Глава II
БЕЗ ЦАРЯ
А спервоначалу не все поверили дяденьке Никите Аладьину, когда промчала селом, по шоссейке, со станции в уезд тройка с солдатами и красным флагом и Никита погнал своего старого хромого мерина на железную дорогу, воротился к вечеру с вестью, что в Питере прогнали царя, революция. Который народ тогда обрадовался, который почему-то вдруг встревожился, а кто и усомнился, и все не знали, что сказать и что делать.
- Родимые мои, как же теперь без царя-то? - растерянно, чуть не плача, спрашивали некоторые мамки, те самые, что давно молили бога, чтобы кто-нибудь отравы натолсто насыпал во дворце, стравил там всех, как крыс, раз царствовать не умеют, а нынче, в святки, грозились в открытую утопить на Волге, пес знает где, в проруби, вместе с Гришкой Распутиным его полюбовницу, немку, да и муженька ее, дурачка, пьянчужку, заодно. - Ой, что же будет-то? - голосили нынче непонятно бабы. - Хоть плохонький был, а все государь, руки долгие - достанут, ну и побаивались, слушались... Кто же теперича распорядится войну прикончить, мужей наших вернуть домой?!
- Ну, кто-кто... чего глупости порете? - закричали сердито на мамок мужики посмелее. - Радоваться надо-тка, не охать. Мы сами распорядимся: и войной и землей!.. Опять же новая власть, чу, не царская, не обманет, с народом она заодно.
- Как можно этак-то... с престола столкнуть... помазанника божия?! крестился Павел Фомичев, испуганно оглядываясь, ища брата Максима, а тот, чтобы никого не слушать, быть подальше от греха, бочком, бочком, да и поворотил к дому. - Как же так... помазанника, императора всея Руси... А бог?! - повторял Павел и пятился туда же, к своей избе.
- Значит, можно. Скинули и тебя не спросили, - весело отвечал дяденька Никита. Уронив по привычке на плечо голову, он расстегнул ворот шубы, выставил морщинистый кадык, глубоко, легко вздохнул: - Сво-бо-да-а!..
Олегов отец, лавочник, выскочив из своих хором в одной жилетке, раскрасневшийся: должно, сидел за вечерним самоваром, - отвел торопливо Аладьина в сторону, - ребята видели и разговор весь слышали.
- Ты обожди мутить народ. Не ровен час, ежели враки, - знаешь, что тебя ждет, голубок, за такие новости?
- На почте депешу вычитывали, при мне. Из Питера депеша, только что получили, - отвечал дяденька Никита, посмеиваясь. - Отрекся, чу, от престола в пользу брата Михаила.
Устин Павлыч плюнул.
- Вот видишь! А ты булгачишь честных людей...
- Да не пожелал Михаил, отказался наотрез!
- Отказался? Ей-богу?! А наследничек, царевич Алексей? - беспокойно допытывался Быков, и улыбался, и хмурился, крепко утираясь рукавом рубахи. У нас же престолонаследие! Забыл?!
Аладьин на радостях даже хлопнул по плечу Быкова, чего никогда не делал.
- Да говорят тебе, безверная, торговая душа, отец и за себя и за мальца отрекся от престола! Временное правительство Думой назначено... Это, брат ты мой, пахнет республикой!
Устин Павлыч все-таки не поверил окончательно, побежал, как был, в одной жилетке, не то к попу, отцу Петру, не то в усадьбу, к Платону Кузьмичу, управляющему, а мороз был изрядный. Шурка видел потом, как догадливый Олег уже за селом нагнал отца и передал ему полушубок и шапку.
Говорят, не глядя на ночь, Быков с управлялом, по распоряжению самой барыни, полетели тотчас на рысаке разузнавать правду, что стряслось в Питере. Да не на станцию покатили и не в волость - в уезд, за восемнадцать верст, чтобы не ошибиться.
Утром, когда ребята бежали селом в школу, они еще издали, от моста, приметили саженное кумачовое полотнище над недостроенной казенкой Устина Павлыча; кумач вился, трепетал на длинном шесте и как бы дымился по ветру. Подбежали ближе - на тебе: и над крыльцом лавки прибит накосо красный флаг, из ластика, кажись, поменьше, чем на крыльце казенки, но таки порядочный, свисает до перил, горит и не сгорает, словно факел. А перед лавкой, на утоптанном снегу, возле качелей, сильно занялись березовые сухие поленья, сваленные кучей. Озорной, саврасый, с черной гривой, огонь так и кидается мужикам и бабам под ноги, бьет, кусает валенки, но никто не отходит от костра. И смех тут и крик, - в великий-то пост! Разве можно не остановиться? Аграфенин звонок в школе и подождет маленько.
