64870.fb2 Византийские портреты - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 14

Византийские портреты - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 14

Но следует тотчас прибавить, что, если Анна Комнина засматривалась на красивых мужчин и любила их, это не выходило за границы благопристойности, как полагается целомудренной и честной женщине, каковой она была. Несомненно, однако, что в глубине ее души таился запас нежности, только и ждавший случая, чтобы проявиться. Она всю жизнь оплакивала жениха своего детства, преждевременно умершего Константина, смерть которого, к слову сказать и как это сейчас будет показано, нанесла такой жестокий удар честолюбивым замыслам Анны Комнины. Позднее, когда в 1097 году ее выдали замуж за такого важного человека, каким был Никифор Вриенний, она со своей нежной и чувствительной душой быстро сумела обратить этот чисто политический брак в брак по любви. Надо, впрочем, признать, что это был как раз подходящий для нее муж. Подобно ей, Вриенний был образован; по-{246}добно ей, любил литературу: "он прочел все книги, был сведущ во всех науках"; наконец, подобно ей, он любил писать, и писал хорошо. Кроме того, он был царственно красив и изящен, "с почти божественной осанкой", великолепный воин, искусный дипломат, красноречивый оратор. Анна Комнина обожала "своего кесаря" и никогда не могла утешиться в его утрате. Когда в 1136 году Вриенний возвратился в Константинополь очень серьезно больным, она ухаживала за ним с удивительной преданностью; когда вскоре затем он умер, она благоговейно и заботливо, точно приняла завещанное им наследство, продолжала его труд - писание истории,- которого он, ослабев от болезни, не мог докончить; и так как она с годами стала чувствительной и плаксивой, то всякий раз как ей под перо попадалось имя этого обожаемого и утраченного мужа, она проливала обильные слезы. Смерть Вриенния, если верить ей, была великим несчастьем ее жизни, вечно открытой раной, постепенно приведшей ее к могиле. На самом деле, верно то, что пока муж ее был жив, честолюбивая царица пускала в ход все, чтобы заставлять его добиваться, а с ним вместе добиваться и самой, наивысших почестей, и, потеряв его, она потеряла последнюю остававшуюся для нее возможность взять свое от судьбы. Но если, с одной стороны, острота ее сожалений происходила от горечи разочарований, с другой стороны, слезы ее были искренни. Эта царица, очевидно, взрастила в душе своей маленький цветок сентиментальной нежности. Она сохранила его в целости и среди засушающей политики. И это не безразличная черта ее нравственного облика, что такая ученая и честолюбивая женщина, как она, была также женщиной честной и сильно любила своего мужа.

Если мы попробуем собрать разрозненные подробности, известные нам о ней, и вообразить ее такой, какой она была на самом деле, эта византийская царевна представится нам в следующем облике. Физически она походила на своего отца Алексея и, наверно, как он, была среднего роста, жгучая брюнетка, с прекрасными живыми глазами, сверкавшими геройством. Нравственно она была чрезвычайно умна и гордилась своим умственным превосходством; она была замечательно образованна, любила книги, ученых, питала склонность ко всему, относившемуся к умственной стороне жизни, и когда попробовала писать, то выказала при этом несомненный талант. Но преобладающее значение в ее судьбе имела ее честолюбивая, своевольная душа, ее душа порфирородной, высокомерная, гордая своим происхождением и жаждавшая верховной власти. У нее была, как она сама выразилась, "алмазная душа", способная противостоять всяким неудачам, не дававшая себя сломить, в то же время не способная отказаться от раз составленного {247} плана, от раз взлелеянной мечты. С раннего детства привыкшая действовать, она отнюдь не была воспитана как пустая барышня, в роскоши и праздности, - энергичная, настойчивая, смелая, она никогда не отступала перед препятствием, когда хотела достичь намеченной цели, и порой ей случалось забывать среди дел внушения сердца, нежность которого она так любит выставлять. Помимо всего этого она была женщина честная, любящая и хорошая жена; но в особенности, рожденная в Порфире, императрица с колыбели, она была во всем и всегда царицей. Честолюбие заполняло половину ее жизни; в остальном утешительницей ее была литература, хотя далеко не вполне, ибо разочарования и озлобленность сделали ее глубоко несчастной. Но именно то, что Анна Комнина, жившая в этой столь сложной Византии, была в одно и то же время женщиной-политиком и женщиной-писательницей, и придает ее облику столько оригинальности и интереса.

II

"Мне не было и восьми лет, - пишет Анна Комнина, - когда начались мои несчастия". Это происходило в 1091 году, и вот что с ней случилось. Будучи старшей дочерью императора Алексея и невестой Константина Дуки, предполагаемого наследника престола, Анна Комнина не сомневалась, что вступит на престол, когда в 1088 году императрица Ирина родила своему мужу сына. Радость Алексея, что наконец имеется мужской потомок его рода, была чрезвычайна, и понятно, что с этого дня порядок престолонаследия был изменен. Царь, раньше столь внимательный к матери Константина Дуки, желавший ей во всем нравиться, охладел к ней; правда, верный своим обещаниям, он не хотел ничего менять в задуманном браке между царскими детьми; но он счел должным отдалить маленькую Анну Комнину от ее будущей свекрови, и эта разлука была первым и большим горем для ребенка. Спустя несколько месяцев произошло более важное событие. Сын Алексея Иоанн, трех лет от роду, был торжественно провозглашен соправителем империи. Это являлось крушением всех надежд, какие могла питать его старшая сестра. У Анны Комнины оставался жених, но этот жених терял свои права на престол, и ему отвели подчиненное место. Точно так же, когда после смерти юного Константина, в 1094 году, царевна была выдана в 1097 году за Никифора Вриенния, зять царя, несмотря на дарованный ему титул кесаря, занял место ниже наследника престола, а вместе с ним и его жена.

Таким образом, рождение брата было для Анны Комнины большим несчастьем в жизни. Так как она мечтала взойти с Констан-{248}тином Дукой на престол, то она бережно сохраняла память о нем. Так как он неожиданно разрушил ее честолюбивые планы, то воспылала она неистовой ненавистью "к маленькому чернявому мальчику с широким лбом и костлявыми щеками", каким был этот ненавистный брат. Она надеялась через Никифора Вриенния и вместе с ним вновь завоевать трон, и потому она так любила его; наконец, так как она думала, что как старшая в роде имеет право на царство, она в продолжение всей жизни Алексея интриговала, изощрялась, употребляла все свое влияние на своего мужа Никифора, чтобы вновь овладеть властью, считая, что была лишена ее незаконно. Это составляло постоянный предмет ее честолюбия, смысл всех ее поступков; и эта единая и неотступная мечта наполняла все ее существование, объясняя его, вплоть до того дня, когда, окончательно проиграв свое дело, она поняла, что жизнь ее не удалась.

В этой борьбе за корону между Анной и ее братом принимала участие вся императорская семья. Андроник, один из сыновей царя, был за сестру; другой, Исаак, - за брата; что касается матери ее, Ирины, она странным образом ненавидела своего сына Иоанна. Она считала его легкомысленным, испорченным нравственно, с неуравновешенным умом; но в этом, однако, она была к нему несправедлива. Напротив, перед высоким умом дочери она преклонялась, советуясь с ней при всяких обстоятельствах и принимая ее советы как решения оракула. Кроме того - редкое явление - она обожала своего зятя. Она находила его красноречивым, образованным, одаренным всеми качествами государственного мужа и монарха. И чтобы отстранить законного наследника, обе женщины решительно составили союз; и так как Ирина имела теперь большое влияние на состарившегося и уже больного императора, они могли надеяться, что план их удастся. Скоро благодаря их интригам Вриенний сделался всесильным во дворце, и ходили всюду слухи, что все зависело только от него. Сметливые придворные старались ему понравиться; по случаю обручения его старшего сына Алексея с дочерью князя Абасгии официальные ораторы в торжественных речах восхваляли качества этого юноши, казалось, предназначенного к власти, а также славу его родителей. Угодливо отмечали разительное сходство царевича с царем, его дедом, чье имя он носил; восхищались воспитанием, полученным им вместе с братом его Иоанном Дукой, под руководством их выдающейся матери, дарованной им самим небом. Словом, все, казалось, шло хорошо, и Анна Комнина ждала, что вот-вот желания ее исполнятся. Между тем император никак не мог окончательно решиться, и дело оставалось все в том же положении, когда в 1118 году Алексей {249} опасно заболел. Тогда-то, во время этой агонии, и разыгралась жестокая драма.

