Легко себе представить, какую волну общественного осуждения вызвали эти заявления, не считающиеся с личностью человека и институтом семьи. Серебровский связал генетику с социально реакционными извращениями. Евгенические увлечения толкали его на сближение по этим вопросам с Н. К. Кольцовым и Ю. А. Филипченко.
В 1930 году А. С. Серебровский вступил в кандидаты Коммунистической партии, но так и не был принят в ее члены. Он избирался депутатом Моссовета. Воспитал много учеников, среди которых известными учеными стали Л. В. Ферри, Б. Н. Сидоров, Н. И. Шапиро, Б. Н. Васин, Я. Л. Глембоцкий, О. А. Иванова, В. Е. Альтшулер и другие.
Вспоминая прошлое, первые годы моего вхождения в науку, я вижу, как Александр Сергеевич Серебровский всегда сам сидел за бинокулярной лупой и рассматривал дрозофил, его личный пример увлекал товарищей по работе. Он всех погружал в атмосферу творчества. Это были светлые дни, дни первых открытий в науке. Они ничем не омрачались. Трудности были еще впереди.
Глава 5
ПЕРВЫЕ ОТКРЫТИЯ
В лаборатории на Смоленском бульваре.- Пополнение из Института красной профессуры.- Искусственное получение мутаций.- Ген также неисчерпаем, как атом.- В Научно-исследовательском институте имени К. А. Тимирязева.- Разногласия.
Итак, еще до окончания МГУ я прочно обосновался на кафедре генетики Зоотехнического института на Смоленском бульваре. Эта кафедра имела две комнаты. Одна представляла собой лабораторию, в другой проводились практикумы, семинары, а иногда и лекции для студентов.
Как-то А. С. Серебровский познакомил меня с Софьей Яковлевной Бессмертной, которая страстно мечтала стать генетиком. Мы подружились. Через некоторое время Софья Яковлевна оказала мне большую помощь. Она вышла замуж и переехала на квартиру мужа. Зная, что я живу в общежитии и не имею никаких жилищных перспектив после окончания университета, эта добрая женщина предложила мне подать в Моссовет просьбу о заселении ее комнаты на Садово-Самотечной, 7, на шестом этаже. Зоотехнический институт поддержал мое ходатайство в Моссовет. Учитывая согласие квартиросъемщиков, Моссовет выдал мне ордер на эту комнату. Я переехал на Самотеку и прожил там вплоть до 1949 года.
Наряду с научными семинарами Николая Константиновича Кольцова студенты МГУ посещали очень интересные семинары профессора Михаила Михайловича Завадовского, который был не только профессором университета, но и директором Зоологического сада. К назначенному для семинарского занятия времени, обычно вечерами, мы проходили по пустому Зоосаду к лабораторному дому. Не обходилось и без шалостей на этой пустынной дороге. Однажды мы так дурачились, что я с разбегу ударился об угол железной решетки. Боль была адская, и я до сих пор ношу на ноге шрам память об этом посещении семинара.
Работы М. М. Завадовского по переделке пола у птиц с помощью пересадки половых желез являлись одной из наиболее впечатляющих страниц в развитии экспериментальных методов в нашей биологии. Вокруг этого большого ученого сплотилась группа способной молодежи, которая составила ядро его лаборатории, занявшей видное место в нашей науке. Среди его молодых помощников выделялись Н. А. Ильин, Б. П. Токин, Л. Я. Бляхер, Б. А. Кудряшов, М. С. Мицкевич, Я. М. Кабак, М. А. Воронцова, Л. Д. Лиознер и другие. Все они впоследствии стали видными деятелями науки.
Михаил Михайлович Завадовский, очень большой, массивный, в толстых очках, уверенный лектор и очень дружелюбный наставник студентов, был одним из самых любимых наших учителей. В годы дискуссий он вел себя бесстрашно и заслужил огромное уважение. В 1935 году Михаил Михайлович попросил у меня статью в издаваемые им труды по динамике развития. Эта просьба толкнула меня к написанию работы под названием "Дискретность и непрерывность в наследственном веществе", которая для меня оказалась одной из принципиально важных статей.