Сам Устин Павлыч, в праздничной суконной шубе на лисьем меху, каракулевый пирожок смят на макушке, с красным бантом во всю грудь, таскает из лавки какие-то бумаги, кидает в огонь. Ему старательно подсобляет Олег, и у него, двухголовой обезьяны, на школьном пальто тоже прицеплен бант.
Ребятня, конечно, сунулась к костру узнать: что жгут, как в масленицу, почему сбежался народ поутру смотреть, на какое-такое диво, о чем смех и крики.
Плотная меловая бумага, темнея, корежилась на березовых поленьях, как живая, и червонно вспыхивала по краям. Тогда можно было разглядеть на черном от пепла и углей снегу, в огне, точно в позолоченной раме, рыжеватую, варежкой бородку, как у Катькиного отца, когда он был здоров, в уме и подстригался ножницами, глядясь в осколок зеркала. Еще горела, чадя дымом, сине-зеленая грудь с большими звездами, и пуговицами, и голубой широкой лентой через плечо. Иногда в костер падала целая картинка: тот же человек с бородкой, в звездах и эполетах с густой бахромой, сидит в мягком кресле, наверное, с колесиками, что в ресторане Миши Императора. Рядом с ним, вся в белых кружевах и пчелках, расселась, расфуфырилась тетка с высокой прической. И торчат еще по обеим сторонам кресел девки и девчонки в лентах, в бантах. Сколько их, разодетых, не сосчитаешь сразу! И мальчишка тут же, в коротких штанах и башмаках на босу ногу, в страсть знакомой белой рубашке с напуском и синим матросским воротником, ну, точь-в-точь, в которой сам Шурка щеголял однажды в праздник, обновляя батин подарок, привезенный из Питера.
Как глянул Шурка на березовые, жарко полыхавшие дрова, на золотую, из огня, раму, на бородку варежкой, звезды, расфуфыренную тетку, взглянул на девок и мальчишку в матроске, так сразу догадался, в чем тут дело. И все ребята догадались: Олегов отец жег портреты царя и картинки с царским семейством, которыми он по дешевке торговал в своей лавке, заодно с календарями и песенниками.
- Так! Топи баню жарче, пару больше! Выметай голиком все подчистую, выжаривай вошь и гниду!.. Чтобы и духу ихнего, романовского, не осталось! оживленно-поощрительно, громко говорили мужики, раскуривая цигарки от горящих портретов и любуясь огнем. - Слышь, не ошибись, Устин! - зубоскалили они. - А ну-кась, царь-то вернется! Он тебя не похвалит... Хо-хо-хо! Постой, неужто в самом деле пришла пора для топора? Нет, без шуток, а? - загадочно спрашивали они. И сами себе отвечали: - Должно быть, не иначе, похоже... Возьми, черт, дьявола - оба не надобны!.. Ну, наше дело, братцы, совсем поспело!
- Огнище-то!.. Накопили сала, хорошо горят! - кричали и смеялись мамки и теперь вовсе не жалели царя. - Пали ему бороду с усами!.. Что-о, закорчился? Каково в аду-то? А мы век в нем живем!..
Особенно доставалось от мамок царице:
- Немку-то... немку толстозадую поджаривай, хавронью!
- Ишь юбки распустила, вырядилась на русские деньги! Верно Минодора на посиделке в рождество баяла: по дюжине платьев поди в будний день меняла, шлюха немецкая... Сунь ей огонька под кружева, суке!
- И отродье туда, в огонь, дочек! В маменьку уродились, ее стать и кровь!
- А мальчонку жалко, - вырвалось у Сморчихи. - Экий махонький, худенький, моему Кольке, чай, ровесник... Ах ты, мой горький! Его бы и пожалеть не грех.
- Они-то нас мало что-то жалели, сволочи! Скоко таких мальчонков, девчушек сиротами оставили... Спроси у Барабановой или вон у той же Минодоры...
- Э-эх, жги, жги, говори!.. - запела и заплясала Солина Надежда, подбегая к костру с портретом царя под мышкой; портрет был в деревянной рамке, со стеклом. Молодуха хватила рамкой по поленьям, стекло слабо, тонко звякнуло, рассыпалось осколками, бумага, дымясь, вспыхнула, и тараканы забегали по рамке и портрету, спасаясь от огня...