Если прочесть в Алексиаде описание этих августовских дней 1118 года, когда умирал император, не найдешь в этих прекрасных страницах, запечатленных искренней тревогой, почти никакого следа безудержных домоганий и яростных страстей, боровшихся у изголовья умирающего. Видишь тут бессильных врачей, в честном волненье толпящихся у постели больного, и, подобно врачам Мольера, только и говорящих, что о слабительных да о кровопускании. Видишь расстроенных женщин, плачущих и стенающих, напрасно старающихся облегчить последние минуты умирающего. Дочери императора и его жена окружают постель, Мария старается влить немного воды в распухшее горло больного и, когда он теряет силы, приводит его в себя, давая ему нюхать розовую эссенцию. Ирина рыдает, потеряв всякую энергию, поддерживавшую ее в начале кризиса; в страхе, в отчаянии, она обращается с вопросами к врачам, к дочери своей Анне и, судя по ее виду, кажется: едва ли переживет она своего мужа, Анна, вся отдавшись своему горю, "презирая, - как она сама это пишет, - философию и красноречие", держит руку отца и с тоской следит за ослабевающим пульсом. И вот наступает решительная минута. Чтобы скрыть от Ирины последние спазмы агонии, Мария тихонько становится между нею и императором; и вдруг Анна чувствует, что пульс перестал биться - сначала она точно немеет, опустив голову к земле, затем, закрыв лицо обеими руками, разражается рыданиями. Тогда Ирина, поняв, испускает крик отчаяния; она бросает с себя на землю императорский головной убор и, схватив нож, обрезывает себе волосы почти до корней; она отбрасывает далеко от себя пурпуровые туфли и надевает черные башмаки, берет из гардероба недавно овдовевшей своей дочери Евдокии траурные одеяния, черную вуаль, и покрывает ею голову. Описывая этот трагический день, Анна Комнина спрашивает много лет спустя, не была ли она игрушкой страшной грезы, и зачем она не умерла тогда вместе с обожаемым отцом, и зачем не убила себя в тот самый день, когда погас "светоч мира, Алексей Великий", в тот день, когда, как она говорит, "зашло ее солнце".

Во всем этом прекрасном рассказе нет ни единого слова, которое позволило бы хоть заподозрить интриги и честолюбивые козни, волновавшие умы в комнате больного. Ирина в своем отчаянии не заботится больше ни о короне, ни о власти; находящаяся тут же Анна готова пренебречь всей славой мира сего. Ни слова о вожделенном наследстве, ни о тех крайних усилиях, к каким прибегли, пытаясь нарушить установленный порядок. Едва можно найти {250} слабый намек на некоторую поспешность, с какой Иоанн Комнин, наследник престола, покинул постель умирающего, чтобы пойти завладеть Большим дворцом; едва, и то вскользь, упоминается о смятении, царившем в столице. И это все. Надо читать других летописцев той эпохи, чтобы видеть все, что скрывалось под этими женскими жалобами и как Ирина приступала к умирающему императору, чтобы убедить его лишить наследства сына в пользу Вриенния, и ярость императрицы, когда Иоанн Комнин, сорвав с руки умирающего, или, что правдоподобней, получив от него императорский перстень, поспешил в Святую Софию провозгласить себя императором и овладел Большим дворцом. Тогда всех этих честолюбивых женщин охватывает порыв бешеной ярости. Ирина убеждает Вриенния также провозгласить себя императором и выступить против зятя с оружием в руках. Затем она бросается к умирающему мужу, кричит ему, что сын у него, еще живого, похитил престол; она умоляет его признать, наконец, за Вриеннием права на корону. Но Алексей, не отвечая, слабым движением поднимает руки к небу и улыбается. Тогда Ирина вне себя разражается укорами: "Всю свою жизнь, - кричит она ему прямо в лицо, - ты только и делал, что хитрил и прибегал к словам, чтобы скрывать свою мысль; тот же ты и на смертном одре". В это время Иоанн Комнин в свою очередь спрашивал себя, как ему поступить с матерью, с сестрами, с Вриеннием, со стороны которого он опасался попытки государственного переворота. И когда наконец к вечеру Алексей умер, среди всех этих взволнованных честолюбцев ни один не нашел времени заняться умершим. Труп его остался почти брошенным, и на следующий день ранним утром его поспешили похоронить, не соблюдая при его похоронах обычной в подобных случаях торжественности.

Интриги Анны не привели ни к чему: императором стал ее брат. Для гордой царевны это был страшный и неожиданный удар. Уже столько лет жила она в чаянии овладеть империей, считая престол необходимым для нее и законным своим добром и ставя себя настолько выше этого ненавистного младшего брата. Теперь все ее мечты рухнули. Дерзость Иоанна Комнина, нерешительность Вриенния разом опрокинули все здание козней, так умело возведенное Анной и Ириной. Дочь Алексея не могла утешиться, и обманутое честолюбие, заглушив в ней все другие чувства, зажгло в ее душе ярость Медеи. И года не прошло, как она путем заговора сделала попытку вновь захватить власть: ни много ни мало дело шло о том, чтобы убить императора Иоанна, ее брата. Но в последнюю минуту на Вриенния, обладавшего характером несколько слабым и притом не очень честолюбивого, нашла нерешитель-{251}ность: по-видимому, он несколько усомнился в законности притязаний своей жены и вполне определенно заявлял, что зять его имел все права на престол. Его сомнение, его слабость парализовали рвение других заговорщиков; тем временем заговор был открыт. Впрочем, император решил щегольнуть милосердием: он не захотел ничьей казни и ограничился конфискацией имущества заговорщиков. Но спустя немного времени, по совету великого доместика Аксуха, он даже возвратил сестре своей Анне все ее состояние: верх унижения для этой гордой царевны, которой брат напоминал таким образом, с несколько презрительным великодушием, о семейных узах любви, в минуту безумия совершенно забытых ею.

Какую бешеную ярость почувствовала Анна Комнина от этого последнего удара, хорошо показывает анекдот, рассказанный летописцем Никитой. Когда она увидела, что все предприятие гибнет вследствие колебаний Вриенния, она, такая целомудренная и благовоспитанная, разразилась против него площадною бранью. Проклиная слабость кесаря, она заявила, что природа очень плохо распорядилась, вложив в тело женщины такую мужественную душу, какую она чувствовала в себе, а в тело мужчины робкую и нерешительную душу Вриенния. Мне приходится из приличия перефразировать слова, употребленные ею, которые в их подлинном значении много энергичнее и грубее. Но поистине Анна Комнина должна была чувствовать себя действительно жестоко разочарованной, чтобы позволить себе при всей своей воспитанности и просвещенности унизиться до таких грубонепристойных слов.

