится центром некого региона. Если такой центр задавлен — то и экономика региона становится депрессивной.
Гипертрофия Москвы, захирение большинства региональных центров означало, что экономическое развитие районов, которые много чего могут дать, или не будет происходить вообще, или будет происходить однобоко и уродливо.
В этом смысле появление Петербурга — второй столицы, огромного экономического центра — это только хорошо. Но тут, конечно, вопрос не только подъема других, альтернативных Москве центров. Проблема в том, что Петербург мгновенно стал не чем-то дополняющим Москву, а альтернативой Москве. В России оказалось вдруг не одна столица, а две. Два города примерно одного значения, но представляющие разные варианты русской культуры. Россия одна — а столицы в ней две! И культурных центра тоже два, каждый со своей спецификой. Две версии русской культуры, образа жизни, поведения, общественной организации.
Как же быть с любимой московитской идейкой про единственно возможное решение любого вопроса? О единственности истины и отсутствии альтернатив?!
Наверное, Петербург — это самая неблагодарная, самая бунташная столица империи, которая когда-либо существовала на свете.
Казалось бы — уж петербуржцы-то должны лояльно относиться к властям предержащим. А они проявляют постоянное, устойчивое стремление дистанцироваться от начальства, жить не по велениям царей и чиновников, а по собственной воле.
Культ частной жизни, попытка уклониться от государственного тягла, умение и желание копить деньги, насмешливое отношение ко всякому «должен» и «обязан»... Нет, Петр хотел явно не этого!
Уже в начале — середине XIX века проявляется парадоксальное сходство жителей Санкт-Петербурга и новгородцев — жителей Древнего Новгорода. Та же активность (Лев Гумилев назвал бы ее пассионарностью), та же ориентация на Европу, тот же отказ относиться к властям и их решениям со звериной серьезностью.
Мало того что петербуржцы парадоксальным образом напоминают древних новгородцев. Сам Петербург начинает выполнять функцию давным-давно убитого московскими царями Новгорода. Огромный город на русском Северо-Западе, всего в 120 километрах от Новгорода, он неизбежно становится центром, к которому тяготеет Северо-Запад. Тяготеет и экономически, и социально, и интеллектуально... Во всех отношениях. В Петербург переселяются те, кто поэнергичнее и поумнее, в Петербург везут дрова и репу, хомуты и молоко. В Петербурге учатся. Из Петербурга привозят книги, сплетни и идеи.
Если проследить, для какого именно региона Санкт-Петербург становится своего рода «региональной столицей», то легко убедиться — это как раз территория Новгородского государства.
А ведь с кем с кем, а с Новгородом Великим у Москвы свои, давние счеты... Да и со всем Северо-Западом тоже. Ведь Москва была носителем идеи авторитарной власти, и красным огнем наливались глаза ее властителей от одной мысли про какие-то права человека или про власть с ограниченным диапазоном возможностей. Эт-то что еще за крамола?! Европу тут развели, да?!
Разные части Руси уже в древности были «в разной степени Европой». Задолго до Санкт-Петербурга Северо-Запад Руси был... нет, уже даже не окном. Пожалуй, целым проломом в крепостной стене азиатчины.
Здесь стоял Новгород, бывший членом Ганзы. Я с уважением отношусь к имени Л.Н. Гумилева, но что поделать, если Лев Николаевич в очередной раз придумал то, чего нет, но что «должно быть» согласно его теории — будто Новгород был неравноправным членом Ганзы. Нет! Новгород был равноправным, вполне обычным членом Ганзы.
Все города этого Союза, кроме пяти главных немецких городов во главе с Любеком, были неравноправны. Немецкие купцы стали посредниками между разными производящими центрами в Северной, Центральной, Западной, Восточной Европе. Конторы ганзейских купцов располагались и в Лондоне, и в Брюгге, и в Осло, и в Стокгольме, и в Антверпене. Купцы всех этих городов (и Лондона тоже) были неравноправны — они не имели права ездить со своими товарами в другие города Ганзы, а должны были продавать их на месте. Или брать разрешение на вывоз.
Участие в делах Ганзы — это яркое проявление Новгорода в европейских делах. Действительно — в городе был Немецкий конец, жило много немцев-католиков, и у них была своя церковь.
Новгородцы отбили у эстонских пиратов сигтунские ворота... которые эти пираты утащили из скандинавского города Сигтуна. А в Сигтуне эти ворота появились после того, как горожане украли их в Бремене.
Но речь не только об участии новгородцев в европейских делах разного рода. Само общество Новгорода было совершенно европейским и по организации, и по менталитету.
Властей и архиепископа новгородцы выбирали. Уже выбранный архиепископ ехал в Киев, чтобы митрополит мог бы его рукоположить в сан. Казна города хранилась в храме Святой Софии — как это делалось в германских городах.
Здесь, на Северо-Западе, в XIV—XV веках рождались многие религиозные идеи — своего рода русские попытки выйти из средневекового мировоззрения, прийти к идеалам Возрождения, а то и Реформации. Это и ересь стригольников, и ересь жидовствующих, и философия Нила Сорского[47].
Даже крестьянство на Русском Севере было «неправильное», далеко не азиатское. Имущественное расслоение в их среде зашло так далеко, что в общинах выделились целые слои «среднезажиточных» и «маломочных». Известны и «половинники», то есть батраки, обрабатывавшие чужую землю за часть урожая, да еще и «бобыли» — обычно ремесленники или наемные работники, то есть сельское население, но не крестьянское; те, кто изначально земли не пахал.