В школе, на кухне, повалив шубы на лавку, сидели, как дома, в одних рубахах, дяденька Никита Аладьин и отец Пашки Таракана. Они громко-весело и не совсем понятно толковали с Григорием Евгеньевичем. Тот, бледный, с красными пятнами на щеках и даже на лбу, взъерошенный, торопливо ходил по кухне из угла в угол, и глаза его были полны слез.
- Вот как оно получается в жизни: скоро и просто. А ведь сколько людей на каторгу, на смерть шли, поднимая народ!.. За бомбы брались, за ружья, в том же пятом году, - и ничегошеньки, все было попусту... Дуб! Не пошатнешь! - говорил Аладьин, качая головой, дивясь и радуясь. - А тут, эвон, чуть ветер подул - повалилось дерево. Оказывается, и не дуб вовсе, осина!
- Труха, - сплюнул Пашкин отец, закусывая крепче свою самодельную трубочку-молоточек и выпуская ртом и ноздрями такую уймищу дыма, что ребята, глазея украдкой из коридора, диву дались: как он там, в глотке, помещался, дым, такая его скопилась прорва. - Триста лет, гляди, на корню гнило. Чего же ты хочешь, Петрович? Пальцем тронули - само повалилось. Ни ложки, ни плошки из него, ни топорища... На дрова и то не всякий поднимет - гнилье.
- Нет, погодите, - остановил Григорий Евгеньевич, - вы забываете, друзья, войну, она все обострила и ускорила... Но главное не в том. Мы с вами стали гражданами, понимаете, республика в России, а? Вот в чем самое главное! - повторял он взволнованно. - Нуте-с, что скажете? - Голос у него задрожал, сорвался, и светлые большие озера, переполнив берега, пролились на лицо, и он не стыдился этого, все повторял: - Граждане... республика... боже мой!
- Точно, - подтвердил важно Пашкин родитель, - сами себе будем хозяева, во всем государстве... Ах, мать честная, богородица, собака ее закусай, у верстака станем, чего строгать, пилить, долбить, - зна-аем!
Он нынче не трещал, не скакал кузнечиком, как в памятный вечер, когда ребята ночевали в школе, не требовал от учителя новостей, и сам их не рассказывал. Маленький, худой - таракан и есть, - столяр торжественно сидел на кухне, как в гостях за праздничным столом, в новой, цвета сосновой коры, сатиновой косоворотке, и под ней, против его воли и открытой радости, когда он говорил и шевелился, что-то все по-прежнему сухо скрипело, будто кости или деревяшки какие стучали под рубахой. Но он не обращал на это внимания: так ему сегодня было хорошо.
- Войну к лешему, - говорил, словно приказывал, он, - а землишку подавай нам, Евгеньич, скорей сюда... Терпенья нету, гляди!
И Таракан-большой выразительно протянул худую, в темных, вспухших венах руку, растопырил тонкие, словно выточенные из дерева, бледные пальцы.
Дяденька Никита со смехом хлопнул по его руке широкой ладонью.
- Получай!
И Татьяна Петровна, распоряжаясь в коридоре, помогая малышам раздеваться, вешать одежду, не сердилась сегодня на мужа, что он разговаривает с мужиками, и, кажется, не замечала, что кухня полна махорочного дыма, - вот какая она была нынче добрая, учительница. Зато Аграфена ворчала за десятерых: и наследили на полу, и надымили, ровно в риге. Она открыла форточку, схватилась за веник и тряпку, принялась наводить чистоту на кухне. Горб ее летал в дыму, казалось, и он дело делает. Потом она выпрямилась, строго спросила:
- Чего же нам ждать теперича, без царя?
- Светопредставления! - Пашкин отец затрясся, застучал костями и кашлем.
- Лучшей жизни будем ожидать, Аграфена Ивановна, самой лучшей, ответил Григорий Евгеньевич.
- Не знаю... - задумалась сторожиха с веником в руке.
Постояла середь кухни, посмотрела на веник, какой он сухой, облила кипятком в ведре и сызнова принялась ожесточенно мести чистый пол. В коридоре, где толпились ребята, тотчас запахло свежим березовым листом.
- Поди-ка и на том свете, бают, она не всем будет сладка, лучшая-то жисть, - ворчала громко Аграфена. - Кому рай, а кому... Мужиков-то хоть с войны отпустят? - еще суровей, строже спросила она, швыряя веник под лавку. - Говорю, мужиков-то бабам вернут?