В лаборатории М. М. Завадовского я познакомился с его молоденькой сотрудницей Екатериной Сергеевной Моисеенко, миловидной, очень строгой девушкой. Вся она была в работе, все ее существо подчинялось страстному желанию помогать ученым, в которых она видела замечательных людей. Это страстное желание сопровождало Екатерину Сергеевну всю ее жизнь. Она являлась бескорыстным и беспримерным помощником М. М. Завадовского, а затем Н. К. Кольцова, которые очень высоко ценили ее как работника и человека. Вся черновая работа по изданию "Биологического журнала" ложилась на плечи Е. С. Моисеенко. Она очень много помогала также Б. П. Токину, М. С. Мицкевичу и другим ученым. Екатерина Сергеевна отлично знала европейские языки и переводила много наших работ для печатания за границей. Так получилось, что она перевела мои первые работы по делимости гена, и в ее переводах в 1930 - 1933 годах они были напечатаны в английских журналах. Меня поразила добросовестность, исключительная пунктуальность, беспощадная требовательность и к себе и к автору, одухотворенность ее работы. С тех пор Катенька Моисеенко стала моим лучшим помощником.
Если бы не совершенно жертвенное отношение к работе по оказанию помощи ученым, Е. С. Моисеенко могла бы внести немалый личный вклад в нашу науку. Екатерина Сергеевна окончила художественный факультет Педагогического института и была близка с выдающимися деятелями нашей культуры Н. А. Обуховой, В. В. Софроницким и П. Д. Кориным. Она обладала кипучим характером и в этом отношении очень походила на своего прославленного прадеда. Бесстрашие, категоричность суждений, моральная прямота, нравственно-одухотворенная непокладистость - все это как бы перешло к ней от знаменитого партизана Отечественной войны 1812 года поэта Дениса Давыдова. Наверное, он был очень похож на свою правнучку Екатерину Моисеенко. Наверно, так же горел в его глазах огонь любви к друзьям и так же пылали они презрением и ненавистью к врагам.
В 1970 году Е. С. Моисеенко умерла.
На кафедре генетики Московского зоотехнического института вначале я был единственным сотрудником. Проводил занятия со студентами, но мои мысли постоянно фиксировались на том, с чего же начинать исследования по генетике. Читая литературу, я интересовался ролью игрек-хромосомы у дрозофилы. Эта хромосома свойственна только самцам дрозофилы, которые имеют одну икс- и вторую игрек- половые хромосомы. Самки дрозофилы имеют две икс-хромосомы. В некоторых же случаях к самке можно ввести игрек-хромосому и даже накопить их в известном количестве как у самок, так и у самцов. Мне хотелось исследовать, какое значение будут иметь эти лишние игрек-хромосомы. Нужные линии дрозофилы на кафедре были, и я начал проводить опыты.
Как-то на большом практикуме в МГУ Г. И. Роскин спросил меня, делаю ли я что по науке. Я рассказал ему о своих планах, и он отнесся к ним с уважением.
Однажды поздно вечером в лабораторию пришел А. С. Серебровский. Видя, что я вожусь с пробирками, он стал расспрашивать, что я делаю и почему так часто задерживаюсь по вечерам. Я рассказал ему о своих замыслах в части игрек-хромосомы.
- Это хорошо, - ответил А. С. Серебровский, - однако, погодите, знаете ли вы в совершенстве методику Меллера, хотите ли вы провести вместе со мною опыты по вызыванию мутаций, повторить тот знаменитый эксперимент Меллера, который потряс весь мир?
Я отвечал, что готов принять участие в этой работе с величайшим желанием. Методику Меллера я знал назубок. Вытащив лист бумаги, набросал схему опыта. А. С. Серебровский внимательно, придирчиво все просмотрел и сказал: "Правильно, будет точно по Меллеру, и никто к нам в методическом плане не придерется".
Александр Сергеевич загорелся. Он уже рвался душой к этому опыту, его глаза сияли. "Николай Петрович, - говорил он, - вот, посмотрите, мы найдем много интересных вещей в этих опытах, думаю, что кое в чем мы переплюнем и самого Меллера".
Я стал готовить материал для эксперимента и с нетерпением ждал сигнала от А. С. Серебровского, который договаривался с физиками об облучении самцов дрозофилы рентгеновскими лучами.
Опыты по искусственному вызыванию мутаций не могли ограничиться только работами Надсона - Филиппова и Меллера. Им суждено было превратиться в целое научное движение, которое собрало много новых научных фактов и затронуло коренные философские вопросы биологии.
Дело в том, что в течение первой половины 20-х годов в генетике очень широко распространилось мнение о том, что внешние условия не могут изменять наследственности. Это течение, называемое автогенезом, сильно поссорило в те годы генетиков с философами-марксистами. В 1926 году А. С. Серебровский в докладе на- заседании секции естественных и точных наук Коммунистической академии, которое проходило под председательством Отто Юльевича Шмидта, сказал, что генетика не обладает способами воздействия на мутационный процесс и считает, что пока это невозможно. С. С. Четвериков часто сравнивал появление естественных мутаций с картиной самопроизвольного распада атомов радия, на течение которого нельзя повлиять внешними факторами. Ф. Г. Добжанский, работавший в те годы в лаборатории Ленинградского университета у Ю. А. Филипченко, писал: "Прямое воздействие внешних условий, по-видимому, не может быть причиной появления мутаций. Причина изменения генов мутаций нам в настоящее время не известна".