А были среди северных вольных крестьян весьма богатые, занимавшиеся не только земледелием, но и торговлей и разными промыслами; обычно они пользовались наемным трудом. Из среды черносошных крестьян вышли такие богатейшие купеческие фамилии, как Босые, Гусельниковы, Амосовы, Строгановы (те самые: «спонсоры» Ермака, организаторы завоевания Сибирского ханства).
Они вели свои торговые операции и промыслы, как сами считают необходимым, накапливали богатства, и в их среде усиленными темпами произрастает самый натуральный капитализм.
Такой крупный исследователь Русского Севера, как М.М. Богословский, давно и совершенно определенно писал: «Владельцы черной земли совершают на свои участки все акты распоряжения: продают их, закладывают, дарят, отдают в приданое, завещают, притом целиком или деля их на части».
Этот крестьянский капитализм зашел так далеко, что возникли своего рода «общества на паях», союзы «складников», или совладельцев, в которых каждый владел своей долей и мог распоряжаться ею, как хотел, — продавать, сдавать в аренду, подкупать доли других совладельцев, а мог и требовать выделения своей доли из общего владения.
М.М. Богословский писал: «В севернорусской волости XVII века имеются начала индивидуального, общего и общинного владения землей. В индивидуальном владении находятся деревни и доли деревень, принадлежащие отдельным лицам: на них владельцы смотрят как на свою собственность: они осуществляют на них права распоряжения без всякого контроля со стороны общины. В общем владении состоят и земли и угодья, которыми совладеют складничества — товарищества с определенными долями каждого члена. Эти доли — идеальные, но они составляют собственность тех лиц, которым принадлежат, и могут быть реализованы путем раздела имущества или частичного выдела по требованию владельцев долей. Наконец, общинное владение простирается на земли и угодья, которыми пользуется, как целое, как субъект... Река с волостным рыболовным угодьем или волостное пастбище принадлежит всей волости, как цельной нераздельной совокупности, а не как сумме совладельцев»[48].
Право же, тут только акционерного общества и биржи не хватает! Или до этого просто не успело дойти дело? Московия завоевала Русский Север до появления Каргопольской и Вологодской биржи?
М.М. Богословский сравнивает положение черносошных на Руси и положение вольных крестьян-бондэров, или бондов, в Норвегии, вольных бауэров в Германии, находя множество аналогий.
Со своей стороны, автор только хотел бы смиренно напомнить, что север Московии — это коренные земли Великого Новгорода. И что Великий Новгород и в XIV, и в XV веках, до самого своего убийства Москвой, развивался, как одна из циркумбалтийских — то есть «вокругбалтийских» цивилизаций.
Так что получается — не зря, ох не зря так люто ненавидели этот край московские... то ли цари, то ли ханы. Север и Северо-Запад Руси развивался по «циркумбалтийскому» образцу, да еще и был вечно подвержен шведскому, немецкому, польскому влияниям. Северо-Запад всю русскую историю устойчиво был самой «европейской» из русских территорий. До XVI в. лидером Северо-Востока был Новгород. С конца XVIII в. этим лидером стал Санкт-Петербург. Разумеется, построили его совершенно не для этого. Но (в который раз!) выдумки принуждены были отступить перед приземленными реалиями.
Московитским владыкам не позавидуешь. Уже Иван III не только грабит город, он сжигает грамоты, данные городу Ярославом Мудрым. Те, на основании которых Новгород Великий управлялся демократически. Иван же начал «вывозить» бояр из Новгорода в приволжские города, а в Новгороде «испомещать» более лояльных бояр из Твери и Суздаля.
Иван IV запрещает новгородцам плавать по морям, да еще учиняет в городе грандиозную резню. 90% уничтоженных Иваном IV новгородцев — недавние переселенцы, город уже «очищен» елико возможно. После этой «чистки» он окончательно заглох и перестал быть и лидером Северо-Запада, и лидером русского европеизма.
И тут... После всех походов, депортаций, ограблений, истреблений, преступлений! После таких усилий, совершенных самым богобоязненным, самым православным царем Московии — Иванушкой IV, — после этих трудов проклятый Северо-Запад опять поднимает голову! И кто бы это оказался его лидером?! Имперский Санкт-Петербург, окно в Европу... Обидно-с!
Пушкин А.С. О ничтожестве литературы русской // Полное собр. соч. в 16 т. Т.П. М., 1949. С. 268.
Буровский A.M. Несостоявшаяся империя. М.: Олма-Пресс, 2000.
Орешкин Д. География духа и пространство России// Континент. № 74. 1992.
Джером Д.К. Следует ли женатому человеку играть в гольф?// Собр. соч. в 2 т. Т.2. М.-Л., 1958. — С. 137—138.
Марк Твен. Человек, который ходит во тьме// Собр.соч. в 12 т. Т. 10. М.,1961.
Тойнби А. Постижение истории. М., Прогресс, 1991. С. 221.
Интересно, что в Белоруссии с большим юмором относятся к русским спорам о том, европейцы мы или не европейцы. Там уверены, что европейцы, никто и не думает сомневаться.
Успенский Б.А., Лотман Ю.М. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избранные труды. Том I. M., 1996. С. 338—380.
Курбатов В. Петербург. Художественно-исторический очерк и обзор художественного богатства столицы. СПБ, 1913.
Сендеров В.А. Конец Петербурга//Грани. № 167. 1993.
Пригожин И., Сенгерс И. Порядок из хаоса: новый диалог человека с природой. Пер. с англ. М., 1986. С. 431.
Кульпин Э.С. Путь России. М., 1995.
Богословский М.М. Земское самоуправление на Русском Севере в XVII веке. Т. 1—2. М., 1909—1912.