В то время как императрица упорядочивала нравственную жизнь своих монахинь, она заботилась также и об упрочении своего дела в будущем.
Византийские монастыри подвергались в начале XII века довольно неприятным случайностям. Нередко бывало, что в награду за политические или военные услуги светская власть отдавала их в пользование какому-нибудь знатному лицу, во вред материальному благосостоянию и нравственному благополучию этих благочестивых обителей. Действительно, владелец устраивался в монастыре, "как у себя в доме", проживал на себя все доходы, пренебрегал священными вещами и в короткий срок разорял монастырь и уничтожал монастырскую дисциплину; вместе с ним проникла в эти святые обители светская жизнь; там принимали гостей, пели светские песни, и в особенности в женских монастырях присутствие светской владелицы, постоянно препиравшейся с игуменьей, постоянно озабоченной также мирскими делами, служило вечной причиной деморализации.
Ирина знала эти опасности, так как ее муж Алексей, более чем кто-либо другой, делал подобного рода дары, и она твердо решила оградить от этого основанный ею монастырь. Она рассчитывала, согласно первоначальному назначению, сохранить за монастырем его имущество, каким она его наделила, и уберечь его независимость против всякой попытки захвата. Поэтому она наложила безусловный запрет отдавать, менять или продавать что-либо из имущества, принадлежавшего монастырю; самое большее, если в известных, определенных случаях разрешалось отчуждать кое-что из движимости, чтобы достать денег в случае надобности, но при этом предписывались тысячи предосторожностей, чтобы избежать всякого злоупотребления или неправильности. Точно так же предписывала императрица тщательный надзор за всем, что касалось управления монастырскими имениями. Обязанность эта была возложена на эконома, и роль его состояла в том, чтобы объезжать различные поместья, просматривать счета низших агентов и арендаторов, смотреть за правильным поступлением доходов натурой и деньгами и обо всем делать доклад игуменье. Она управляла в последней инстанции всеми делами, как светскими, так и духовными. Она назначала и отставляла служащих по управлению имениями, лично принимала их для выслушивания доклада о делах, вместе с экономом просматривала и подписывала их отчеты. Монастырь был действительно богат, делались даже сбережения, откладывавшиеся в резерв. Но, понятно, новые пожертвования принимались очень милостиво и всячески поощрялись, приходили ли {272} они от монахинь, которые, принимая пострижение, приносили монастырю по доброй воле известную сумму денег в виде дара, или были щедротами благочестивых мирян. Ирина заранее предвидела эти грядущие подаяния и указывала их употребление. Эти деньги не следовало растрачивать на пустяки, как, например, на улучшение обычной пищи в монастыре. Они должны были главным образом идти на увеличение количества пищи и денег, раздаваемых ежедневно бедным у монастырских ворот. На этот счет, как и во всем остальном, Ирина ничего не хотела оставить непредусмотренным. В простые дни она предписывала раздавать нищим хлеб и остатки от стола; в праздники и особенно в дни, когда праздновали память какого-нибудь важного покровителя монастыря, подаяния были обильнее, и к хлебу прибавляли вино и деньги.
Ирина приняла и другие меры, чтобы обеспечить независимость своего учреждения. Самым категорическим образом она запрещала под каким бы то ни было предлогом отдавать ее монастырь в пользование частному лицу, присоединять к другому монастырю или какому-нибудь благотворительному учреждению, подчинять его какой бы то ни было власти духовной или светской; он должен был на вечные времена оставаться независимым. "Если бы в какое бы то ни было время, - пишет его основательница, - и каким бы то ни было образом кто-нибудь вздумал поработить этот основываемый нами монастырь и подчинить его чужой власти, будь то император, патриарх или сама игуменья, да будет он проклят". Многие монастыри, как мы видели, изменяли в то время своему первоначальному назначению. Чтобы избежать этой опасности, императрица особо отмечает, что одна только игуменья уполномочена иметь власть над общиной; и чтобы еще прочнее обеспечить автономию благочестивой обители, монастырь ставится под особое покровительство царевны из императорского дома.
Первоначально этот протекторат был доверен царевне Евдокии, дочери Ирины, принявшей монашество. Но она преждевременно умерла в 1120 году. Тогда Ирина взяла на себя исполнение обязанности покровительницы, долженствовавшей после ее смерти последовательно переходить сначала к ее любимой дочери Анне, затем ко второй дочери, Марии, и к внучке Ирине Дуке, а впоследствии передаваться из поколения в поколение по нисходящей женской линии от Анны Комнины. Но, обеспечивая монастырю высшее покровительство, императрица имела в виду также оградить его и от возможного захвата со стороны покровительницы. Поэтому полномочия последней были тщательно определены. Ей не позволялось ни в каком случае вмешиваться во внутреннее правление монастыря, и в типике были тщательно обозначены {273} границы ее прав. Царевна-покровительница блюдет за избранием настоятельницы, ей предоставлено право ее сменять, на ней лежит обязанность прекращать ссоры, могущие нарушить мир общины, но в особенности обязана она защищать от светской власти прерогативы и привилегии монастыря. Чтобы отнять у нее всякий соблазн присваивания того, что ее совсем не касается, Ирина запрещает ей по собственному желанию и во всякое время вход в монастырь. Из этого правила императрица делает исключение лишь для "своих возлюбленных дочерей, порфирородных Анны и Марии, и для своей возлюбленной внучки Ирины Дуки". Вышепоименованные особы могут являться в монастырь, когда им заблагорассудится, даже чтобы учавствовать в трапезе с монахинями; однако их могут сопровождать только две или три дамы их свиты. Точно так же, в виде исключения, сыновья и зятья Ирины могут в особых случаях быть допущены в монастырь. Но тогда они будут оставаться во время службы на паперти; когда монахини удалятся из церкви, они могут войти внутрь ее и даже в присутствии двух или трех пожилых сестер говорить с настоятельницей и поклониться изображению Пречистой Девы. Последний пункт дает нам очень любопытные сведения о самой императрице и ее чувствах к своей семье.