Наши опыты под руководством А. С. Серебровского должны были показать, в какой мере получение мутаций под действием рентгеновских лучей является доступным.
В первый же год работы в Зоотехническом институте я вошел в мир замечательных людей, которые в то время составляли цвет нашей зоотехнической науки и остались в ее истории как непревзойденные корифеи.
На собраниях и в кулуарах встречал члена-корреспондента Академии наук Павла Николаевича Кулешова, патриарха нашего животноводства. Его прекрасная, исполненная благородства внешность, неизменная трость, бородка и умный внимательный взгляд производили неотразимое впечатление. П. Н. Кулешов специально исследовал роль наследственности для племенного животноводства. Результаты своих исследований он опубликовал еще в 1890 году. После П. Н. Кулешова признанным главою наших животноводов считался лукавый и умный Ефим Федотович Лискун. Чувствующий себя на кафедре как рыба в воде, Лискун был заядлым полемистом и в полемике никогда не подставлял себя под удар. В своей черной шапочке он склонялся над кафедрой и чутко слушал своих оппонентов.
Здесь же в залах Зоотехнического института я встречал прославленного Михаила Федоровича Иванова, создателя новых русских пород свиней. Еллий Анатольевич Богданов не раз приходил к нам на Смоленский из далекой, как тогда казалось, Тимирязевки. В то время шумели споры вокруг его опытов с мясной мухой, в которых он пытался доказать наследование благоприобретенных признаков. Работал в институте и Дмитрий Андреевич Кисловский, который увлекался летальными генами у сельскохозяйственных животных.
Большое впечатление производил Иван Семенович Попов, "англичанин" по внешности, наш знаменитый авторитет по вопросам кормления животных.
Большим моим другом был быстрый Николай Александрович Юрасов, специалист по теории разведения животных. Он увлекался рысистыми лошадьми, часто бывал на ипподроме и знал родословные всех лошадей, мог сказать, какой предок к течение скольких секунд бежал ту или иную дистанцию, знал в совершенстве качества лошадей и в большинстве случаев... оставлял все свои деньги в тотализаторе. В 1914 году Юрасов провел исследование передачи характера по поколениям у орловских рысаков разных мастей. Он был первым в России, кто осуществил менделестический анализ на сельскохозяйственных животных.
Не менее страстным любителем рысистых лошадей был Владимир Оскарович Витт. В те годы он увлекался генетикой мастей у лошадей и очень любил выступать на заседаниях в Зоотехническом институте, на конференциях, на съездах. В своем неизменном черном фраке, с белоснежной манишкой, черноволосый, с блестящим пробором, высокий, громкоголосый, Владимир Оскарович рассказывал о роли законов Менделя при анализе наследования окрасок у лошадей.
Н. А. Юрасов был прекрасным шахматистом, не раз он вызывал меня сражаться на этих 64 "безумных" квадратах. Особенно много, в течение почти трех недель, мы играли с ним в доме отдыха под Москвой. Николай Александрович искусно двигал фигуры по полям шахматных квадратов и путем незаметных, мелких, но неуклонных улучшений своей позиции, как правило, доводил дело до победы. Мои наскоки и комбинации встречали преграду в его умной тактике, в моей упорной защите он обязательно находил трещину. Но играть со мною он любил, уверял, что иногда я защищаюсь совсем неплохо.
В Зоотехническом институте я познакомился с Сергеем Ивановичем Вавиловым, братом знаменитого в те годы Николая Ивановича Вавилова. Тогда Сергей Иванович приходил в наш институт читать лекции по физике.
