Полынный аромат стекает над рекой,
Курится степь и марево дрожит.
У белых тополей из серебра листы,
И небо жемчугами пролито в реке,
И золотом горящие пески
Мерцают на оранжевой струе.
В черном плакальщицы-галки
Пролетят к уходу дня.
Ветер, вышедший из тени,
Мчится, воду серебря.
Я лежу на байдарке, она кружит и сплывает со мною вниз по Уралу:
Неуловимая и нежная река,
Все краски неба в ней горят.
Под берега упали тополя
Лампадами зелеными кадят.
Плыву, и облако вечернее плывет
Со мной, бок о бок, неизменно...
Мои рассказы об Урале и моя рифмованная проза в честь этой прекрасной реки имели немалый успех. Однако... почти никто не соглашался ехать с нами в такое плохо цивилизованное путешествие. Надо было добираться до этих диких мест, спать без кровати, в спальном мешке, добывать себе пищу, то есть стрелять дичь и ловить рыбу, и самим готовить ее на самодельной кухне. Самим собирать дрова и разжигать печь, которую до этого своими руками надо было слепить из глины. А по ночам слушать, как воют волки. Чернильными незрячими ночами быть одинокими в мрачной бездне угрюмого леса, в безлюдье. Днем, обедая, вступать в битву с осами, которые изо рта рвут у тебя мясо, ходить по степи и думать о гадюках, которые ждут людей, притаясь на полянках. Бр-р-р, гораздо лучше поехать в Крым или на Кавказ, там и пляжи на Черном море, и каждый вечер можно пойти в кинематограф. Нас слушали, нам очень завидовали, и мало кто ехал с нами. Даже Я. Л. Глембоцкий, который от восторга всегда воздевал очи к небу и клялся, что наконец-то он поедет с нами, так ни разу и не собрался на наш Урал.
Тем неожиданнее однажды была встреча на самом Урале. Как-то летом 1939 года, днем, когда солнце ослепляет, если смотришь на воду, мы сплывали вниз по течению потихонечку, без весел. Внезапно на повороте песков появилась женщина в купальном костюме, которая по отмели у края песков волоком против воды тащила лодку, и несколько позади ее ладный молодой мужчина в черных плавках. На корме среди разбросанных вещей сидела большая коричнево-пегая собака, пойнтер, она внимательно следила за нами, обернув к нам свою умную морду.
Молодая женщина шла озаренная светом, в золоте бликов, вздымая ногами фонтанные всплески хрустальной воды, словно богиня, сошедшая к нам на Урал из далекого мифа. Положив на плечо конец веревки и чуть напрягая великолепное тело, она легко, без усилий влекла за собою старую, серую лодку. Молодой человек брел поближе к берегу, там, где было совсем мелко. Он был худощав, с маленькими усиками, в красном платке, со сверкающей улыбкой своих белоснежных зубов.
Это были Галина Павловна Раменская, сотрудник нашего института, и ее муж, Василий Осипович Калиненко, микробиолог, доктор наук. Мы познакомились с Калиненко и несколько дней провели вместе. Василий Осипович очаровал меня своим даром рассказчика, вниманием и дружелюбием. В свое время он совершил плавание на лодках по Уралу с двумя известными писателями. Один из них был В. П. Правдухин, который родился в селе Каленое, на реке Урал, в районе между Уральском и Гурьевом. Он написал ряд книг, и среди них "Яик уходит в море", посвященную старому миру уральского казачества. Вторым писателем была его жена, знаменитая Л. Н. Сейфуллина, автор неувядающей "Виринеи". Как-то В. О. Калиненко ездил в эти места с А. Н. Толстым. По его словам, Алексей Николаевич любил стоять с ружьем на вечерних зорях, но стрелял редко, он стоял и смотрел, как умирает день над Уралом, над степью и над водами озер.
У Калиненко была замечательная собака, которую звали Ирка. После посыла она хотя и чуть медленно, но великолепными восьмерками шла на поиск и издали показывала дичь своим резко изменившимся поведением: начинала шагать словно белый, коричнево-пятнистый тигр, затем, не доходя до цели, затихала в мертвой стойке.