III

Анне Комнине только-только исполнилось тридцать шесть лет, но жизнь ее была кончена. Она на двадцать девять лет пережила крушение своих великих честолюбивых замыслов, посвятив себя всю, как она где-то об этом говорит, "книгам и Богу". И этот долгий конец существования был для нее смертельно печален. Беда за бедой сыпались на нее и удручали ее. Вслед за Алексеем, отцом ее, смерть которого - она это хорошо понимала - являлась для нее концом всего, один за другим умерли ее мать Ирина, "слава Востока и Запада", любимый ее брат Андроник и в 1136 году, наконец, муж ее Никифор Вриенний; и с каждой этой смертью относительно понижалось и место, какое она занимала в жизни.

После неудачи ее последнего заговора она жила в уединении, вдали от двора, как бы в некоторой немилости, часто отправляясь в основанный ее матерью монастырь Богородицы Милостивой. Старые приближенные отца, раньше всячески старавшиеся {252} льстить ей, теперь сторонились ее из страха навлечь на себя недовольство нового владыки; печально подсчитывала она, сколько неблагодарных людей встречается на ее пути. В то же время она видела, как укрепляется на троне ненавистный ей брат. И все это ожесточало ее душу. Однако, покуда был жив ее муж, к которому император продолжал сохранять доверие, поручив ему ответственную должность в государстве, с Анной Комниной еще до известной степени считались; но после смерти Вриенния, и в особенности в царствование ее племянника Мануила, песня ее была окончательно спета, и это заставляло ее страшно страдать. Она становилась все печальнее и угрюмее, все больше уверяла себя, что была жертвой несправедливой судьбы. На каждой странице своей книги она говорит о несчастиях, преследовавших ее всю жизнь, чуть не с первого дня, когда она родилась в Порфире. Напрасно она старалась казаться бодрой и царственно стойкой при каждом новом ударе судьбы, повторяя вместе с поэтом: "Снеси, сердце, и это, ты уже выдержало худшие испытания". В сущности, она не могла примириться. Когда старая царевна вспоминала блестящее начало своей жизни, свои мечты об императорской короне, сияющие годы своей юности; когда она вызывала в памяти все эти призраки, былых спутников ее счастливой жизни: юного Константина Дуку, своего жениха, прелестную императрицу Марию и несравненного Алексея, отца своего, и мать свою Ирину, и своего мужа, и еще столько других; когда она всей этой минувшей славе противопоставляла свое теперешнее одиночество, неблагодарных, оставлявших ее в забвении старых друзей, теперь пренебрегавших ею, близких родных, обращавшихся с нею дурно и старавшихся сделать ее для всех ненавистной, тогда она не могла удержать слез. Этой уязвленной, озлобленной душе, казалось, было приятно бередить свои раны. "От самой колыбели, - пишет она, - клянусь в том Богом и Его Пречистой Матерью, меня удручали непрестанные беды и напасти. Не буду говорить о телесных немощах; предоставляю это служителям гинекея. Но чтобы перечислить все беды, какие сыпались на меня, начиная с восьмилетнего моего возраста, всех врагов, явившихся у меня вследствие злобы людской, потребовалось бы уменье Исократа, красноречие Пиндара, сила Полемона, муза Гомера, лира Сафо. Нет несчастья, большого или малого, какое не обрушилось бы на меня. Всегда, как теперь, так и тогда, порыв бури разил меня; и в самую минуту, что я пишу эту книгу, море несчастий подавляет меня и вал поднимается за валом". Затем следуют горькие и прозрачные намеки на "сильных мира сего", забивающих ее "в ее уголке", не позволяющих даже самым маленьким людям навещать ее. "Вот тридцать лет, клянусь в том блаженной {253} памятью покойных императоров, что я не видала и не принимала у себя никого из приближенных моего отца; многие умерли, многие удалились из страха, вследствие перемен в политике". В другом месте она заявляет, что ее несчастья могли бы тронуть не только всякое чувствующее существо, но даже и неодушевленные вещи; и, рисуясь своими страданьями, выставляя себя как великую жертву, она удивляется, что такое скопление несчастий не превратило ее самое в какой-нибудь бесчувственный предмет, как знаменитых страдальцев языческой мифологии; и, взывая к трагическому образу древней Ниобеи, она полагает, что, подобно ей, и даже больше, она заслуживает быть превращенной в бездушную скалу.

Надо сознаться, что эти жалобы несколько преувеличены и что, как они ни искренни, а в конце концов надоедают. Притом можно с полным основанием думать, что в рассказе о своих несчастьях, как и в других местах, где речь касается ее особы, Анна Комнина, сознательно или бессознательно, несколько преувеличивала вещи и представляла события в более трагическом виде, чем они были на самом деле. Возможно, что в самые последние свои годы эта старая царевна, представительница прошлых, уже исчезнувших времен, у которой с губ не сходило имя Алексея Великого, ее отца, могла казаться скучной и утомительной своему молодому племяннику, императору Мануилу, и окружавшим его блестящим придворным. Но, быть может, от нее одной зависело жить в добром согласии с ее братом, императором Иоанном. Этот кроткий и милостивый царь, как было сказано, не сохранил никакой злобы к мужу своей сестры за то, что тот был орудием честолюбивых планов Анны Комнины; так же милостиво обращался он и с сыновьями своей сестры, и на другой же день после затеянных ею против него козней он с необычайным блеском отпраздновал в императорском дворце свадьбу этих двух молодых людей. Известно также, как он простил Анне Комнине ее заговор на его жизнь, рассчитывая, что такое рыцарское великодушие пробудит раскаяние в этой смущенной душе и оживит в ней некоторую привязанность. Во всяком случае, даже и в ее уединении жизнь царевны не была так одинока, как она это любит говорить: к ней обращались за покровительством, что заставляет думать, что она сохраняла некоторое влияние. И наконец, как бы ни были печальны и жалки последние годы Анны Комнины, не надо забывать, что, в сущности, она за это должна была больше пенять на себя, нежели на судьбу. Разумеется, для нее было чрезвычайно тяжело до шестидесяти пяти лет таить злобу на свою неудачу; для этой честолюбивой женщины должно было быть страшным страданьем видеть торжество своих противников и в течение тридцати лет сознавать, что всякая роль для нее была кончена. Но она сама была тому причиной. {254}

Занятия литературой, столь любимые ею в юности, стали ее высшим утешением в ее уединении. Вокруг нее образовался двор ученых, грамматиков, монахов, и она изливала в прекрасной книге Алексиаде всю свою тоску, все свои сожаления, всю свою злобу, все свои воспоминания.

По тому, что мы знаем об авторе, мы легко можем отгадать, чем было это произведение. Несомненно, Анна Комнина часто претендует тут на полное беспристрастие историка; в одном месте она заявляет, что, "кто берется писать историю, должен освободиться от страсти и ненависти, уметь хвалить врагов, когда того требует их поведение, и порицать самых близких родных, когда это становится необходимо вследствие их ошибок". Не менее выставляет она свою заботу о правде. "Читая меня, быть может, скажут, - пишет она, что речь моя менялась от влияния моих естественных чувств и привязанностей. Но я клянусь опасностями, каким подвергался император, мой отец, ради счастья римлян, подвигами, какие он совершил, всем, что он перенес для народа Христова, я пишу эту книгу никак не для того, чтобы льстить моему отцу. Каждый раз, как найду его неправым, я решительно заглушу в себе голос крови, чтобы следовать только голосу правды. Я люблю отца, но еще больше я люблю правду". Она также сообщает нам подробные сведения о различных источниках, откуда она черпала материалы для своей истории; она справлялась с воспоминаниями старых товарищей по оружию ее отца, рылась в бесхитростных, но правдивых записках, где, ни капли не заботясь ни об искусстве, ни о риторике, они рассказали свои подвиги и подвиги императора; к этому она прибавила все, что видела сама, все, что слышала от отца, от матери, от дядей, все, что ей сообщали великие полководцы Алексея, сотрудники и свидетели славы его царствования; и она не раз указывает на то, как согласны все эти свидетельства, а также на их очевидную искренность. "Теперь, когда со смертью Алексея исчез всякий повод к лести и неправде и у людей одна забота - угождать новому властелину, а льстить умершему им и в голову не приходит, они представляют события в том виде, как они происходили на самом деле". И это вероятно, что Анна Комнина была искренно озабочена тем, чтобы собрать точные и обстоятельные сведения. Кроме устных рассказов она справлялась с императорскими архивами и списала там документы первостепенной важности; она внесла в свою книгу подлинный текст некоторых дипломатических актов, несколько документов из частной переписки; и забота ее о подлинности текстов простиралась так далеко, что для истории Роберта Гвискара она пользовалась латинским источником, ныне утраченным. {255}