V
Основывая свой монастырь, Ирина Дука, по-видимому, имела главным образом в виду предполагаемые услуги, какие он бы мог оказать ее семье, и это последнее придает ему несколько особый характер. Императрица предвидела тот случай, когда вследствие призвания к монашеству или революции в монастырь захочет укрыться какая-нибудь царевна из императорского дома, и, предполагая это, она сделала некоторые распоряжения. Если после "более блестящей жизни", какую она вела в мире, жизнь общая с другими монахинями покажется ей слишком суровой и тяжелой, она изложит свой случай исповеднику общины, и в ее жизнь будут введены смягчения сообразно с ее положением. Вместо общей спальни членам царской семьи будет дано отдельное помещение, более просторное и более удобное; вместо общего стола они будут есть у себя, и стол их будет лучше; они могут также иметь двух горничных для своих услуг. Кроме того, им разрешается, когда они захотят, принимать у себя родных мужского пола, под одним только условием, что эти свидания будут происходить в проходе, ведущем к большим воротам; они могут, когда захотят, отправляться в город, с условием, чтобы их сопровождала пожилая сестра; им даже может быть разрешено провести два-три дня вне монастыря, и {274} если у них заболеет опасно родственник, ухаживать за ним до последней его минуты. Те же смягчения допускаются и для благородных дам, которые пожелали бы удалиться в монастырь; у них также может быть свое отдельное помещение и горничная. Однако, если они будут злоупотреблять этими льготами и тем вызывать какой-нибудь соблазн, если, помимо всего, они будут принимать у себя монахинь или нарушать монастырскую тишину своей болтовней, эти благородные жилицы будут безжалостно изгнаны.
Любопытно видеть, как особые побуждения, желание приспособить монастырскую жизнь ко вкусам людей, быть может, к этой жизни не склонных, заставили основательницу монастыря смягчить суровые правила и превратили монастырь в учреждение довольно своеобразного характера. Все та же заботливость о своей императорской семье проглядывает на каждой странице этого документа, и некоторые места проливают интересный свет на привязанность Ирины к своим близким.
Прежде всего царица думает много о себе самой: она завещает на вечные времена молиться о ней и праздновать ежегодно годовщину того дня, когда она уйдет из этой жизни. Не меньшую заботливость выказывает она и относительно императора Алексея, своего мужа, бывшего ее сообщником в этом благочестивом предприятии. Она от души желает ему жить долгие годы, одерживать над врагами блестящие победы; она поддерживает с ним такие тесные дружеские отношения, что хочет, чтобы он принимал участие в делах правления и покровительства над монастырем. "Человеку необычайному, - пишет она, разумея его, - подобает оказывать и необычайные почести". Другое место еще любопытнее для оценки сердечных чувств Ирины и иерархии ее привязанностей.
В греческой церкви был обычай в дни годовщины смерти основателей монастыря служить в их память за упокой обедню. В церкви, блестяще освещенной, шло особое служение и читали особые молитвы об умерших, затем устраивали общине более обильную трапезу, а у ворот монастырских раздавали бедным милостыню. Ирина тщательно указала всех своих, по которым надлежало справлять поминки. Она не только позаботилась о своих уже умерших родных, об отце и матери, о тесте и свекрови, но она определила также, что надо будет в известный день совершать в память ее самой и в память тех ее близких, которые, как и она, были еще живы, после того, как пробьет их последний час. На каждый случай у нее особое распоряжение, особое распределение почестей и количество трат, смотря по чину и положению лиц, и это различие в применении почестей и поучительно и любопытно.
Для нее самой и Алексея она хочет, чтобы все делалось наи-{275}лучшим образом. Бедным будут раздавать хлеба, спеченные из десяти модиев пшеницы, иначе четыреста фунтов, с придачей восьми мер вина и двенадцати номизм, или червонцев. Для своих дочерей и сыновей Ирина уменьшает сумму расхода наполовину; для последней своей дочери, Феодоры, - почти на три четверти. Дело в том, что Феодора довольно нелепо вышла замуж: она вступила в брак с Константином Ангелом, красивым юношей, но довольно низменного происхождения, лишь благодаря красоте устроившим свою судьбу, и, конечно, императрица была недовольна дочерью за такой неравный брак. Из зятьев Ирины Никифор Вриенний, муж Анны Комнины, и муж Марии Комнины удостоены одинаково с ее сыновьями; но муж Феодоры, равно и она сама, будут иметь почести только второго разряда; для него и двух невесток, жен севастократора Андроника и кесаря Исаака, Ирина сокращает траты на три четверти сравнительно с тем, что она назначила себе и Алексею. Муж Евдокии, само собою разумеется, совсем не упоминается в списке. Между внуками царицы в перечне стоит только имя Ирины Дуки, дочери Анны Комнины, бывшей, очевидно, любимицей своей бабушки. Точно так же и везде в других местах ясно видно предпочтение, какое царица отдавала своей старшей дочери Анне и ее близким. Ей она завещает построенный для себя рядом с монастырем дворец, а после смерти Анны он переходит к ее дочери Ирине. Анна же и Ирина назначаются преемницами императрицы в протекторате над монастырем. В то время, как умирал Алексей, план царицы упрочить престол за своей любимой дочерью рухнул. Она хотела, по крайней мере, утешить ее в этой немилости, показав ей в другом свое благоволение и особое расположение.
