- Что за переполох? - проговорил Федор, обтирая руки грязной ветошью. - А ну-ка, узнаем.
Когда подошли к конторе, возле раскрытого окна директорского кабинета толпилось человек двенадцать. В кабинете тоже мелькали люди, на подоконник был выставлен радиорепродуктор. Чей-то неторопливый, глуховатый голос говорил, что германские войска во многих местах перешли сегодня утром чью-то границу, бомбили какие-то города. Какие - Савельев не мог понять, потому что в кабинете навзрыд заголосила женщина, заглушая голос из репродуктора.
- Что тут? Кто это говорит? - спросил Савельев.
- Тише! Молотов говорит.
- А что произошло?
- Что? Война началась!
Женщину в кабинете успокоили или увели куда-то. В установившейся тишине четко печатались слова:
"Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ - отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины..."
Федор слушал нахмурившись, дергал толстыми, заскорузлыми, пахнущими бензином пальцами черные усы. Елизаров беспрерывно крутил лохматой головой на длинной шее, растерянно хлопал ресницами. Он, единственный из всех, не стоял на месте, подбегал к окну то с одного, то с другого краю. А Кирьян Инютин сел поодаль от всех на землю, на обмытую ливнем траву, опустил голову и застыл недвижимый. Так он и сидел, пока в чистом, давно сухом и горячем воздухе не полились военные марши.
* * * *
Иван и не заметил, как ушел Панкрат, - все стоял, прижимая горячую голову сына к груди. Володька был давно не стрижен, его густые волосы, жесткие и пыльные, пахли ветром, полынной степью. В груди у Ивана что-то сдавило, он стоял и стоял, ожидая, когда боль стихнет. Наконец оторвался от сына, полез в котомку, достал банку консервов.
- Что это? - спросил Володька.
- Гостинец тебе.
Мальчишка повертел банку, не зная, что с ней делать.
- Это консервы. Не ел, что ли, никогда?
- Не, - тряхнул головой Володька.
Иван вскрыл банку, поставил на стол. Мальчишка попробовал сперва с опаской, потом начал уминать за обе щеки. Иван сидел напротив, смотрел на сына, в груди опять больно застонало,, он отвернулся к окну. Возле дома в бурьянах бродил белолобый теленок.
- Это наш! - живо сказал Володька. - Дядя Панкрат нам подарил.
- Как подарил?
- Ну как? Отелилась у него корова, и он подарил. "Вырастите, говорит, корова будет". - И, помолчав, спросил вдруг: - А ты больше не враг народа?
Медленно-медленно Иван повернул голову к сыну.
- Это кто же тебе сказал... что я враг народа?
- Да кто? Пацаны все дразнили меня.
- Вон как, - тихо произнес Иван.
- Ага... Когда я маме сказал, что ребятишки дразнятся, она сказала: "А ты не верь..." А сама плакала ночами, я слышал... И дядя Панкрат тоже говорил, чтоб я не верил...
Иван опять долго глядел в окно.
- Они тебе правильно сказали - и мамка, и дядя Панкрат.
- Да я и сам знаю, что никакой ты не враг, - негромко проговорил Володька. - Какой же ты враг? Только...
- Ну, что?
- Непонятно только: почему ты в тюрьме-то сидел?
Иван опять прижал к себе его голову, стал гладить по спутанным волосам.
- А ты думаешь, сынок, мне понятно? Ну, ничего. Подрастешь - сам все поймешь...
- Как же я пойму, если тебе самому непонятно? - помедлив, спросил Володька.
Иван Савельев отошел от сына, присел на скрипнувшую под ним деревянную кровать. И ответил тринадцатилетнему сыну, как взрослому:
- Видишь, в чем тут дело, однако... Жизнюха-то наша, сынок, так закрутилась, что, барахтаясь в ней, и не разберешься, что к чему. А ты подрастешь, и как бы со стороны тебе все ясно и понятно будет.
Володька, наморщив лоб, пытался вникнуть в слова отца, сероватые глаза его стали не по-детски задумчивы.
- Ой! - сорвался он с места, схватил кнут. - Я сижу, а косари хлеб ждут. Даст мне выволочку дядя Панкрат!
Володька убежал, а Иван походил по комнате, разулся и прилег на кровать. Было непривычно вот так лежать одному, в тишине, на мягкой, чистой постели. И эта тишина, и высокая деревянная кровать с синими подушками из настоящего пера, большая, недавно выбеленная печь, чистенькое окошко, в которое вламывались потоки солнца, - все казалось нереальным, неправдоподобным. Непонятно было, как он, Иван, очутился в такой обстановке, не верилось, что он сколько угодно может лежать на этой постели, наслаждаться тишиной, чистотой, покоем.
"Ива-ан! Ваня-а!.." - хлестанул вдруг в уши истошный крик жены. Иван, оказывается, задремал. Судорожно вздрогнув, он приподнялся, сел на кровати. "Почудилось, что ли?"
Иван потряс головой, чтобы сбросить наваждение. Но оно продолжалось, потому что дверь в избу распахнулась, влетела Агата, страшная, разлохмаченная.
- Ива-ан! Ванюшка-а! - упала она ему в колени и тяжело забилась.
- Погоди, Агата... Что такое? Чего ты?! - не на шутку испугался Иван.
- Война, Иван! Война-а...
Агата подняла лицо, вместо глаз ее были черные, мутные ямы, по розовевшим недавно щекам, сейчас пепельно-серым, дряблым, вмиг износившимся, текли из черных ям слезы...
* * * *
Семен и Вера возвращались в село степью. Был уже поздний вечер, солнце садилось. Сбоку текла Громотуха. Назвеневшись за день, она текла безмолвно, лениво, заходящее солнце окрашивало ее в медно-золотой цвет.
Колька Инютин, Димка и Андрей ушли домой раньше.
Время от времени девушка останавливалась и говорила:
- Сема, еще разок.