После выстрела Ирка ложилась, а когда ее посылали, сразу шла к убитой птице и приносила ее к ногам охотника. Осторожность работы собаки была такова, что штуку за штукой из-под своих великолепных стоек она подавала под выстрел всех птиц, которые рассыпались по поляне, таились в траве и после выстрелов лишь теснее прижимались к земле. Выводки куропаток сидели крепко, и почти каждая птица попадала под стойку. Раздолье было с такой собакой на полянах уральской поймы, где во множестве водились куропатки, встречались и тетерева. Стрелял В. О. Калиненко отлично. Мы с А. И. Паниным пасовали перед ним в стрельбе из-под собаки. Зато я брал свое на вечерних зорях по уткам.
Видимо, умение отлично стрелять пришло к Василию Осиповичу не сразу. Лидия Николаевна Сейфуллина писала, что В. О. Калиненко плохо стреляет по уткам. В повести "Из дневника охотника" она писала: "Например, говорю бактериологу Калиненко: "А утка-то улетает и спрашивает вас: "А что, хлопец, случаем ты в меня не стреляешь?" Он отзывается с любезной улыбкой: "Вы изумительно остроумны Лидия Николаевна, только эту блестящую шутку я слышал до вас сотню раз и от вас столько же". Никто не виноват, что он так много мажет, но попробуй укажи на это".
Как-то на вечерней заре стояли мы в нитку на кольцевом озере на степной границе леса Урала, расположившись вдоль по ходу лета уток. Первым стоял В. О. Калиненко, за ним А. И. Панин, затем уже я. Мне приходилось стрелять только по тем уткам, по которым мазали первые стрелки. Я добыл 16, а мои товарищи по 3 и по б уток. В. О. Калиненко впоследствии писал: "Дубинин словно шаман в кожаном поясе уток".
После встречи с В. О. Калиненко мы поняли, как увлекательны и как поистине насыщены красотою подходы к птице и стрельба с хорошей подружейной собакой. В этой охоте человек и его умный, чуткий, изумительный четвероногий друг сливаются в одно существо. Это единая страсть, она открывает человеку бытие камня, травы, птицы и зверя, вводит в самое сердце природы.
* * *
Навсегда и во всех деталях запомнилась экспедиция в горы Тянь-Шаня. Она проводилась в августе 1942 года в целях ознакомления с микропопуляциями сурков, у которых, в связи с их колониальным образом жизни в горах, можно было надеяться обнаружить особые явления популяционной изменчивости. Вместе с научным сотрудником Казахского филиала Академии наук СССР Павлом Сергеевичем Чабаном мы совершили восьмидневный поход в киргизское Заилийское Алатау. Чтобы осуществить отстрел сурков, пришлось обратиться к наркому земледелия Казахской республики Т. Даулбаеву. Он долго и строго расспрашивал нас о цели поездки и наконец разрешил выдать права на проведение научной охоты.
Поход через горы Заилийского Алатау был нелегок. Главную тяжесть этого похода вынесли на себе груженные снаряжением четыре ослика, предоставленные алма-атинским лесхозом. Маленький караван шел по труднопроходимым тропам и перевалам. Процессия наша на всем пути имела строгую регулярность: впереди шел П. С. Чабан, который вел на поводу вожака ослиного стада Вислоухого, за ними прихрамывала на заднюю ногу Хромоножка, потом шла Чернушка и в конце Пашка. Я и сын Пашки - пятимесячный кроха ослик, которого мы назвали Пашенок, замыкали шествие, постоянно борясь за место у хвоста Пашки. Один перевал был особенно опасен, и наша Хромоножка едва-едва удержалась от падения в пропасть. Однако все кончилось благополучно. Начались джайляу - высокогорные луга киргизского Заилийского Алатау. Здесь в поисках колоний сурков мы наткнулись на юрты киргизов-охотников и скотоводов. Два дня стреляли сурков, которые, посвистывая, столбиками стояли у входа в свои норы. Сурки были очень осторожны. Однако наличие оптических прицелов позволяло издалека безошибочно посылать из малокалиберной винтовки пульки в головы бедных зверьков.