Таким образом, даже в этом ее уединении проявлялась своевольная душа Ирины Дуки. Еще другие черты свидетельствуют о властности ее природы. Во всем, что касалось основания ее монастыря, она сохранила за собой полную власть. Она сама назначила игуменью и сестру-эконома, она оставила за собой, на все время своей жизни, надзор за монастырем и право распоряжаться там полновластно. В качестве основательницы и в возмещение потраченных ею денег она рассчитывает как в настоящем, так и в будущем распоряжаться в монастыре всем по своей воле и пользуется своей прерогативой. Она запрещает, даже с целью улучшения, менять что-либо в сооруженных ею постройках; она запрещает отдавать внаймы или продавать дворец, служащий резиденцией царицам императорского дома; она запрещает что-либо менять в установленных ею правилах; ежемесячно, чтобы довести его до всеобщего сведения, будет читаться типик, и каждый должен соблюдать его "наравне с законами божественными". {276}
В конце своего устава Ирина обращается к монахиням с длинным наставлением, убеждая их соблюдать правила, жить в благочестии, послушании, согласии, отрекаясь от богатств, постоянно стремясь к добру. "Не для распущенности или роскоши, - говорит она, - оставили вы жизнь в мире, но чтобы путем борьбы, напрягая все силы, приобрести блага, обещанные Евангелием". После таких слов она, довольно смиренно по виду, просит сестер не забывать ее в своих молитвах, чтобы помочь ей, в награду за богоугодное основание ею монастыря, снискать себе милость Божию и стяжать царствие небесное. Но даже и в этой просьбе обнаруживается своевольная душа Ирины. "Хотя мы и не будем больше присутствовать во плоти, - пишет она, - знайте, что мы будем тут в духе".
Итак, вплоть до последнего своего дня, она является нам такою, какой была всю свою жизнь как на троне, так и в своем уединении: благочестивой, щедрой, любительницей монахов и верящей в особую силу их молитв, но царицей до мозга костей, властной и высокомерной, требующей подчинения как в делах светских, так и духовных. И тут начинаешь лучше понимать, каким образом молодая женщина, с виду неприметная и робкая, на которой женился Алексей Комнин, кончила тем, что получила, оставаясь сама собой, на жизненной сцене то влияние, какого заслуживали ее личные качества и о котором мечтала ее честолюбивая душа. В то же время она представляет нам интересный тип византийской царицы XII века, женщины-политика и женщины-писательницы в одно и то же время, немного суровой, немного важной, но безупречной нравственной выдержки и строгой грации, не лишенной красоты. {277}
ГЛАВА IV. РОМАНИЧЕСКИЕ ПОХОЖДЕНИЯ
АНДРОНИКА КОМНИНА
Около половины XII века византийский двор, такой строгий и суровый во времена первых Комнинов, принял иной вид. Император Мануил был молодой человек лет двадцати семи или двадцати восьми, любивший роскошь, удовольствия, празднества с тем большим пылом и страстью, что все эти развлечения выпадали на его долю только в промежутках между военными походами и другими воинственными предприятиями, в которых он в качестве паладина любил показать свою удаль. Оттого в его Влахернском дворце с большими залами, сплошь украшенными золотой мозаикой, в его виллах Пропонтиды, где он любил проводить лето, только и делали, что устраивали роскошные пиры, концерты инструментальной и вокальной музыки, празднества и турниры. Вокруг царя увивалась целая плеяда молодых женщин, веселых, хорошеньких и кокетливых, обнаруживавших в полном блеске свою грацию и придававших двору несравненную привлекательность. Несомненно, что бабка Мануила, старая Анна Далассина, приложившая некогда столько старания, чтобы придать императорскому дворцу приличный вид и завести в нем строгий монастырский дух, была бы глубоко скандализована, если бы увидела происшедшие в нем перемены.
Как и родственница их, Анна Комнина, Мануил и другие члены его семьи имели склонность к литературе и покровительствовали писателям. Но они освободились от благочестивых идей, воодушевлявших их отцов и внушавших некогда решения какой-нибудь Ирине Дуке. Под тщательно сохраняемым уважением к внешним формам скрывалось полное равнодушие. По традиции император выставлял себя всегда ревностным защитником православия; в сущности, он без малейших укоров совести поддерживал с неверными самые дружеские отношения, и государственный интерес, более важный, чем уважение к церкви, заставлял его относиться подозрительно к слишком богатым и могущественным монахам, столь любимым его бабкой.