Однако, несмотря на все это, Алексиада Анны Комнины возбуждает в читателе подозрение и недоверие. Это мнимое сочинение по истории попросту панегирик и памфлет в одно и то же время. И это легко понять. Когда по смерти Вриенния царевна поставила себе задачей продолжать историю, начатую ее мужем, и рассказать потомству царствование Алексея, она, естественно, подпала искушению изобразить в самых ярких красках эпоху, когда она была счастлива, когда она надеялась, когда будущее улыбалось ей. Превознося великий образ Алексея, ей, с другой стороны, приятно было несколько умалить при неизбежном сопоставлении преемников первого из Комнинов. И не без некоторого тайного довольства отмечала она признаки скорого и неизбежного падения, какие, как ей казалось, она видела. "В наши дни, - пишет в одном месте, эта писательница, - презирают, как вещь, не заслуживающую серьезного внимания, историков и поэтов и те уроки, какие можно из них извлечь. Игра в кости и другие развлечения того же рода - вот главная забота". Не так дело обстояло раньше, при дворе Алексея, благочестивого и знаменитого императора, которого дочь его, не задумываясь, провозглашает выше Константина и причисляет к святым апостолам Христовым. Одна преувеличенность этих похвал достаточно показывает тенденцию этой книги, названной самой Анной Комниной многозначительно Алексиадой, то есть эпической поэмой в честь легендарного героя.

Надо ли еще напоминать, что Анна Комнина была настоящей царицей, настоящей византийкой, неспособной поэтому понять многие события своего времени и беспристрастно судить о многих людях? Мы выше заметили, какие предрассудки, какую предвзятую враждебность питала она - и должна была питать - к крестоносцам. Боэмунд составляет исключение. Надо ли прибавлять, что она была женщиной и вследствие этого имела некоторую склонность к блеску, к внешней пышности, скрывавших от нее порой истинную суть вещей, что она была женщиной страстной, способной испытать крайнюю злобу и ненависть, и, наконец, женщиной ученой, заботившейся о красоте слога, об изяществе фразы? Все это, уменьшая, несомненно, достоинство в историческом собственно смысле произведения Анны Комнины, отнюдь не уменьшает его интереса. Как психология личности Алексиада остается документом первой важности; и с более общей точки зрения эта книга безусловно замечательная. Наконец, - черта, не лишенная величия, - эта женщина, политик и писательница в одно и то же время, полагала свое высшее честолюбие в желании продолжить свою жизнь и после смерти в том, что она считала лучшим в себе самой, в своей душе, в своей мысли. {256}

Анна Комнина умерла в 1148 году в возрасте шестидесяти пяти лет. Один из хорошо знавших ее современников восхвалял ее большие живые глаза, в которых светилась деятельная мысль, глубину ее философских познаний, поистине царственное превосходство ее ума и заключал остроумным замечанием, говоря, что, если бы ее знала античная Греция, она присоединила бы "четвертую грацию к грациям, десятую музу к музам". Это была, во всяком случае, женщина замечательная, один из самых удивительных женских умов, когда-либо бывших в Византии, женщина, стоявшая выше большинства мужчин своего времени. И что бы ни думать о ее характере, до известной степени печальным представляется существование этой женщины, имевшей право быть честолюбивой и так беспощадно сгубившей свою жизнь. {257}

ГЛАВА III. ИМПЕРАТРИЦА ИРИНА ДУКА

В конце 1077 года Алексей Комнин, будущий император, тогда еще только знатный человек с громадным честолюбием, увидал, что для достижения престола, которого он домогался, всего полезнее выгодный брак. Среди знатных аристократических родов не было тогда в Византии более знаменитого, как род Дуков. Генеалоги выводили его происхождение от времен Константина Великого и утверждали, что предок этого рода, бывший в родстве с первым христианским императором, получил от него звание и титул дуки Константинопольского и отсюда происхождение фамилии, какую носили его потомки. Что бы ни думать об этой этимологии и об этих притязаниях, несомненно, что в конце XI века род Дуков по богатству, могуществу, по значению, каким пользовался среди всех окружавших, был одним из самых славных в монархии; из него вышло несколько византийских императоров, занимавших в то время престол, Михаил VII был одним из его членов. По этой именно причине Комнины и Дуки так не любили друг друга, ибо первый царь из фамилии Комнинов имел преемником одного из Дуков, и одинаковое право на престол и одинаковое честолюбие возбудили в этих соперничающих родах лютую ненависть друг к другу. Поэтому для всех здравомыслящих людей, искренно заботившихся об общественном спокойствии, казалось, что будет вполне выгодно соединить браком представителей обеих враждующих семей и соединить таким образом на будущее время их притязания и их интересы. С другой стороны, тонкий политик, Алексей Комнин сразу понял, какую могучую поддержку в будущем представляет такой брак для его честолюбивых планов. Поэтому, несмотря на сопротивление матери, он в конце 1077 года женился на юной Ирине Дуке, дочери Андроника Дуки, протовестария, протопроедра, великого доместика схол Востока, и внучке кесаря Иоанна Дуки. И поэтому также, когда в 1081 году Алексей лишил престола Никифора Вотаниата, все подумали, что военная и аристократическая революция, возведшая на престол нового императора, по знаменитому выражению, "только для того нарушила законность, чтобы вновь вступить в законные права". Комнин по рождению, через женитьбу вступивший в союз с Дуками, Алексей, даже с оружием в руках добиваясь императорской короны, в сущности, лишь восстановлял естественные права, представителем которых {258} он был; по слову одного писателя того времени, восставая против своего монарха, "он не только не заслуживал ни малейшего порицания, но совершал поступок, достойный похвал всех рассуждающих людей".

Из брака, заключенного им главным образом с политическою целью, Алексей извлек всю выгоду, на какую только мог рассчитывать: он был императором. По-видимому, он отнюдь не считал нужным долго выказывать благодарность царевне, которую совсем не любил. Крайне влюбленный, если верить летописи, в жену своего предшественника, красавицу-императрицу Марию Аланскую, поддерживаемый матерью, питавшей к Дукам лютую ненависть, Комнин, как кажется, на следующий же день после своей победы стал подумывать о том, чтобы отделаться от своей жены путем развода. Для того чтобы в приветствиях императору имя Ирины упоминалось вместе с его именем, потребовалось, чтобы адмирал Георгий Палеолог заявил с грубой определенностью: "Не для вас, Комнинов, я работал, а для Ирины" и чтобы он приказал своим матросам провозглашать в приветствиях имя молодой царицы. Для того чтобы Алексей решился торжественно короновать Ирину в императрицы, - хотя, однако, через семь дней после того, как был коронован сам, - потребовалось все непреоборимое упорство патриарха, преданного дому Дуков. По этим подробностям легко догадаться, чем была при подобных условиях эта императорская семья, какие тяжелые, натянутые отношения существовали между этими враждующими супругами, представителями двух соперничавших родов, соединенных узами брака, причем оба сознавали, что символизируют два противные друг другу честолюбия.

