Вскрикнула вдруг Вера, вцепилась Семену в плечо острыми пальцами, порывисто задышала.
- Да постой ты, - недовольно сказал Семен, попытался даже сбросить ее руки. - Объясните...
Но из сумрака выскочил Колька Инютин, потащил Семена от крыльца, сбивчиво и возбужденно говоря:
- С немцами война-то, Сем... Пока мы рыбалили, немцы войну открыли. Я уж дома был. Матка плачет, отец из угла в угол ходит молчком. Твой батя - я видел через плетень - тоже хмурый, сердитый... Это что же, а!
- Сема, Сема! - Вера опять повисла на плече. - Тебя возьмут же теперь...
- Так... - сказал Семен. - Погоди, Верка. Не реви раньше времени.
- Действительно... Дура она у нас, - шмыгнул Колька носом.
- Ладно, пошли домой...
Когда Семен зашел в дом, отец, как утром, сидел у открытого настежь окна, курил, пуская дым на улицу, в темноту. Мать, молчаливая и тихая, стараясь не греметь посудой, собирала ужинать. Димка и Андрейка забились в угол, испуганно сверкали оттуда глазенками. Ведерко с уловом, забытое, ненужное сейчас, стояло на скамейке возле двери.
- В самом деле, что ли... война? - спросил Семен.
- Давайте ужинать, - вместо ответа проговорил отец и выбросил окурок через окно.
За едой никто не проронил ни слова. Поужинав, Семен вышел во двор, поглядел на ярко горевшие в чистом небе звезды. "Как же она там идет, война, ночью-то?" - пришла вдруг глупая мысль. Семен знал, что эта мысль глупая, но никаких других почему-то не приходило.
Качнулся, затрещав, плетень, Семен поморщился: "Верка". Ему сейчас не хотелось ее видеть и вообще никого не хотелось видеть. Но это был опять Николай Инютин.
- Слушай, Сем, смогу я военкоматчиков обмануть, а? - спросил, подойдя, Колька.
- Каких еще военкоматчиков?
- А что? Я рослый. Скажу, с двадцать третьего года.
- Пошел бы ты! - зло вымолвил Семен, сел на скамеечку, врытую у стены, стал смотреть в темноту.
- А метрики, скажу, потерял. Очень просто... Три года всего надбавлю, как они проверят? А, Сем?
Семен молчал, думал о чем-то. Колькиного голоса он будто не слышал. Затем встал и ушел в дом.
* * * *
Когда стемнело, Аникей Елизаров, зыркая по сторонам, подошел к длинному бревенчатому зданию, обсаженному кленами, вильнул к крыльцу, над которым тускло горела лампочка. За дверью был длинный узкий проход, в конце которого, за барьерчиком, сидел в фуражке с красным околышем дежурный.
- Меня тут начальство вызывало, - сказал он. - Елизаров я.
- Яков Николаевич, что ли?
- Ага...
От дежурного вправо и влево тянулся широкий, как улица, коридорище с обитыми черной клеенкой дверями. Только одна дверь, в самом конце коридора, была обита красной кожей. Елизаров подошел к ней, дернул на себя.
Алейников сидел за большим столом, что-то писал. Елизаров тихонько кашлянул в пахнущий керосином кулак.
- Ну, что у тебя? - мрачно взглянул на него Алейников.
- Я позвонил, чтоб вы приняли меня... по личному делу.
На стене висели тяжелые, старинные, черного дерева часы с медными узорчатыми стрелками. Круглый язык маятника лениво качался за толстым, тоже разрисованным узорами, стеклом. Алейников долго глядел на этот маятник, точно ждал, когда он остановится.
- Как в МТС известие о войне встретили? - спросил он.
- Как? Так как-то - не поймешь пока... Оглушило всех...
- Что люди говорят?
- Да пока ничего такого... Я бы услыхал, я прислушивался. Никто ничего такого...
Алейников поморщился.
- Так что у тебя за дело? Я занят.
- Я, Яков Николаич, недолго... С просьбой. Поскольку война, а каждый человек должен, где полезнее Родине... На войну меня, должно, все равно не возьмут, чахотка, должно, у меня. А в эмтээсе, на тракторе, тяжело...
- Ну? - Алейников давно чувствовал к этому человеку отвращение.
- Вот я и надумал в милицию податься. Силенка мало-мало есть еще. Ну, и, конечно, что там вас интересует...
- Так что ж ты ко мне? - раздраженно проговорил Алейников. - К начальнику милиции и ступай. Если есть нужда у него, может, и примет тебя.
- Да вы бы замолвили словечко перед ним...
Алейников вдруг почувствовал какое-то удушье, спазмы в горле. Чтобы избавиться от этого человека, поспешно сказал:
- Хорошо, поговорю... А теперь ступай. Иди, иди...
* * * *
Манька Огородникова Макара знала еще девчонкой. Появляясь в Шантаре, он нередко заходил к ним ночами, они с отцом всегда пили водку и о чем-то тихо разговаривали.
- Зачем, тять, ты пускаешь его? Да еще водку с ним пьешь? - спросила как-то Манька. - Ведь он же, говорят, вор.
- Цыть! - рассердился отец. И без того всегда суровый, глянул так, что у нее по спине рассыпались холодные мурашки. Однако тут же смягчился: - Он, правда, вор, но душа-то у него человечья. Я вот и толковал ему, чтоб он бросил это свое ремесло да за ум взялся. Мало ли добрых дел на земле... Я вот сапоги шью. Уменье не шибко мудреное, а людям радостно.
- А с чего он воровать-то взялся?
- Кто его знает, Манюша... Зла и подлости на земле много еще, несправедливостей всяких. Вот за что-то Макар и озлился, видно, на людей... Тебе этого сейчас, пожалуй, не уразуметь. В молодости все человеку хорошим кажется. А подрастешь - поймешь...
Отец был прав, кажется, в одном - несправедливостей на земле действительно много. Она убедилась в этом, когда арестовали отца. Манька не испугалась даже - она была этим событием опустошена, раздавлена. Почему, за что?