Охотники-киргизы были полны радушия и гостеприимства. В честь нашего приезда устроили вечер. Женщины, стоя у костра, который горел внутри большой войлочной юрты, приготовили айран из молока кобыл. Аппетитно пахло шурпой, которая варилась из мяса горного козла. Все сели на войлочный пол юрты в кружок, подогнув ноги. Вокруг пошла чаша с пьянящим кумысом. Два аксакала огладили бороды и, взяв по домбре, запели песню, ее новизна явно захватывала слушателей. Аксакалы, по обычаю, пели о том, что они видели перед собою. Иногда все покатывались с хохоту. Певцы пели о нас, о нашем приходе, о нашей, по их мнению, очень смешной наружности. Один из нас был большой (это был П. С. Чабан), а другой (это был я) маленький, по-киргизски - кишкинтай. Они издевались над тем, что мы варим и едим мясо сурков. О том, что надо этих двух русских взять высоко в горы, чтобы всласть посмеяться, когда они будут бояться круч и облаков и окажутся неуклюжими на охоте. Много еще пели аксакалы и о нас, и о красоте своего поднебесного края, о горных тауг-текэ, что живут за облаками на каменных россыпях, о резвости лошадей и о силе своих собак.
Веселье длилось долго. Мы наелись редкостной по вкусу шурпы, прекрасного мяса горных козлов и, став совсем друзьями, пошли спать - они в свои юрты, а мы в свою палатку.
На третий день нашей жизни в этом кочующем лагере хозяева-киргизы пригласили нас в горы на охоту за горными козлами тауг-текэ. Я принял приглашение. П. С. Чабан остался в лагере стрелять сурков. Эта поездка со спокойными, веселыми, дружелюбными и мудрыми людьми верхом на маленьких, не знающих устали в горах киргизских охотничьих лошадях, во время которой мне привелось увидеть каменное сердце гор и такой близкий горячий лик солнца, осталась в моей памяти как одно из величайших переживаний. Было что-то глубоко символическое в тишине и величии природы в этом изумительном мире камней, снегов, цветов, диких скал, великолепных птиц и горных зверей. Прекрасные люди, которые качались в седлах рядом со мной в горах, сами были частью этой вечной природы. Они жили здесь, огражденные от скрежета металла, свиста бомб и смерти, которая бушевала внизу на русских равнинах. Советские солдаты умирали за великую жизнь природы и человека. Нравственная жизнь мира еще ждала своего утверждения на земле. Здесь был ее волшебный оазис.
Тогда же в палатке среди гор в ароматах трав джайляу я записал события этого маленького путешествия, стараясь передать все главное, увиденное и прочувствованное в течение этих необыкновенных часов.
Сначала несколько слов о природе. В предгорных равнинах Центрального Тянь-Шаня хорошо развита полынная полупустыня. На высоте около 750 метров ее сменяет полынно-ковыльная степь. В лощинах и оврагах буйно развивается разнотравье из пырея, костра и других злаков и из таких крупных трав, как девясил, алтей, астра, полынь горькая, дремуруз, кузиния, крестовник, зопник тянь-шаньский, душица и другие. Выше разнотравье сочетается с рощами из яблонь, абрикосов, боярышника, барбариса, крушины, мелкого шиповника. Еще выше начинает расти осина, тополь, вяз. Все эти лиственные породы доходят до 1500-1700 метров выше уровня моря. Пояс хвойных поднимается до 2800 метров. На каменистых склонах растет стелющийся можжевельник. Здесь среди хвойных лесов развиваются роскошные луга. Выше лежит субальпийская зона, для которой характерны высокие плоскогорья - сырты. Это лучшие высокогорные джайляу - сказочные поднебесные пастбища. Выше 3000 метров расстилаются альпийские лужайки и степи, особенно часто в виде плотнодерновидного кобрезиевого луга. Богата и разнообразна флора каменистых склонов альпийской зоны. Выше 4000 метров цветковые растения уже не встречаются.
Цветы альпийских растений увеличены, их запах и яркость окрасок резко подчеркнуты. Причиной этого служит непостоянство погоды и малое число насекомых, которых надо привлечь, чтобы вовремя успеть завязать семена. Веселый, особый мир животных и птиц населяет эту волшебную поднебесную страну. Здесь обитает кабан, тянь-шаньский баран, сибирская косуля, олень марал, рысь, горностай, медведь, барс, красный и обыкновенный волк, лисица, коричневый козел, сурок. Среди птиц часто встречаются куропатки, горлицы, ястребиные совы, тетерева, горные индейки, альпийские галки, ласточки и другие.