Каким образом эта глухая неприязнь между Алексеем и его женой мало-помалу перешла в более дружеские отношения; каким образом молодая императрица, находившаяся сначала в небрежении, незаметно дошла до того, что приобрела на мужа решающее влияние, - вот психологическая загадка в истории, которую, быть может, небезынтересно разрешить. А если к этому прибавить, что жизнь Ирины Дуки, с другой стороны, доставляет случай представить, чем была религиозная монастырская жизнь в этой далекой от нас Византии XII века, быть может, покажется интересным воссоздать образ этой женщины, с виду мало заметной и скромной, но являющейся затем искусной интриганкой с громадным честолюбием, покуда не пришлось ей искать в монастыре, как дочь ее, Анна Комнина, искала в литературе, утешения в обманутых надеждах. {259}

I

Когда в апреле месяце 1081 года Ирина стала императрицей Византийской, ей не было пятнадцати лет. По-видимому, она не отличалась красотой. Анна Комнина, питавшая к матери горячую преданность, несмотря на желание описать ее в самых лестных красках, не смогла изобразить нам ее как совершенную красавицу. Она была высока ростом, хорошо сложена, и каждое движение полно несравненной гармонии; у нее были прекрасные, точно из слоновой кости, точеные руки, которые она любила показывать, и прелестные зеленые глаза, цвета морской воды. Но слишком красные щеки бросались в глаза даже издали. "Ее лицо светилось блеском луны, - говорит Анна Комнина, - но не было круглым, подобно лицам ассириек, ни удлиненным, как у женщин скифских; оно не вполне приближалось к совершенному овалу". Другой ее панегирист объявляет, что красота ее была, скорей, внутренняя. Если, с другой стороны, принять в соображение, что Ирина не любила наряжаться, что она, по словам одного современника, предпочитала "сияние добродетелей блеску красивых, обшитых золотом одежд", что она не прибегала ни к какой искусственной помощи для усиления своих прелестей, "как это делают обычно изнеженные женщины, оскорбляя тем Божественного Создателя", и что, наконец, "искусство косметики, дорогое Клеопатре", казалось ей вещью пустой и бесполезной, тогда станет понятным, что Алексей Комнин, при свойственном ему непостоянстве, не видел особенных причин оставаться верным своей жене и что, несмотря на семерых детей, которых он имел от нее, трех мальчиков и четырех девочек, он выказывал ей некоторое равнодушие, находя утешение в многочисленных приключениях, по-видимому, возбуждавших ревность молодой императрицы.

Как мало любила Ирина наряды, так же мало любила она и свет. Ей претило показываться публично на пышных императорских церемониях, и, когда ее к тому обязывало ее положение, она крайне смущалась и краснела от робости. Она не любила говорить, и на придворных празднествах оставалась молчаливой, с сжатыми губами, холодная и таинственная, как мраморная статуя (сравнение Анны Комнины). В конечном итоге она представляется нам женщиной сдержанной, скромной, несколько робкой, несколько скрытной, долго жившей в подавленном состоянии между равнодушным мужем и враждебной ей властной свекровью.

Наконец, Ирина не находила никакого удовольствия окружать себя многочисленной прислугой; у нее были простые вкусы; великолепные экипажи, парады, торжества - все это ей глубоко пре-{260}тило. Она предпочитала оставаться в своих частных покоях, несколько замкнутая в себе самой, и проводила дни за чтением и в размышлениях. Ее панегиристы сравнивают ее то с Афиной, "сошедшей с неба, великолепной и неприступной", то с совершенной женщиной, о которой говорит Соломон; они прибавляют, что она всячески развивала в себе мудрость, которую Платон называет "единственной красотой души". Действительно, ее интимная жизнь проходила в двух главных занятиях: в чтении Священного Писания и в делах милосердия. Творения отцов церкви особенно пленяли ее; нередко случалось, что она приходила к столу, держа еще в руках благочестивую книгу, так страстно увлекшую ее; и когда ее дочь Анна Комнина, более склонная к наукам, чем к богословию, спрашивала ее с некоторым удивлением, как могла она находить такой большой интерес в подобном чтении, какое удовольствие углубляться в эти отвлеченные, тонкие теории, "от которых, - говорила она, - голова идет кругом", Ирина с улыбкой ей отвечала: "И я иногда, как ты, боюсь этих книг, а между тем не могу от них оторваться. Впрочем, погоди немного: когда достаточно узнаешь другие книги, почувствуешь прелесть этих". Однако, обладая большим умом и замечательным образованием, императрица не ограничивалась чтением священных книг, она любила также и светские, покровительствовала писателям Но особенно отличалась она благочестием и неутомимой благотворительностью. Очень милостивая, в особенности к любимым ею монахам, она всегда готова была протянуть руку для подачи помощи, эту "руку, подательницу щедрот", как говорит один из ее панегиристов. Она щедро подавала всем: нищим, беднякам, всяким оборванцам, которых встречала на дороге. И с ними, с этими униженными, эта женщина, обыкновенно сдержанная и как будто всех чуждавшаяся, становилась легко доступной; с ними исчезала ее застенчивость, язык развязывался; порой в подобных случаях она даже любила иногда читать наставления и проповеди. Любила говорить о нравственном возрождении через работу, советовала своим слушателям ни под каким видом не предаваться лени, "не ходить от двери к двери, прося милостыню": так, будучи очень доброй, увеличивала она цену своих щедрот благодаря способу, каким их раздавала.

В этом, отчасти полудобровольном, уединении, в котором она замкнулась, Ирина Дука провела двадцать лет жизни, и можно себе представить, что она страдала иногда от несколько бесцветного существования, устроенного ей, ибо она любила пренебрегавшего ею мужа, а с другой стороны, чувствовала в себе достаточно высокие качества, за которые она должна была бы пользоваться более {261} высоким положением. Дочь ее сказала о ней, что она имела мужественную душу, была смела, умна, хладнокровна, обладала деловым умом. Другой современник восхваляет ее рассудительность, ее чувство справедливости, добрые советы, какие она умела подавать, свойственную ей тонкую находчивость и в особенности ее храбрость, "каковой она превосходила всех мужчин, единственное, в чем она как бы отрекалась от своего пола и чувствовала больше склонности к мужским добродетелям". Наконец, надо прибавить, что она очень гордилась своим происхождением, своим прославленным родом, принадлежавшими ей правами, - тогда станет вполне понятным, что Ирина при первом же представившемся случае внезапно обнаружила себя женщиной-политиком и крайне честолюбивой.

Между тем положение при дворе молодой императрицы незаметно упрочивалось. Уже тем, что она родила императору наследников престола, роль ее стала значительнее; позднее замужество ее дочерей также до некоторой степени усилило ее значение благодаря влиянию, по крайней мере, на одного из ее зятьев. Затем удаление Анны Далассины, освободив царя от опеки, в какой так долго держала его властная мать, открыло доступ для других внушений. Наконец, понемногу Алексей с годами сам по себе возвращался к Ирине. Теперь страсти его поулеглись, любовь к приключениям почти умерла. Кроме того, он часто страдал от подагры, и во время этих жестоких припадков одна царица умела ухаживать за ним, как следовало, и искусными растираниями успокаивала немного его боли. Вот тут-то и пробил для Ирины ее час, которого она так терпеливо ждала.

