- Да и об этом говорили.
- А если я ее люблю? - сквозь зубы выдавил Алейников негромко и тяжело, багровея теперь всем лицом, даже шеей.
Кружилин глядел на Якова долго и грустновато.
- Впрочем, люблю, не люблю, какое это имеет для вас значение? Этого не понять ни Субботину, ни тебе...
- Почему же...
Алейников медленно поднял голову, скользнул взглядом по стене, по большой карте Советского Союза, утыканной флажками, по черно-синему, высокому, похожему на гроб, несгораемому шкафу в углу, зацепился как-то неожиданно за грустноватые глаза секретаря райкома. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и за эти мгновения Алейников понял вдруг, что Кружилин не только все знает о его отношениях с Верой, но и понимает, что с ним, Алейниковым, произошло и что происходит сейчас.
- Вот так и живу, - сказал он, опуская голову.
За окном падал тихий, не очень густой, крупный снег. Алейников шел в райком не спеша, поглядывая на заснеженные крыши домов, вдыхая холодный, пахнущий свежим снегом воздух, и ему сейчас опять захотелось на улицу, потянуло вдруг его за село, туда, к Громотушкиным кустам, где он не раз встречался с Верой, захотелось постоять там, поглядеть, как на землю и на деревья неслышно сыплются крупные хлопья.
Алейников встал, подошел, как когда-то, к окну, бросил взгляд на засыпанный снегом зеленый плотный забор кружилинского дома.
- А забор так и стоит. Ведь ты хотел снести его?
- Хотел. Но ты же возражал. Запретил даже. "Поставили - пусть стоит. Не по своей прихоти, должно быть, его поставили. Не понимаешь, что ли?" Чьи слова?
- Мои, - произнес Яков покорно. - Только что слова?
Снег сыпался и сыпался за окном. Алейникову показалось, что легкие снежинки скользят по оконным стеклам с тихим, печальным шорохом. Он прислушался, но ничего не услышал.
- Берешь их назад, что ли?
- Год всего прошел, как ты вернулся в район, - заговорил Яков, будто не слыша его вопроса. - А кажется мне - не год, а много-много лет я прожил... Помолчал, наблюдая, как бьются в стекло мохнатые, похожие на ночных бабочек снежинки.
- Запутался, значит?
- Когда запутываются, можно и выпутаться. Тут страшнее, непонятнее... - Он прошелся по кабинету, сильно сутулясь, спина его, обтянутая черным пиджаком, горбилась, будто Якова гнуло к земле. - Да, страшнее, непонятнее, тут не найдешь слов...
- Не надо их искать, Яков, - сказал, будто попросил, Кружилин. - Потом когда-нибудь все слова, наверное, сами придут. Во всем, что было, сейчас не разобраться. Сейчас надо делать то самое дело, за которое мы дрались с тобой, Яша. Делать так же яростно и дружно, как дрались когда-то... - И сразу, без всякого перехода, только другим, порезче, голосом, проговорил: - Я думаю, надо тебя в члены бюро райкома избирать. Как ты сам на это смотришь?
Алейников не удивился словам Кружилина. Он только поглядел на него из-под лохматых бровей, сел к столу, опять сцепил пальцы. И сказал глухо, как в трубу:
- Не надо никуда меня избирать.
- Почему? - нахмурился Кружилин.
- Я на фронт пойду, - проговорил Алейников, глядя в одну точку. - С начальством своим я, кажется, все согласовал, ищут замену. - Он снова усмехнулся невесело и, когда усмешка исчезла, стерлась, мрачно добавил: - Меня отпускают, в общем, с радостью. А не отпустили б, самовольно бы сбежал, как Инютин. Другого пути для меня нет... Смешно?
Кружилин встал. Алейников ждал его сердитых слов. Но, к его удивлению, Поликарп Матвеевич заговорил спокойно, только в голосе слышалась едкая насмешка:
- В общем, смешно, Яков. Не то, что на фронт рвешься, а - другое... Смерти, как я понял, ищешь?
В голову Алейникову ударил жар, в переносице сильно заломило.
- Не знаю... Но вероятно... - Лицо его перекосилось от боли. - Сам поднять руку на себя не могу, не хватает сил, видимо. А там...
- Дурак! - больно хлестнул его Кружилин.
Алейников вскочил.
