Алейников покорно сел, где она ему указала. А она легла на спину, заложила руки под голову и стала смотреть в блеклое, бесцветное небо, в котором ничего не было, кроме вылинявшей за лето пустоты.
- Что-нибудь случилось? - опять спросил он.
- Нет... Что могло случиться? - ответила она, с удовольствием и радостью думая, что уж сегодня-то отоспится.
Громотушка, неугомонный ручеек, тихонько лопотала что-то под обрывчиком, плескалась в глинистый берег слабенькой своей волной. Вера слушала этот еле различимый плеск и думала, что Алейников, наверное, обшаривает сейчас глазами ее торчащие под тесным платьем груди, ее красивые ноги, все ее молодое и гибкое тело, такое беззащитное, но и такое недоступное пока для него. И она чуть скосила глаза, чтобы убедиться в своих предположениях. Но оказалось, что Алейников вовсе не глядит на нее, он, сидя на ворохе сухих листьев, смотрит вниз, под обрывчик, и, задумавшись, слушает Громотушкин говорок. Это ее чуть раздосадовало, но не очень.
- Твой звонок меня застал... как-то врасплох. У меня в кабинете были люди, - проговорил он.
- Вы летали на самолете? - задумчиво спросила она.
- Случалось...
- А я не летала. Но вот сейчас гляжу в небо, и кажется, будто я лечу - над нолями, над горами, над лесом... И голова кружится, кружится...
Она замолчала и решила молчать до тех пор, пока Алейников что-нибудь еще не скажет, не спросит. Она знала, понимала, чувствовала, что Алейников сейчас думает, размышляет: что же такое происходит с ней, с Верой, почему она похудела, почему черные круги у нее под глазами, почему она решилась позвонить, вызвать на свидание его днем? Неужели, мол, рождается у нее настоящее чувство? Что же, пусть думает, пусть убеждается... Как вот только поступить ей дальше, как поскорее закончить это свидание? Чертовски хочется спать, глаза слипаются. Скорей бы он сказал что-нибудь...
А Алейников, как на грех, молчал.
- Я тебя, Вера, прошу... - проговорил он наконец неуверенно. - Давай как-нибудь о встречах по-другому договариваться, не но телефону. И не днем. Понимаешь, я все-таки... в таком положении. А телефонистки на коммутаторе... Пойдут раньше времени всякие разговоры, сплетни...
Вера прекрасно все понимала, но сделала вид, что не понимает, что она находится в каком-то полусне, и, не отрываясь взглядом от пустого неба, проговорила:
- Телефонистки, сплетни... А мне какое дело?
И, поднявшись, тихо пошла прочь от Громотушки, в село, оставив Алейникова на берегу додумывать, почему она похудела за эти двое суток, зачем позвала его сегодня именно днем, не дожидаясь вечера, и что она хотела сказать этим: "А мне какое дело?.."
* * * *
Потом они встречались часто, через день, в крайнем случае через два или три, каждый раз договариваясь о времени и месте следующего свидания. Вера, как ей казалось, хорошо играла свою роль, каждый вечер она была другой: то бесшабашно веселой, то грустновато-задумчивой, то почти до безрассудства чувственной, и тогда она почти беспрерывно целовала Алейникова, то холодно-каменной, неприступной, не позволяя в такие вечера даже прикасаться к себе.
Иногда Вера не выдерживала сроков, вызывала Алейникова по телефону.
- Не завтра, а сегодня... Там же... Не могу я, - говорила она торопливо и, не дожидаясь ответа, бросала трубку.
А нередко напрямик требовала:
- Проводите меня сегодня с работы. Я задержусь до полночи, наверное, боюсь одна идти.
Алейников еще раза два или три просил ее воздержаться от телефонных звонков, но она только смеялась в ответ и, взяв его за руки, принималась ребячливо прыгать, кружить его, напевать: "Трусишка зайка серенький..."
И он смирился с ее звонками.
После каждого свидания, лежа в постели, Вера тщательно анализировала поведение Алейникова, припоминала каждое его слово, взгляд, движение. Вначале шло вроде все хорошо. На свидания он приходил радостный, и, если Вера целовала его, он, смущаясь, как мальчишка, отвечал сперва неловко и будто неумело, но потом распалялся, и она, чувствуя, что в нем закипает кровь, вырывалась, отбегала, многозначительно и лукаво советовала успокоиться и остынуть. Если она грустила, была задумчивой, он обеспокоенно спрашивал, не случилось ли чего неприятного дома или на работе, пытался как-то развлечь ее, развеселить.