Все ближе подходило время опыта по искусственному получению мутаций. А. С. Серебровский беспокоился, что у нас и лаборатории слишком мало людей для осуществления этого большого эксперимента, всего лишь трое: Александр Сергеевич, я и Женя - милая, молодая девушка, которая мыла нам пробирки и готовила корм для дрозофил. Однако к началу опыта к нам в лабораторию пришли Иосиф Израилевич Агол и Василий Николаевич Слепков. Это были марксисты, полные сил и желания связать диалектический материализм с биологией. Они являлись воспитанниками Института красной профессуры, созданного еще в 1921 году по декрету Совнаркома, подписанному В. И. Лениным. Перед институтом стояла задача готовить высококвалифицированные марксистские кадры преподавателей для высших учебных заведений страны. Будучи слушателями этого института, И. И. Агол и В. Н. Слепков уже работали в лаборатории Бориса Михайловича Завадовского, видного в то время биолога, вставшего на путь марксизма, брата нашего учителя Михаила Михайловича Завадовского. Еще тогда они проявили интерес к проблемам наследственности и эволюции. Борис Михайлович поручил Аголу и Слепкову разработку темы, посвященной вопросу об унаследовании благоприобретенных признаков у аксолотлей и у кур. Но эта работа оказалась безрезультатной, поэтому они горячо откликнулись на предложение Серебровского перейти к нам в лабораторию и начать работу по искусственному получению мутаций под воздействием внешнего фактора.
И. И. Агол был членом партии с 1915 года и активным участником гражданской войны в Литве и Белоруссии. Его первая теоретическая работа брошюра "Энгельс" появилась в 1920 году. В. Н. Слепков был совсем молодым человеком. Высокий, с хорошо поставленной головой, с зеленоватыми глазами, красивый, внимательный, Вася Слепков много обещал в будущем. Приведя осенью 1927 года И. И. Агола и В. Н. Слепкова в нашу лабораторию, Серебровский сказал, что это будущие участники наших опытов и что он отдает их мне на выучку, так как с дрозофилой они ранее не работали.
Несколько позже методам работы с дрозофилой у меня же учился Соломон Григорьевич Левит. Это был исключительно умный человек, с сократовским, грубым, словно вырубленным топором, необычайно выразительным лицом. Он состоял членом большевистской партии с 1920 года. Врач по образованию, он в 1924 году организовал на медицинском факультете МГУ Общество врачей-материалистов. В те годы ему, как и другим биологам-марксистам, признание принципа унаследования благоприобретенных признаков казалось обязательным. Эту же точку зрения занимал В. Н. Слепков, когда в своих первых публикациях в 1925 году, критикуя книги Ю. А. Филипченко "Евгеника" (1924) и "Наследуются ли благоприобретенные признаки" (1924), заявил, что наследственная изменчивость, как и всякий причинный процесс, может зависеть только от внешних факторов. Не находя различия между мутагенными факторами среды и наследованием благоприобретенных признаков, он стоял в те годы на позициях ламаркизма.
Все они - С. Г. Левит, И. И. Агол и В. Н. Слепков - после экспериментальной работы с дрозофилой и длительных дискуссий в лаборатории при живейшем участии А. С. Серебровского стали убежденными генетиками. С. Г. Левит организовал Медико-генетический институт. Специализировавшийся в нашей лаборатории В. Н. Слепков ездил в длительную командировку в Германию, в знаменитую лабораторию К. Штерна.
И. И. Агол и С. Г. Левит по нескольку лет работали по генетике дрозофилы в США. Как-то И. И. Агол прислал мне из США свою фотографию с надписью: "Милому Николаю Петровичу от наших в Америке". Он был на редкость красив, его матовое лицо освещали глубокие, темные глаза. Будучи левшой, он смешно оперировал кисточкой, когда разбирал на стекле эферизированных дрозофил.
Пополнение, пришедшее в нашу лабораторию из Института красной профессуры, очень ее оживило. Все мы работу по специальности сочетали с активным обсуждением философских вопросов генетики. В проблемах методологии к нам был очень близок Макс Людвигович Левин, отличавшийся феноменальной эрудицией. В его кабинете было много иностранной литературы. Помню, как он вытаскивал из своих шкафов книги, размахивал руками и говорил, говорил. Здесь же, молча, на фоне книжных ярких полок, чуть склонив пышноволосую голову, стояла и слушала его молодая жена. С 1930 года Левин был членом президиума Коммунистической академии.
Макс Левин раньше других биологов-марксистов понял значение генетики для развития проблем эволюции и последовательно защищал ее необходимость. Его эрудиция и авторитет оказали большое влияние на И. И. Агола, В. Н. Слепкова и С. Г. Левита.
Неоднократно появлялся у нас также Михаил Михайлович Местергази. Он был в то время преподавателем биологии в Академии коммунистического воспитания имени Н. К. Крупской и в Коммунистическом университете трудящихся Востока, занимал исключительно ясную позицию в вопросах генетики и эволюции и оказал большое влияние на биологов-марксистов своей книгой и устными выступлениями. М. М. Местергази своей пылкостью, ростом и худобой, всем своим светящимся образом всегда напоминал мне рыцаря, в котором воплощен дух искания и правды всех времен,- Дон Кихота Ламанчского.