Но чем более распространялось равнодушие или скептицизм по отношению к религии, тем более развивалось всякое суеверие. Астрология и занятия магией пользовались всеобщим доверием; к порче, к любовным напиткам обращалось множество людей. Многие лица, даже из самых высших классов, были уверены, что, воп-{278}рошая "книгу Соломона", они в состоянии будут по своему желанию вызывать демонов и подчинять их своим приказаниям. И если некоторые благомыслящие и сомневались в действительности всего этого волшебства, толпа глубоко верила в чудесное.
В этом обществе без нравственного руководства интриги и любовь занимали главное место. Немногие семьи так страдали от раздоров честолюбивого соперничества, как семья Комнинов. Мануил всю жизнь не доверял своим кузенам и племянникам, и все его царствование полно страшных немилостей, постигавших его близких. Время, не посвящаемое составлению заговоров, проходило в любовных похождениях, и император первый давал тому пример. В 1146 году он женился на немке, графине Берте Зульцбахской, принявшей при восшествии на трон восточной империи византийское имя Ирина; несмотря на свои добродетели, несмотря на все усилия подделаться под тон двора, при котором она жила, молодая женщина не могла долго удержать подле себя своего ветреного супруга. Очень скоро Мануил, обладавший крайне влюбчивым темпераментом, стал пренебрегать ею и увлекаться другими. Сначала это были простые увлечения. Затем он более серьезно влюбился в свою хорошенькую племянницу Феодору и скоро объявил ее открыто своей фавориткой. Ему нравилось оказывать этой гордой и высокомерной особе внешний почет власти: он назначил ей стражу, как монархине; он позволил ей носить почти те же одежды, что носила императрица; для нее и для родившегося у нее сына - что еще усилило влияние фаворитки - щедрость его была неистощима. По-видимому, "эта г-жа Помпадур в малом виде", как называли Феодору, пользовалась милостью довольно долго; во всяком случае, она умела за нее постоять. Однажды из ревности она убила одну соперницу, оспаривавшую у нее сердце Мануила, и до нас дошло очень интересное письмо, где один из ее приближенных старался успокоить угрызения совести, какие она испытывала много лет спустя после этого преступления по страсти.
Эта связь, однако, не помешала Мануилу в 1159 году, когда он потерял жену, решить немедленно вступить во второй брак. От первого у него была только дочь, и он как раз был озабочен тем, чтобы упрочить за династией законного наследника империи. На этот раз он стал искать будущую императрицу среди княжен франкской Сирии. Прежде всего он подумал о Мелисенде, графине Триполийской, и после донесения послов, которым поручили отправиться разузнать все про молодую женщину, состоялось обручение. Уже были сделаны большие приготовления братом Мелисенды, желавшим отправить сестру в Константинополь с пышностью, достойной монархини, когда в самый момент отъезда моло-{279}дая девушка заболела странной, таинственной болезнью. Ее столь хваленая красота искажалась на глазах всех; императорские послы решили тогда порвать договор и в другом месте искать жену для своего властелина. В это время жила в Антиохии дочь царицы Констанции, Мария: это было чудо латинского Востока. "Никогда,- говорил про нее народ византийский, - никогда в наше время не было видано такой красоты". "Она была прекрасна, - пишет один современный греческий летописец, - более чем прекрасна, прекрасна до такой степени и такой поразительной красотой, что рядом с нею представлялись чистым вымыслом все рассказы об Афродите со сладкой улыбкой, с золотыми волосами, о Юноне, белокурой, с громадными глазами, о Елене с такой гибкой шеей, с такими прелестными ногами, и о всех прекрасных дамах, поставленных древними за красоту наряду с богами". Император решил добиться руки этого совершенства, и в конце 1161 года он венчался с нею в Святой Софии. За императорской свадьбой последовали великолепные празднества, пиры во дворце, раздача денег народу на перекрестках столицы, великолепные дары церквам, бега и турниры; толпа, очарованная прелестью своей новой монархини, приветствовала ее восторженными кликами. Подобно многим другим латинским принцессам, вступившим на византийский престол, судьба Марии Антиохийской должна была быть трагической. "Чужеземка", как ее позднее прозвал константинопольский народ, должна была через двадцать лет жестоко искупить радушный прием, какой ей был сделан вначале.
Из вышесказанного видно, какое важное место занимали женщины при дворе Комнинов. Даже на своем смертном одре Мануил думал о них. У него была сильная лихорадка; все окружающие видели, что ему пришел конец; патриарх убеждал его подумать о своем положении и обеспечить судьбу малолетнего сына, которого он оставлял. А он спокойно отвечал, что не для чего торопиться: он знает, что ему остается еще четырнадцать лет жизни и что, по словам астрологов, скоро он совершенно выздоровеет и вновь примется за свои любовные похождения.
Но в этом блестящем, скептическом и развращенном обществе самой характерной фигурой является, бесспорно, двоюродный брат Мануила, опасный и обольстительный Андроник Комнин.