На киргизском джайляу живет алтайский сурок, которого казахи называют кок-сур. Однако судьба подарила мне встречу не только с сурками, я увидел сердце гор и их властелина - сибирского козерога, горного козла, которому казахи и киргизы дали поэтическое имя тауг-текэ. Эта встреча состоялась 16 августа 1942 года.
Рано утром, я еще спал, накрытый серой тяжелой кошмой, когда в полу палатки просунулась голова и рука маленького Абдрасумана и звонкий голос юного джигита весело прокричал: "Эй, чашка давай, кумыс пить будем! Вставай, ехать надо, текэ стрелять!" Я вскочил, ведь сегодня мы едем в скалы за текэ - дикими горными козлами. Мне не приходилось даже видеть этих зверей, живущих на вершинах гор.
Пока все приводилось в порядок, Абдрасуман принес кумыс. В открытую палатку струился сияющий свет утра. Я вышел. День начинал разгораться.
Залитая ранним, холодным солнцем, между цепями мощных хребтов, Кунгей и Заилийского Алатау, лежала долина Кебен - она горела зеленым светом альпийского луга - джайляу, как зовут эти луга киргизы. Снеговые вершины гор и языки ледников розовели. Пенные белые ручьи на склоне хребта, по ту сторону долины, вертикально падали вниз, и то ослепительно вспыхивали, то матово гасли. Из круглых отверстий над охотничьей и двумя пастушескими юртами, среди которых стояла наша палатка, поднимался легкий дым. Прозрачное, синее, близкое горное небо сияло и дышало прохладой.
Охотники-киргизы готовились к выезду. Подойдя к ближнему табуну коней, они бросили шесть лассо. Шесть лошадей поднялись на дыбы... Из табуна вырвался серый жеребец и увел сотню сбившихся кобылиц прочь от становища.
Несколько борзых, белых с подпалинами собак, сидели и внимательно следили за приготовлениями охотников. Косматый беркут, прикованный на вершине двухметровой скалы, надменно отвернулся и с грозною дикой тоской огненными золотыми глазами, не отрываясь, смотрел на далекие снега гор. Алые тушки сурков, нетронутые, валялись у его ног. Внизу грохотала камнями и пенилась горная речка Кебен.
Оставив скуливших собак, ибо они не нужны при охоте на скалах, охотники сели на лошадей и прямо через увал въехали в боковое ущелье. Тропа вела все вверх и вверх. Сверкая, рассыпались вспененные хрустальные брызги, когда шесть лошадей входили в бурлящие речки.
Киргизы в ватных халатах, в войлочных белых, черным отороченных малахаях, с тонкоствольными ружьями за плечами, с туго плетеной из кожи, тяжело бьющей комчей в опущенной руке, покачиваясь, едут впереди. Один Шерше Намазалиев, бригадир, без халата и без комчи, в своей серой полусолдатской охотничьей куртке.
Мы въезжаем в верхнюю предскальную зону альпийского луга. Повсюду прекрасные и нежные цветы.
Глаза не в силах оторваться от мелких, изящных и тонких трав, когда мы въезжаем в полосу полного цветения. Покров разрежен, прелестные травы индивидуализированы, цветы свободно качают своими головками. Здесь, в горном воздухе, красота цветов обнажена, легкая и прекрасная, она живет в тысячах трепетных образов, бездумно качающихся на тонких стеблях.
Подымаемся выше, и вот уже каменные россыпи языками вдвигаются в ковер цветов. Их становится все больше, наконец камни побеждают. Цветы, качая синими, оранжевыми, белыми головками, стоят в камнях. Когда наклонишься и посмотришь горизонтально, видишь картину тонких и нежных цветов, растущих из светлых камней.
Тысячи самых прекрасных цветов и тысячи светлых камней жили в мире проникновенного сочетания. Его очарование было беспредельным, оно не насыщало глаз. Светлый мир бездумно смотрел на нас глазами естественной пленительной гармонии.
У входов в свои норки коричневыми столбиками стоят сурки. Их пронзительный, все повторяющийся свист издалека приветствует нас. При приближении всадников зверьки выжидают, а затем мгновенно ныряют в норы.
Но вот лошади идут среди серого щебня и навалов камней. Каменные потоки спускаются, низвергаясь от снеговых громад, лежащих на вершинах гор. Мертвые реки мрачно застыли, соединились внизу и образовали вспененную камнями недвижимую и вместе с тем словно бы бегущую долину.