Скоро Алексей не мог больше без нее обходиться. У него вошло в привычку всюду брать ее с собой: в путешествия, даже в военные походы, и потому что он дорожил нежными заботами, какие она ему расточала, так и ради добрых советов, какие она умела ему давать; быть может, отчасти и потому, что он побаивался ее склонности к интригам и считал разумным не оставлять ее, раз он сам был далеко, под внушениями честолюбия, не скрываемого ею больше. Действительно, любя очень искренно Алексея и сознавая свое влияние, Ирина метила теперь выше. Она думала о том, что настало для нее время разделить действительную власть, начать править империей сообразно собственным взглядам; она думала в особенности о будущем, чтобы распорядиться престолонаследием по своему усмотрению, предполагая передать его, в ущерб своему сыну Иоанну, законному наследнику, любимой дочери Анне Комнине и ее мужу Никифору Вриеннию, так как крайне ценила его ум, красноречие, высокую культурность и писательское дарова-{262}ние. Возможно, что по этому поводу в императорской семье происходили иногда бурные сцены, и Ирина любила жаловаться, что вынуждена теперь слишком часто всюду сопровождать своего мужа. Но Алексей не хотел ничего слышать, и так как, кроме того, бдительная заботливость, какой окружала его императрица, защищала царя лучше всяких предосторожностей от постоянно замышлявшихся против него козней, он ни за что на свете не соглашался расставаться с "этой всегда бодрствующей хранительницей, с этим оком, от которого не могла укрыться ни одна интрига".

Напрасно политические враги Ирины осмеивали супружескую привязанность, питаемую теперь императором к своей жене. У себя в палатке, даже на самом своем столе, Алексей находил оскорбительные пасквили, где ему советовали отправить в гинекей монархиню, присутствие которой в лагере являлось обременительным. Ничто не помогало. День ото дня влияние Ирины на царя становилось все сильнее. Дело в том, что "она умела, - по замечанию Анны Комнины, - быстро разбирать, что когда нужно было при данных обстоятельствах, и еще быстрее раскрывать интриги врагов. И таким образом, - прибавляет царевна-писательница, - моя мать была для царя, отца моего, незакрытое око в ночи, несравненный страж в течение дня, лучшее спасительное лекарство от опасностей, какие порождаются яствами". Впрочем, в этой роли Ирина сохраняла тонкую, осторожную сдержанность своих юных лет: чувствовали ее присутствие, но никогда не видали и не слыхали ее. Повозка, запряженная двумя мулами и с развевающимся над нею императорским флагом, одна свидетельствовала об ее присутствии в войске; "ее божественное тело" оставалось невидимым, и еще больше, чем в Священном дворце, любила она действовать тайно.

Однако, когда нужно было, она отнюдь не боялась "появляться на глаза мужчинам"; она умела, при сложных обстоятельствах, выказать и смелость, и хладнокровие, и решительность. Однажды, когда императорское войско стояло лагерем в Малой Азии, ранним утром получено было известие, что турки близко. Алексей еще спал; тогда Ирина, чтобы не смутить его сна, приказала разведчику молчать и, встав, стала делать вид, несмотря на беспокойство, что занимается обычными делами. Скоро новый гонец извещает, что варвары приближаются; несмотря на охвативший ее страх, императрица берет себя в руки и спокойно остается подле императора. Не думая об опасности, монархи садятся за стол, как вдруг входит человек, весь покрытый кровью, и падает к ногам Алексея, как живой свидетель неминуемой опасности и близкого присутствия врага. Но и тут Ирина остается невозмутимой, "как сильная жена, {263} о которой говорит Писание"; если она и боится, то только за императора. Когда, наконец, с большим трудом ее удается убедить подумать о собственной безопасности и уйти с места, где грозит произойти сражение, она удаляется с неохотой, "все оборачивается и смотрит на мужа". Из этого видно, что не без основания Алексей называл ее теперь "своей душой, своей несравненной поверенной, своей утешительницей во всех бедах". И вот таким-то образом она мало-помалу становилась всемогущей.

Выше мы видели, как честолюбивая царица попыталась извлечь выгоду из своего влияния и какие козни велись у постели умирающего Алексея. Известно также, с какой заботливостью Ирина до конца ухаживала за больным, как, чтобы вымолить у Бога его выздоровление, она умножала милостыню и молитвы, какие выказала мужество и твердость в эти грустные дни, "борясь, как олимпийский атлет, с удручавшим ее страданием", какое упорство она также выказала, чтобы достигнуть цели, и каковы, наконец, были ее отчаяние и злоба, когда она увидела, что безнадежно проиграно начатое ею дело. Однако Ирина лучше, чем дочь ее Анна Комнина, умела смиряться перед неизбежным. Она не приняла никакого участия в заговоре, составленном последней против ее брата Иоанна, и говорила по этому поводу не без некоторой иронии: "Когда трон пуст, надо стараться сделать императора. Но раз монарх имеется, не надо его свергать". Точно так же Ирина, и в этом более счастливая, чем ее дочь, после своего далеко не блестящего начала пользовалась в течение полных десяти лет всеми радостями верховной власти. И когда, по смерти Алексея, она удалилась в монастырь, когда, по выражению одного современника, "подобно золотокрылому орлу, улетела она в небесные сферы", она, в сущности, могла сказать себе, что не сгубила своей жизни.

II

Когда Ирина имела на Алексея Комнина всесильное влияние, она вступила с ним в сообщество для одного благочестивого дела. В западной части Константинополя, в Девтеронском квартале, недалеко от места, где теперь стоит Семибашенный замок, супруги задумали построить два смежных монастыря: один мужской в честь Спаса Человеколюбивого, другой женский во имя Богородицы Благодатной. Многие причины побудили императрицу построить эту святую обитель. Прежде всего она хотела высказать тем свою благодарность Пречистой, всю жизнь, как говорили, осыпавшей ее своими милостями и оказывавшей ей свое покровительство, давшей ей родиться "от благочестивого и по природе склонного к до-{264}бродетелям рода", обеспечившей ей благодеяния превосходного воспитания, возведшей ее затем на трон, на эту вершину человеческого благополучия, простершей, наконец, свою божественную руку над всеми, кого любила Ирина, на ее мужа, на ее детей, на ее внуков, даруя царю в его войнах с варварами большие и блестящие победы, членам монаршей семьи чудесные исцеления в их болезнях, империи - непрестанную свою поддержку и небывалое благоденствие. Кроме того, Ирина, как все византийцы, приписывала особую силу молитвам, возносившимся к Богу устами монахов, и, следовательно, ожидала от построения монастыря всяких благ для правления монархией, а также для умиротворения христиан.

Но к этим причинам порядка духовного присоединялись соображения порядка более житейского. Одна из дочерей императрицы, Евдокия, была довольно несчастна в замужестве. Ее муж, не имея никакого уважения к происхождению молодой женщины из императорского дома, обращался с ней крайне пренебрежительно; не менее дерзко вел он себя и в отношении царицы, своей тещи; и вот, когда Евдокия, в конце концов, совсем заболела, нашли нужным нарушить этот столь плохо удавшийся брак. Мужа услали из дворца, жена приняла пострижение. И вот новый монастырь был предназначен именно для того, чтобы царственная отшельница нашла в нем приют, достойный ее сана. Наконец, в Византии, с ее постоянными революциями, никто, как известно, не мог быть никогда уверенным в завтрашнем дне. Царицы из семьи Ирины могли в один прекрасный день оказаться вынужденными искать в монастыре убежища от житейских бурь; сама Ирина должна была думать о том, что станет с ней, в случае если император умрет раньше нее. Поэтому рядом с монастырем она выстроила для женщин из императорской семьи более удобные и роскошные постройки. Это было то, что называли "домом господ", или "царским помещением". Воздвигнутые вне монастырской ограды и вне зависимости от монастыря, эти строения, однако, имели с монастырем удобное сообщение и носили тот же характер святости. Таким образом, в то время, как Алексей в монастыре Спаса приготовлял могилу для своих смертных останков, Ирина подле монастыря Богородицы готовила приют для своих старых дней.