I
Андроник Комнин - это настоящий тип византийца XII века, со всеми его добродетелями и со всеми его пороками. Высокий ростом (говорят, в нем было более шести футов), геркулесовой силы и {280} несравненного изящества, он обладал, по выражению одного современника, "красотой, действительно казавшейся достойной трона". Историк Никита, хорошо его знавший, в одном месте несколькими легкими и красивыми штрихами обрисовывает нам его, и он выступает перед нами в этом наброске в своем длинном фиолетовом плаще, с остроконечной серой шляпой на голове, поглаживая свою черную завитую бороду обычным для него в минуты волнения или гнева движением. Крепкого телосложения, удивительно сильный во всех телесных упражнениях, поддерживающий рассчитанным воздержанием полное равновесие сил и здоровья, а также могучую грацию форм, не поддающийся никакой болезни, он был превосходным наездником, законодателем мод. На войне же он совершал подвиги, достойные рыцаря. Кинуться одному на врагов, взяв у первого встречного солдата щит и копье, отправиться в самый центр неприятельского стана, чтобы вызвать неприятельского вождя, выбить его из седла одним ударом копья и возвратиться здравым и невредимым в ряды византийцев - все это было для него простой игрой; как говорит один современный писатель, "он только и думал, что о битве". Хороший полководец, когда только хотел им быть, он выказывал в этом деле большую опытность и находчивость. На войне он был кумиром солдат, в городе - образцом знатной молодежи.
В этом теле атлета и воина скрывался перворазрядный ум. "В сравнении с ним, - говорит один историк, - другие люди казались просто животными". С очень обширным и разносторонним образованием, он соединял природное красноречие, и речь его обладала неотразимой силой убедительности. Он был веселого нрава, остроумен, любил высмеивать, не щадя при этом никого и не умея сдерживаться, когда подвертывалось острое словцо. Сразу подмечая смешную сторону, он отличался уменьем поднимать на смех всех и все; его смелой откровенности столько же боялись при дворе, сколько прославляли ее. Не теряя самообладания, он ловко выпутывался из самых опасных положений; удивительный актер, он умел играть всякие роли и проливать слезы, когда угодно; поэтому современники любили также называть его "изменчивым хамелеоном, многообразным Протеем". Наконец, когда он этого хотел, он умел быть очень обольстительным. Никто не мог ему противиться: двоюродный брат его Мануил раз двадцать прощал ему самые непозволительные выходки; несмотря на его пороки, современные летописцы относились к нему снисходительно, и жена его, столько раз им обманутая, обожала его.
Но при всех своих высоких качествах он обладал душой неспокойной и тревожной, подчас жестокой, дерзкой и страстной. Ему {281} было от кого ее наследовать: отец его Исаак, не раз вступавший в заговоры против своего брата, царя Иоанна, провел много лет своей жизни при дворе султана Иконийского, его старший брат женился на дочери одного мусульманского эмира. Подобно им, Андроник был крайне равнодушен к религиозным вопросам; в противоположность большей части византийцев он испытывал невыносимую скуку во время богословских споров; не боясь ни Бога, ни черта - хотя был довольно суеверен, - он не смущался никакими вопросами, не признавал никаких принципов. Овладевало ли им какое-нибудь желание, приходила ли в голову какая-нибудь тщеславная мысль или просто каприз - ничто не могло его удержать: ни соображения обычной морали, ни чувство долга или благодарности. Составлять заговор, изменять, нарушать клятву было для него игрой. Зная себе цену, гордый в высшей степени своим происхождением, он был безмерно честолюбив. Еще совсем юным, он уже мечтал о троне, всю жизнь он не мог отказаться от мысли захватить верховную власть. Чтобы свергнуть Мануила, как позднее лишить престола юного Алексея, для этого все средства были ему хороши: меч и яд, интрига и насилие, коварство и жестокость.
Что губило его окончательно - это его страсти. "Как бешеный конь", бросался он во все приключения со спокойной дерзостью, с полным пренебрежением к общественному мнению, к общественным условностям. Попадалась ли ему на пути красивая женщина или просто он слышал о таковой, он не медля в нее влюблялся и, чтобы овладеть ею, пускал в ход всякие средства. И так как это был чаровник, он, по-видимому, никогда не встречал сурового отпора. По количеству и яркому разнообразию своих любовных интриг Андроник Комнин напоминает Дон Жуана, а оттенком развращенности, каким окрашено большинство его похождений, он олицетворяет тип "знатного сеньора, злого человека". Однако при случае этот искатель новых ощущений, изменчивый, ветреный и лживый, оказывался способным к постоянству и верности.
Старея, с годами, он сделался ужасным. Касалось ли дело сохранения достигнутой им власти или чувствовал он потребность пробудить свои страсти, несколько притупленные годами, он обнаруживал при этом жестокость и распущенность; но даже и тут, в самом пороке и преступлении, он сохранял мрачное величие. Гениальный от природы, он мог бы стать спасителем и обновителем истощенной Византийской империи; для этого у него, быть может, не хватало только нравственного чувства. К несчастью, он пользовался своими высокими качествами лишь для удовлетворения своих пороков, своего тщеславия, своих страстей. Есть в душе Андроника Комнина нечто общее с душой Цезаря Борджа. {282}
II
В течение тридцати лет Андроник наполнял город и двор шумом своих скандальных похождений.