- Скажите, Яков Николаевич, зачем вот я вам? - спросила она однажды. Почему вы... полюбили меня? За что?
- За что? Не знаю, Вера, - ответил он негромко. - Ты красивая... - Однако, помедлив немного, он продолжал как-то странно и непонятно: - Но дело, скорее всего, не в красоте. Ты молода, и я чувствую себя, когда бываю с тобой, тоже молодым. Будто мне лет двадцать, двадцать пять и будто не было тех многих лет и многих дел, которые... о которых... В общем, я чувствую себя легко и свободно, как тогда, в те, молодые, годы... А впереди жизнь - легкая и чистая, не такая, какую я прожил. Совсем-совсем другая...
- Не такая, другая... Ничего не понять.
- Да, и я ничего не могу объяснить более вразумительно.
- Разве у вас была неинтересная жизнь? Я знаю - вы партизанили вместе с Кружилиным, а потом врагов Советской власти выслеживали и ловили. И сейчас...
- Прошу тебя, не надо об этом. Никогда не надо - слышишь? - Он произнес эти слова торопливо, как-то глухо выкрикнув их.
И Вера испугалась его голоса и его слов.
Однако постепенно Алейников начал меняться. Нет, он по-прежнему приходил на свидания радостный и приветливый, но все чаще делался вдруг без причины задумчивым, замкнутым, все чаще Вера ловила на себе его изучающий какой-то взгляд. Он не волновался, не загорался уже, как прежде, когда она целовала его, отвечал вроде на ее ласки нехотя, губы его были вялыми, холодноватыми.
- Что это с вами? - тревожно спрашивала его теперь Вера.
- Так... Устал очень на работе сегодня, - отвечал он и пробовал улыбнуться.
Но она-то, Вера, отлично видела, что улыбка эта вымученная, что дело не в усталости, кажется. "Опоздала, упустила момент! Переиграла! - тревожно стучало у нее в голове. - Ну, не-ет, погоди..."
От ее прежней холодноватости и задумчивости не осталось и следа. На каждое свидание она прибегала теперь взволнованная и, не говоря ни слова, бросалась сначала ему на шею, целовала его куда попало - в губы, и в шрам на левой щеке, и в лохматые брови - и только потом, откинув голову, рассматривала его лицо несколько мгновений и пряталась у него на груди, глухо говоря:
- Наконец-то... Я еле вытерпела, еле дождалась...
- Я тоже очень рад, Вера.
Слова его были ровными, спокойными, и Вера, дыша ему в грудь, с досады кусала губы своими острыми зубами.
Однажды после таких слов она разрыдалась прямо у него на груди.
- Ну, этого не надо, Вера, не надо, - попросил он, поглаживая ее плечо.
- Ты тоже рад, рад?! - выкрикнула она, поднимая заплаканное лицо, впервые назвав его на "ты". - Неправда, неправда! Что ты гладишь меня по плечу, как... как отец дочку, как даже старик внучку... А-а, морщишься?! Да, как старик, старик!.. А я, глупая... Смотри, слушай, слушай...
Она схватила его руку, прижала к своей груди. Там, под тугой девичьей грудью, сильно, частыми и гулкими толчками билось сердце.
- Да, я знаю, Вера... - проговорил Алейников и чуть шевельнул пальцами, пытаясь высвободить руку. Она поняла его движение, отшвырнула его ладонь, еще сильнее зарыдала.
- Что ты знаешь? Ничего ты не знаешь! - И вдруг, опровергая сама же себя, закричала: - Ты знаешь, что закружил мне глупую голову, знаешь, что я влюбилась, как последняя дурочка... Ты знаешь, что я согласна, согласна... И молчишь, не спрашиваешь больше моего согласия. Ты ждешь, чтобы я сама сказала, да? Ну вот, я говорю, я говорю...
В тот вечер они встретились на берегу Громотухи, недалеко от того места, где несколько месяцев назад Семен с ребятишками удил рыбу.
Когда она выкрикнула последние слова, Алейников подошел к самой воде, помочил руки, будто вымыл их после прикосновения к ее телу, сел на плоский камень.
- Иди ко мне.
Она подошла. Он поцеловал ее в голову. Она притихла, прижавшись к нему.
- Конечно, Вера, я все знаю, все вижу. Я счастлив, наверное, что ты... полюбила меня.