- Да, я знаю! - задыхаясь, прокричал он. - Мне Засухин говорил это... года три назад...
- Что он говорил тебе? - не понял Кружилин.
Но Алейников не стал объяснять. Сунув руки в карманы пиджака, он качнулся, пошел к двери. Там остановился, словно вспомнив что-то.
- Умом я понимаю, что дурак. Но я не могу иначе. Ты ведь не знаешь всего, всех моих дел... А за предложение это спасибо, Поликарп... И еще за то, что понимаешь - к девчонке этой, к Вере, у меня настоящее было. И - есть. Я обидел ее, знаю. Но тоже не могу... И объяснить ей это вразумительно не мог.
Он замолк, постоял, еще подумал о чем-то. И вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
* * * *
Синий вечер медленно густел. Андрейка сидел у окна, глядел на темнеющие сугробы, волнами распластавшиеся в огороде, на утонувший в снегу плетень, отгораживающий их усадьбу от дома Кашкарихи. Ему было скучно и грустно, а отчего - он не знал. Хотелось сделать что-то необыкновенное, чтобы люди ахнули - глядите, мол, Андрейка-то Савельев! - но такого дела не было, и он понимал: здесь, в Шантаре, его никогда не будет.
После неудачного побега на фронт в школу он пошел как на пытку. Казалось, ребята встретят насмешками: эх ты, растяпа, мол! Но все случилось наоборот, ребята, особенно девчонки, поглядывали на него удивленно и восторженно, на переменах за ним ходили толпой, и он на какое-то время почувствовал себя героем. А что было бы, если б добрался до фронта, совершил там несколько подвигов, а потом, когда кончилась война, заявился бы в школу в военной форме да с орденом?! - думал он, и сердце его сладко замирало. Правда, какого рода подвиги он мог совершить на фронте - представлял себе смутно. Но думать обо всем этом было хорошо.
Однако прошла неделя, другая - интерес к нему и к его побегу стал ослабевать, а потом и вовсе потух. Это немного обижало Андрейку, маленькое его сердце тихонько побаливало, и он знал, что все равно удивит когда-нибудь всю школу, всю улицу да и всю Шантару. "Ну, погодите, погодите... Вот кончится зима..."
Только Витька Кашкаров не терял интереса к Андрейкиному поступку, часто расспрашивал об усатом кондукторе, о той девчонке возле колодца, что дала напиться Андрейке, интересовался каждой подробностью и всегда делал один и тот же вывод:
- Нельзя доверяться людям. Никак нельзя...
Андрейка думал точно так же, и, хотя он недолюбливал и остерегался Витьку, потому что его брат был знаменитый на всю Шантару вор, а прошедшей осенью сам Витька впутался в историю с автолавкой, было приятно, что в этом вопросе Витька - его единомышленник.
Но, остерегаясь и недолюбливая Витьку, Андрейка в то же время жалел его за что-то. В школе Кашкарова все сторонились, дразнили вором и, случалось, жестоко колотили. Сперва он побои принимал молча, никогда особенно не сопротивлялся и не жаловался. Но потом стал давать сдачи, а прошлой весной, когда его прижали вечером к углу школьного двора, выхватил из кармана тяжелый молоток без ручки и, сверкая глазами, начал раздавать удары направо и налево. Двоим или троим он в кровь разбил голову, остальные, не ожидая такого отпора, разбежались.
За это Витьку чуть не исключили из школы. Затевать ссоры с ним теперь остерегались и дразнить тоже перестали. Кто-то пустил слух, что отныне Кашкаров постоянно ходит с ножом, который подарил ему его брат Макар. Этому верили, и, если Витька приближался к компании ребят и совал руки в карманы, все тотчас расступались, расходились. Но Андрейка знал, что в карманах у него ничего нет.
- Нагнал страху-то на всех, - говорил он.
- А пущай, - угрюмо отвечал Витька. - Дураки.
Учился Витька хорошо, но это не приносило ему радости. После случая с автолавкой он совсем помрачнел, замкнулся, на переменах жался по углам или одиноко бродил по школьному двору, глядя в землю, не вынимая рук из карманов.
Однажды, в десятый раз выспросив все подробности Андрейкиного путешествия, Витька сказал:
- Да-а... Ты в милиции был, и я был. Что ж ты не спросишь, как мы автолавку-то?
- А как?
Кашкаров помрачнел и вдруг всхлипнул.