Двоюродный брат Мануила и приблизительно одних с ним лет (оба родились около 1120 года), Андроник был воспитан с будущим наследником престола. И от общности их атлетических вкусов и любовных похождений между молодыми людьми образовалась тесная дружба. Мануил долго чувствовал к Андронику глубокую привязанность; и даже потом, когда соперничество в достижении честолюбивых замыслов и клеветнические наветы врагов Андроника окончательно их разлучили, император всегда сохранял к своему двоюродному брату тайную снисходительность.
Во всяком случае, такой человек, как Андроник, не мог не возбуждать беспокойства во всяком императоре; и хотя Мануил удостаивал своего кузена большой чести, охотно употреблял его в дело во время войны, обращался с ним, как с близким, скоро возникло между ними глухое несогласие. Андроник питал к Мануилу некоторую злобу за то, что тот, только что перед тем став императором, устремился в Константинополь, чтобы вступить в обладание престолом, и дал ему попасть в руки турок, ничего не сделав для его освобождения, быть может, счастливый при мысли сам отделаться при этом случае от такого беспокойного и мятежного человека, как Андроник. Хотя после этого Мануил, по-видимому, продолжал чувствовать к нему большую привязанность, - до того, что во время одной ссоры в пьяном виде рисковал собственной жизнью для спасенья жизни Андроника, - последний тем не менее жаловался, что ему не дали в государстве места, какого он заслуживал, и что император предоставил другим, главное, своему племяннику Иоанну, ненавистному для Андроника, такие должности, какие он, Андроник, был бы более достоин занимать. Со своей стороны Мануила беспокоили слишком блестящие качества его родственника, его скрытое честолюбие, его слишком свободные речи. Одна история из-за женщины, тщательно использованная врагами Андроника, окончательно поссорила двоюродных братьев.
Это случилось около 1151 года. Андронику было приблизительно тридцать лет; он был женат, жена очень его любила, и он имел от нее сына Мануила; все это не мешало ему быть в самых лучших отношениях с одной из своих кузин, Евдокией Комниной.
Эта Евдокия была родной сестрой Феодоры, жившей в это самое время в открытой связи с императором. Так как Евдокия была вдовой, она еще менее, чем другая женщина, боялась поддаться {283} своему красавцу кузену и не скрывала своих отношений с ним. Связь эта возбуждала большой скандал при дворе, особенно по причине близкого родства любовников; семья Евдокии, особенно ее брат и зять, были этим глубоко уязвлены. Но на все замечания Андроник отвечал шутками и, дерзко намекая на связь Мануила с Феодорой, со смехом говорил: "Полагается подданным следовать примеру своего господина, и произведения, выделываемые в одной и той же мастерской (Евдокия и Феодора были сестры), должны одинаково нравиться". В другой раз он объяснял тем, кто его хотел навести на путь истины, что его случай был гораздо менее важен, чем случай императора: "Он в полных ладах (Андроник выражался грубее) с дочерью своего брата; я же только с дочерью моего кузена". Можно себе представить, как подобные речи раздражали императора и увеличивали бешенство родных Евдокии. Мануил, полагая, что для того, чтобы покончить с этим, следовало удалить Андроника от двора, отправил его в 1152 году в Киликию воевать с армянским царем Торосом. Но Андроник, недовольный этим изгнанием, очень небрежно отнесся к своей службе: он дал бежать врагу и допустил, что его разбили, хоть и вел себя в битве очень храбро; в конце концов он должен был вывести войско из страны и бежать к пределам Антиохии. Его призвали опять в Константинополь; во всяком случае, Мануил, как добрый царь, ограничился лишь строгим выговором, и то без посторонних свидетелей; после этого он назначил ему - опять подальше от двора, где тот казался стеснительным, - важный пост начальника войск на границе Венгрии с титулом дуки Белградского и Браничевского.
Уже во время своего назначения в Киликию Андроник имел довольно подозрительные сношения с королем Иерусалимским и султаном Иконийским. Он поспешил и на новом посту завязать такие же интриги с королем венгерским, с намерением, как говорили, свергнуть с престола императора. Но переписка была перехвачена и доставлена в руки царя. И на этот раз еще Мануил, все такой же снисходительный, ограничился тем, что отрешил изменника от его герцогства и отправил на войну в Пелагонию, в Македонию, где тогда был двор, чтобы иметь его при себе и следить за его действиями. Среди приближенных царя Андроник встретил опять Евдокию, с которой, впрочем, еще по возвращении своем из Киликии возобновил любовную связь. В восторге от такой удачи и ни мало не заботясь о ковах, какие ему строили родные молодой женщины, он возобновил с ней прежние отношения, "полагая, - как говорит один современный летописец, - что любовь Евдокии была достаточной наградой за все опасности, каким он мог подвергнуться". В это время Иоанн, брат Евдокии, и Иоанн Кантакузин, ее {284} зять, старались восстановить императора против Андроника и даже пытались отделаться от последнего убийством.