И сюда удалилась она по смерти своего мужа. В это время помещение, приготовленное себе императрицей, было значительно расширено. Это был настоящий дворец, с обширными дворами. портиками, несколькими банями, даже с отдельной церковью во имя св. Дмитрия. В сопровождении многочисленной свиты служителей и женщин Ирина явилась, чтобы устроиться тут. Здесь же призрела она свою любимую дочь Анну Комнину, занявшую по-{265}кои, выходившие окнами в сад Спасского монастыря, и дочь Анны, овдовевшую совсем молодой и носившую одинаковое с бабушкой имя Ирины Дуки. Тут среди своих детей и жила старая императрица вплоть до самой смерти, последовавшей приблизительно в 1123 году, жила по соседству с монахами, которых всегда любила, и в благочестивой атмосфере, окружавшей ее еще в юности. Однако она не вполне умерла для мира. Она охотно принимала посетителей, содержала при себе маленький двор, где были писатели, воспевавшие ее славу или утешавшие ее в скорбях и напастях. Она продолжала интересоваться духовной стороной жизни и в особенности поощряла своего зятя Никифора Вриенния, писательский талант которого она всегда ценила, писать историю великого Алексея Комнина, оплакиваемого ею мужа. Это произведение, как известно, дошло до нас; в предисловии Вриенний восхваляет "премудрый дух", возложивший на него эту трудную задачу, "геркулесову силу", заставившую его, несмотря на его скромность, взять ее на себя. Как кажется, Ирине очень нравилась роль вдохновительницы, благодаря которой она удовлетворяла своему желанию превозносить одновременно славу Дуков и Комнинов. Впрочем, современники любили величать ее, даже в глаза, "сиреной Кесаря", и можно с уверенностью думать, что комплимент этот не был ей неприятен.

III

В Национальной библиотеке хранится пурпуровыми чернилами собственноручно подписанный Ириной, "императрицей римлян, верной во Христе Боге нашем", устав (типик), изданный царицей для ее монастыря. Она тут пространно перечисляет здания, построенные ею, и доходы, какими она наделила обитель. Подробно объясняет многочисленные обязанности, предписываемые ею монахиням, правила, каким им надлежит следовать, строгую дисциплину, какой они будут подвергнуты. Наконец, она определяет ясно и точно и в чрезвычайно властном тоне все, что касается управления монастырскими имениями и охраны независимости монастыря. Этот документ, составляющий не менее шестидесяти печатных страниц, крайне любопытен, потому что знакомит нас с психологией Ирины Дуки и дает представление о монастырской жизни ее времени.

Что тут поражает прежде всего - это странное смешение нравоучительной фразеологии и практического духа, мистической экзальтации и административной точности, властной, мелочной и сухой. Это тот же контраст, какой мы видели уже в душе императрицы, страстно благочестивой и любившей читать мораль, обла-{266}давшей при этом такой ясной бодростью в устройстве своей жизни и в преследовании своих честолюбивых целей.

Первая забота основательницы монастыря - насадить в нем самую строгую нравственность. В начале XII века внутренняя жизнь в византийских монастырях действительно сильно нуждалась в преобразовании, и не без основания опасалась Ирина, "чтобы змий, древний искуситель, не нашел в благочестивом доме какую-нибудь новую Еву, и не стал бы нашептывать ей свои убийственные софизмы, и не увлек бы ее в адские сети". Горячо поэтому молит она Богородицу охранить инокинь от искушений, "даровать этим женским душам мужскую силу добродетелей". Но при этом она благоразумно принимает все полезные меры предосторожности для предотвращения опасности. Монастырь будет крепко огражден от всего, извне приходящего. Ни один мужчина не будет в него допущен, никакой посторонний глаз не должен проникать в благочестивую таинственную жизнь внутри монастыря. Императрица строго запрещает строить подле святой обители террасы, откуда нескромные взоры могли бы проникать в монастырские дворы; она запрещает, чтобы вслед за знатными дамами, имеющими разрешение посещать монастырь, хоть один мужчина, будь то евнух, переступал за спасительную ограду. Для большей уверенности даже певчие изгнаны из этой образцовой обители; самое большее, и то по необходимости, в ней будут терпеть двух священников, и то с условием, чтобы они были евнухами; равно и исповедник, и эконом общины должны принадлежать к этой спокойной категории людей.

Вышесказанное относится к внутренней жизни. Не менее строго определила Ирина отношения, какие монахини могли иметь с миром внешним. На этот счет церковные правила были крайне суровы. "Монах, - сказано у отцов, - не должен иметь семью на земле". Однако на практике некоторые уступки "слабости человеческой" были необходимы. Поэтому один или два раза в год мать, сестра и другие родственницы монахини получали разрешение приходить в монастырь и разделять трапезу с сестрами; а если та, кого навещали родные, была больна, посетительницам позволялось целых два дня провести в монастыре. Что касается мужчин- отца, брата и т. д., - они могли видеть свою родственницу только у ворот монастыря, и то лишь в присутствии пожилой и почтенной сестры, и всегда на самое короткое время. Если монахиня была больна, она могла, чтобы повидаться со своими близкими, просить отнести себя на носилках к воротам; но ни под каким предлогом не мог мужчина переступить ограду. Точно так же, если у какой-нибудь монахини заболевал серьезно в городе близкий родной, она {267} могла его навестить, но в сопровождении двух почтенных и пожилых сестер, и ни под каким видом не должна была проводить ночь вне монастыря. Впрочем, для избежания всяких поползновений к отлучке из монастыря или неправильному возвращению, у ворот сторожила привратница, женщина пожилая и испытанная в добродетели; и еще для большей верности она каждый вечер приходила к игуменье и вручала ей ключи. Впрочем, ничто в обители не делалось без разрешения последней; но это вовсе не значит, что она сама не была подчинена общей дисциплине. Когда ей приходилось заниматься монастырскими делами, когда она должна была принимать управляющих и арендаторов монастырских имений, она отправлялась к внутренним воротам монастыря в сопровождении двух или трех пожилых монахинь, остававшихся свидетельницами при разговоре. Вообще внутрь монастыря старались пускать как можно меньше посторонних людей. Разрешались, однако, посещения женщинам, потому что это могло способствовать распространению славы и святости обители; в данном случае основательница полагалась на мудрость игуменьи, прибавляя, однако, что эти посетительницы должны были всегда быть образцовой нравственности и пребывание их не должно было затягиваться более двух дней. Даже царевны императорского дома, даже та из них, которая была покровительницей монастыря, не могла входить туда во всякое время и обыкновенно оставалась там только на короткий срок.

Община, учрежденная Ириной, не должна была, по замыслу основательницы, быть многочисленной, так как при многочисленности монахинь рисковали не иметь возможности точно применять правила. Она насчитывала всего двадцать четыре монахини и десять служительниц, и ни в каком случае число инокинь не должно было превышать сорока. Во главе общины была поставлена игуменья. Способ к какому прибегали при ее поставлении, довольно любопытен. Монахини выбирали три имени, и окончательный выбор между ними делался следующим образом. Три имени писались на трех одинаковых листках бумаги в такой формуле: "Владыка, Господь наш Иисус Христос сердцеведец, молитвами Пречистой Владычицы нашей Богородицы Благодатной, открой нам, грешницам, почитаешь ли Ты достойной быть игуменьей нашей сестру такую-то". Листки, тщательно запечатанные, клались на алтарь в субботу вечером: община проводила ночь в молитве, а на следующий день после службы священник брал с алтаря один из листков, и суд Божий указывал таким образом ту, которой надлежало управлять монастырем. Раз поставленная, она пользовалась безусловной властью в делах материальных, а равно и духовных, и права ее простирались так далеко, что она могла, если находила это {268} нужным, исключить монахиню из монастыря без всяких объяснений. Сама она не обязана была давать отчет никому, и ее лишали чина, только если она серьезно провинилась при исполнении какой-либо из своих обязанностей. В таком случае царственная покровительница монастыря, руководившая в качестве таковой и выборами, вмешивалась в дело и отставляла игуменью. Но такие случаи бывали крайне редко.