В конце 20-х годов заканчивалась острая дискуссия в философии между механистами и деборинцами. К механистам относились Л. И. Аксельрод-Ортодокс, И. И. Скворцов-Степанов, В. Н. Сарабьянов, А. К. Тимирязев и другие философы и естествоиспытатели. Их взгляды поддерживал лидер правых оппортунистов Н. И. Бухарин. В группу под руководством А. М. Деборина входили Г. К. Баммель, Н. А. Карев, И. К. Луппол, Я. Э. Стэн и другие философы.
Механисты заявили о своих философских позициях в 1926 году и затем в Театре Мейерхольда в 1927 году на широких диспутах. И. И. Скворцов-Степанов сказал, что "для настоящего времени диалектическое понимание природы конкретизируется именно как механическое понимание". Но, придерживаясь в философии ошибочных взглядов, И. И. Скворцов-Степанов, А. К. Тимирязев, В. Н. Сарабьянов и некоторые другие механисты оставались на партийных позициях в политической области, активно участвовали в борьбе за строительство социализма.
Деборинцы в борьбе с механистами увлекались и проявили непонимание коренного отличия диалектики Маркса и Ленина от диалектики Гегеля. Увлечение гегельянством привело Деборина и других к недооценке Ленина как философа, к непониманию ленинской идеи о единстве теории и практики и к уходу поэтому в область логических абстракций и формального анализа понятий, к забвению ленинского принципа партийности философии. В 1929-1931 годах А. М. Деборин и его группа подверглись серьезной критике. Мне довелось присутствовать на расширенных заседаниях президиума Коммунистической академии, проходивших с 17 по 20 октября 1930 года, на которых обсуждались доклады А. М. Деборина и В. А. Милютина по вопросам философии. Я живо помню эти заседания. А. М. Деборин проявлял клокочущий темперамент, иногда он стучал кулаком по столу и кричал, однако атаки М. Б. Митина, П. Ф. Юдина и других были неотразимы.
25 января 1931 года Центральный Комитет ВКП(б) принял постановление "О журнале "Под знаменем марксизма"". В нем подведены итоги этих дискуссий и дана программа дальнейшего развития философии марксизма-ленинизма. Постановление ЦК ВКП(б) осудило механицизм как попытку ревизии марксизма, а позицию группы Деборина - как идеалистическое извращение марксизма. Постановление указывало, что задачи философов-марксистов состоят в разработке ленинского философского наследия, в беспощадной критике всех антимарксистских и, следовательно, антиленинских установок в философии, в общественных и естественных науках, как бы они ни маскировались.
Эта борьба на философском фронте, свидетелями и участниками которой были сотрудники лаборатории А. С. Серебровского и он сам, оказала глубокое влияние на мировоззрение ученых. Постановление ЦК ВКП(б) указало на необходимость не заумного, а реального проникновения философии диалектического материализма во все области знания. Эти годы были для меня важнейшим мировоззренческим этапом, они углубили понимание громадного значения метода диалектического материализма для развития генетики.
На моих глазах рушились авторитеты А. М. Деборина и механистов в философии, мне стала ясна суть ошибок А. С. Серебровского, евгеников и метафизических воззрений в генетике. И все это заставляло серьезно задуматься над философскими проблемами науки. И. И. Агол и В. Н. Слепков мне очень помогли. Общение с этими замечательными людьми, обсуждение вопросов философии, общая работа по генетике дрозофилы, хорошая молодая дружба и любовь друг к другу - все это давало чудесный сплав. Дышалось свободно, и будущее казалось многообещающим и безоблачным.
Кроме Агола и Слепкова Серебровский пригласил на работу в нашу лабораторию Василия Евгеньевича Альтшулера, молодого зоотехника, решившего на опытах с дрозофилой постигнуть тайны генетики. Ныне В. Е. Альтшулер - один из генетиков-животноводов, профессор Ветеринарной академии. В те далекие времена это был въедливый молодой человек с несколько тягучей, замедленной речью. Он выучился у меня работать с дрозофилой и пришелся ко двору в нашем молодом исследовательском коллективе, мы до сих пор дружны.
Впятером - А. С. Серебровский, я, И. И. Агол, В. Н. Слепков и В. Е. Альтшулер - мы приступили к опытам по получению искусственных мутаций у дрозофил под воздействием рентгеновских лучей. От результатов этих опытов зависело многое.
Это было первое развитие успеха Меллера по искусственному получению мутаций. Многое еще в этом вопросе было неясным. Нам удалось получить данные не только по зависимости частоты мутации от дозы радиации, но и целый ряд новых мутаций. Изучение этих новых форм привело к очень серьезным выводам, о чем будет рассказано ниже.