Однажды Андроник пришел, по обыкновению, к своей любовнице в занимаемую ею палатку. Предуведомленные об этом свидании, родные Евдокии приготовили засаду и расставили вооруженных людей поблизости от палатки, чтобы убить врага, когда он будет выходить из нее. Но Евдокия была особа догадливая; неизвестно, каким образом она проведала о заговоре. "Хотя, говорит летописец, - голова ее в это время должна была быть занята другим", она заметила, что палатку окружили, и предупредила своего любовника. Андроник тотчас обнажает меч и приготовляется дорого продать свою жизнь. Но Евдокии пришла в голову другая мысль: она предложила своему любовнику переодеться женщиной; затем совсем громко, чтобы ее услыхали снаружи, она позовет одну из своих прислужниц, веля принести себе огня; и тогда Андроник, под видом горничной, выйдет из палатки и может спастись, не обратив на себя внимания. Но молодой человек не хотел ничего слушать. Боясь показаться смешным, если бы его узнали, он объявил, что предпочитает умереть, чем опозорить себя таким переодеванием; и вдруг, одним ударом меча рассекши полотно палатки, он огромным прыжком перескочил через веревки и небольшую стену, к которой была прислонена палатка, к крайнему удивлению подкарауливавших его людей, оцепеневших при этом неожиданном его появлении.
Другой летописец прибавляет, что Андроник, недовольный этим подвигом, пытался два раза, находясь при войске в Пелагонии, убить императора и что Мануил спасся только благодаря бдительности своего племянника, протосеваста Иоанна. Но так как между этим человеком, приходившимся братом Евдокии, и Андроником существовала лютая ненависть, можно спросить себя, не оклеветал ли протосеваст несколько своего противника с целью погубить ненавистного врага. Во всяком случае, несомненно, что вне себя от всех этих интриг, какие велись против него, Андроник готовился отвечать с обычной для него жестокостью. Однажды, видя, как он ласкает свою лошадь, император спросил у него, почему он так ухаживает за своим конем. "Это для того, чтобы бежать отсюда, - возразил тот, - после того, как я отрублю голову моему злейшему врагу". Такой человек становился безусловно опасным. Но уже одни его козни с венгерцами и скандальные похождения с Евдокией служили достаточной причиной, чтобы навлечь на него наказание. Мануил дал себя убедить, что было бы разумным заточить Андроника. Вследствие этого его арестовали, отправили в Константинополь и там под строгим надзором, заковав ему ноги в цепи, заточили в одной из башен дворца. {285}
III
Он томился в ней девять лет, от 1155-го до 1164 года, и в продолжение этого срока он задал много хлопот как своим тюремщикам, так и императору. С того дня как он очутился в заключении, Андроник только и думал, как бы бежать; и так как он был столь же изобретателен, сколь и смел, вот что он придумал: он заметил старый заброшенный водопровод, проходивший под башней, где он был заключен. Сделав отверстие в полу своей тюрьмы, он спустился в водопровод и спрятался в нем, постаравшись тщательно скрыть проход, каким он в него проник. В час обеда очередная стража увидела, что пленник улетел. В крепости поднялась большая тревога. Конечно, все знали, что Андроник изобретательнее Одиссея и что от него можно ожидать всего. Но по тщательном осмотре кельи пленника увидали, что все было на своем месте, нетронуто: двери, крыша, окна за частой железной решеткой; не могли понять, как он исчез. Крайне смущенные и еще более того озабоченные тяжелой ответственностью, какую они чувствовали за собой, тюремщики решились предупредить императрицу; императора тогда не было в Константинополе, он воевал в Киликии.
Эта новость произвела при дворе невероятный переполох. Спешно приказывают запереть все городские ворота, обыскивают стоящие в порту на якоре корабли, делают обыски по всей столице; во все концы посылают приказания о доставке беглеца; арестовывают жену Андроника как вероятную соучастницу его бегства и бросают в ту самую тюрьму, где был заключен ее муж. "Они и не подозревали, что Андроник был в их руках", - говорит летописец. Он оставался, притаившись в своем подземелье. Вышел из него, когда наступила ночь, и, войдя в тюрьму, предстал перед испуганной женой, принявшей его сначала за привиденье. Он ей наглядно доказал, что не был призраком: так как и в самых трудных обстоятельствах этот умелый человек не терял никогда своего невозмутимого хладнокровия, он воспользовался такой случайной и неожиданной встречей, чтобы помириться с женой; от этого примирения девять месяцев спустя должен был родиться их сын Иоанн. Так Андроник провел неделю, днем лежа в своем подземелье, ночью выходя наверх к жене; и то, что он предвидел, не замедлило случиться. Надзор, какому подвергали пленницу, скоро ослабел настолько, что Андроник под самым носом своих тюремщиков мог выйти из тюрьмы, бежать из крепости и добраться до Малой Азии. Он уже достиг берегов реки Сангария и мог считать себя спасенным, когда жестокие холода - это происходило в декабре 1158 года заставили его просить приюта у местных крестьян. Его узна-{286}ли, несмотря на все его отпирательства, привезли в Константинополь и вновь водворили в тюрьме, заковав из предосторожности в два раза более тяжелые цепи.
На этот раз он провел в императорских тюрьмах около шести лет; однако кончилось тем, что в 1164 он опять бежал. С течением времени режим, какому он был подчинен, несколько смягчился: ему разрешили получать из дому вино для стола и под предлогом нездоровья он добился того, что ему дали слугу, и тот мог свободно ходить по крепости, удаляясь и возвращаясь во всякое время. Андроник воспользовался этим обстоятельством. Он подговорил своего служителя украсть у стражи, пока та спала, ключи от башни, где он был заключен, и служителю удалось сделать из воска их слепок. Этот слепок был отнесен жене Андроника и его сыну, а те велели подделать ключи от тюремных замков; в то же время в амфорах, в которых ему приносили вино, пленнику доставили большой пук веревок. Однажды вечером, когда уже наступала ночь, в то время, как стража ужинала, верный служитель с помощью поддельных ключей растворил двери тюрьмы своего господина.