Чтобы помогать игуменье, в ее управлении имелся целый штат помощниц, назначавшихся игуменьей по ее усмотрению. То были сосудохранительница (sceyophylacissa), заведовавшая казной и архивами, и экклисиархисса (ecclesiarchissa), смотревшая за церковью, за возжиганием свечей и за хорошим исполнением певчими священных песнопений. Одна сестра назначалась для приема провизии, другая для хранения вина; казначея хранила продукты из монастырских имений; трапезария (trapezaria) смотрела за порядком в трапезной, эпистимонархисса (epistemonarchissa) наблюдала за соблюдением дисциплины в общине, и роль ее главным образом заключалась в том, чтобы воспрещать пустые разговоры и наказывать за проявления лености, "каковые суть начало всякого зла". Две эргодотрии (ergodotriai) раздавали работу; две дохиарии (docheiariai) заведовали одеждой и наличными деньгами общины; наконец, сестра-привратница была приставлена сторожить у дверей. У всех должностных лиц были свои обязанности, и основательница монастыря тщательно определила каждой ее работу. И во всем видна также большая забота о самой точной, подробной отчетности: состояние имущества в минуту принятия на себя обязанностей, поступления и расход - все должно было подлежать самой точной отчетности. Наконец, Ирина советует всем самую строгую экономию, и любопытно отметить, до какой степени она была заботливой и хорошей хозяйкой. При покупке материй для общины она советует выбирать время, когда их много на рынке и они не дороги. И когда в праздники вставляют в светильники новые свечи, надо раньше горевшие тщательно спрятать, чтобы дать им потом догореть в будние дни.

Во всех этих административных подробностях не видно и следа какой-либо заботы об идеале; но это отсутствие мистической экзальтации, каким отмечена всякая строка документа, и составляет его характерную особенность. Ирина обладала главным образом практическим умом, прежде всего заботилась о том, чтобы создать хорошо управляемый и хорошо организованный дом - остальное для нее было менее важно. На это указывает ее желание успокоить сомнения монахинь, которым могли бы показаться низменными предписываемые ею занятия и которые могли испугаться мысли, {269} что, предаваясь им постоянно и пренебрегая через то церковными службами, они повредят делу своего вечного спасения. "Молитва, - говорит она им, - хорошая вещь, прекрасная вещь, ибо она дает нам говорить с Богом и поднимает нас от земли к Нему. Но милосердие гораздо выше и гораздо лучше". Работать же для материального блага общины есть дело милосердия. "Мы боимся, говорите вы, когда приходится пренебрегать церковными службами. Не бойтесь. Искренняя исповедь даст вам всегда отпущение этого греха, с одним условием, чтобы причиной вашего нерадения не была леность. Вот чего надо страшиться. Если вы согрешите не от лени, будьте счастливы посвятить себя доверенным вам обязанностям".

При таких условиях неудивительно, что установление церковных служб занимает довольно мало места в распоряжениях основательницы монастыря. Частности порядка материального занимали ее гораздо больше. Чтобы поддержать строй иноческой жизни, составляющий и долженствующий всегда составлять правило монастыря, спальня и трапезная будут общими для всех монахинь; ручные работы будут исполняться сообща под надзором игуменьи в то время, как одна из сестер будет читать что-нибудь божественное, "каковое чтение отгоняет мысли пустые, бесполезные и преступные". Для обеспечения строгой дисциплины все принято во внимание. Ирина определяет число поклонов, какие надо делать в церкви, порядок, в каком должны следовать одна за другой священные песни по знаку экклисиархиссы (ecclesiarchissa). Она приказывает, чтобы в трапезной, куда община входит с пением псалмов, никто не открывал рта, разве только чтобы ответить на вопрос игуменьи и чтобы у всех уши были открыты и внимали благочестивому чтению, "радующему и питающему души". Трапезария (trapezaria) должна наблюдать за точным исполнением этого предписания. Если какая-нибудь монахиня неспокойна или болтает, она строго ей выговаривает; в случае повторения виновная изгоняется из трапезной. Запрещается что-либо просить у соседки, даже воды; запрещается претендовать на какое бы то ни было старшинство, "в заботах пустого тщеславия". И такая непреклонная дисциплина повсюду. Никаких частных разговоров, никакого праздного шатанья, никакого соперничества или ссор, также и никакой слишком тесной дружбы или тайных свиданий. Ирина все предусмотрела, все распределила, все запретила.

Даже порядок еды был заботливо ею определен. Впрочем, кушанья были далеко не обильны. По вторникам, четвергам, субботам и воскресеньям монахини получали два рыбных блюда и сыр; по понедельникам полагались сухие овощи, варенные с маслом, и ракушки; по средам и пятницам давали сухие овощи, отваренные в {270} воде, и немного свежих. Мясо за монастырским столом не подавалось никогда. Зато вино полагалось в изобилии; оно служит для поддержания сил сестер, истощенных бдениями во время Великого поста, а в жаркую летнюю пору освежает изнемогшее тело, и потому в монастырском погребе имеется даже старое вино. Кроме того, допускается, чтобы благочестивые "христолюбивые" люди присылали какие-нибудь лакомства для улучшения обычной монастырской пищи. Правила во время трех постов, конечно, более строги и не менее тщательно выработаны. Одно предписание особенно часто повторяется: строго запрещается что-нибудь есть вне часов трапезы. "Это еда запрещенная, - пишет Ирина, - некогда подвергшая нас смерти и лишившая нас рая, и это диавол, отец зла, ввел ее в мир".

Все же тут сделаны некоторые уступки человеческой слабости. Императрица отнюдь не хочет, чтобы ее монахини изводили себя крайне истощающими бдениями. Она предписывает особый режим для больных, и им полагается особая келья и более обильный стол. Тем не менее им советуют не пользоваться состоянием своего здоровья, чтобы выражать нескромные требования и просить необыкновенных вещей, "кушаний, о которых они, быть может, даже никогда и не слыхали и тем более никогда не видали и не едали".

Я не останавливаюсь на всех подробностях, определенных при церемониале больших праздников, с обозначением числа свечей, лампад, канделябров, долженствовавших увеличить блеск торжества. Между этими праздниками один в особенности справляется с исключительной пышностью - это Успение Богородицы. Я предпочитаю отметить еще некоторые, более характерные черты, делающие честь практическому уму основательницы монастыря. При нем полагается быть врачу, несмотря на страх, какой внушает императрице всякое присутствие мужчины; с другой стороны, монастырь имеет учреждение, в изобилии снабжающее его водой, и по крайней мере раз в месяц монахини должны мыться в бане. В этих заботах о гигиене, довольно редко встречающихся в монастырях Средневековья, видишь опять, как и во всем остальном, никак не мистический, а практический дух, руководивший при основании этого монастыря.

Однако такое количество обязанностей, такие суровые правила могли в конце концов показаться для многих тяжелыми. Поэтому царица считала нужным увещевать монахинь нести свое бремя не отчаиваясь и не раздражаясь, а, скорее, радуясь при мысли, что благодаря мудрой предусмотрительности основательницы они были совершенно освобождены от всякой материальной заботы. {271}