Башня выходила на внутренний двор дворца, террасы которого довольно высоко поднимались над Мраморным морем; так как никто по этому двору не ходил, он весь зарос высокой травой. Андроник сначала притаился в траве, "как заяц", и стал поджидать удобную минуту, чтобы воспользоваться захваченными им с собой веревками. Со свойственной ему сметливостью он, выходя из тюрьмы, не забыл тщательно притворить за собою дверь. Поэтому, когда дежурный офицер делал свой вечерний обход, он не заметил ничего необычайного; расставив стражу по ее местам, он спокойно пошел лечь спать. Тогда, в самую полночь, Андроник привязал веревку за один из наружных стенных зубцов и бесшумно спустился на морской берег. Там его ждала лодка, и он уже думал, что дело слажено, как вдруг явилась досадная помеха: с того самого дня, как два века назад Иоанн Цимисхий убил императора Никифора Фоку, по всему взморью перед Большим дворцом учредили дозорные посты, имевшие назначение препятствовать лодкам проходить ночью вдоль стен императорского жилища. Беглец забыл об этом обстоятельстве; стража заметила его, остановила, стала допрашивать, и он уже думал скорее убить себя, чем возвратиться опять в тюрьму, как вдруг его осенила гениальная мысль. "Я раб, бежавший из темницы, - сказал он, - умоляю вас, не предавайте меня вновь в руки моего господина, ибо он жестоко расправится со мной за мое бегство". У него на ногах были кандалы, он, как последний варвар, коверкал греческий язык; и ему поверили, тем более что хозяин лодки, поняв умысел Андроника, поднял крик, требуя, {287} чтобы беглец был отдан ему, как ему принадлежащий. Стража, находя шутку забавной, возвратила, смеясь, воображаемого раба его воображаемому господину.
На этот раз Андроник был спасен. Налегши на весла, он достиг своего дома во Вланге, расположенного недалеко от берега; родные ждали его там. Ему поспешно распиливают кандалы, беглец опять садится в лодку, правит вдоль стен, оставляет за собой Семибашенный замок; в поле нашел он приготовленных ему лошадей; он мчится во весь опор и достигает города Анхиала на Черном море. В этом городе ему посчастливилось встретить губернатора, которому он некогда оказал услугу, и тот не счел возможным оказаться неблагодарным в отношении изгнанника. Он дал ему денег, проводников, чтобы тот мог, как хотел этого, бежать к русскому князю Ярославу, княжившему в Галиче на Днестре, и вот уже Андроник достигал границы, уже думал, что спасся от своих преследователей когда его узнали валахские пастухи и выдали людям императора.
Всякий другой на месте Андроника пришел бы в отчаяние; один, без друзей, без сообщников, он нашел способ еще раз бежать. Он притворился, что его схватили страшные колики и беспрестанно просил стражу позволения слезть с лошади и на минуту отойти от дороги. Когда наступила ночь, он участил эти остановки и в то время, как солдаты терпеливо ожидали его на дороге, он, под покровом ночи забравшись в самую чащу, воткнул в землю палку, задрапировал ее своим плащом, надел на нее свою шляпу, придал ей вид человека, присевшего на корточки; после этого он скрылся ползком с наивозможной быстротой. Когда стража, находя, что остановка несколько затянулась, подошла поближе посмотреть, в чем дело, пленника и след простыл. Ему удалось достигнуть Галича и так очаровать князя Ярослава, что тот сделал его своим товарищем и постоянным советником; в конце концов он не мог больше обходиться без Андроника и делил с ним и кров, и стол.
Для императора было несколько опасно оставлять у русских, особенно в то время, как возгорелась вновь война с Венгрией, такого противника, уже начавшего интриговать и набирать отряды конницы для набега на византийскую землю. Поэтому Мануил счел разумным простить своего двоюродного брата. К тому же Евдокия была замужем; за эти девять лет она успела забыть своего прежнего любовника; с этой стороны, следовательно, нечего было опасаться скандала. Император уведомил изгнанника, что, если он вернется, ему гарантируют свободу и безопасность. Андроник принял эту милость, возвратился и даже мужественно сражался при осаде Зевгмина. Но у него подчинение никогда не могло быть очень продолжительно; в его строптивой душе жило всегда непрео-{288}долимое стремление к протесту. Когда Мануил, все не имея сына, решил сделать предполагаемым наследником престола свою дочь Марию и ее будущего супруга, Андроник наотрез отказался принести новым царям присягу в верности, какую император требовал от своих вельмож. Он возражал, что, во-первых, это была присяга бесполезная, так как император был еще в таком возрасте, что мог иметь ребенка мужского пола, и что затем для римлян было бы постыдно, если бы ими управлял чужеземец (жених Марии был родом из Венгрии). Мануил, снисходительный как всегда, сначала позволял своему необузданному кузену говорить такие вещи; но так как слова его находили отклик среди других вельмож, он опять решил удалить его от двора и в 1166 году отправил его в Киликию, дав ему важное назначение.
IV
Так же как и в 1152 году, ему поручено было сломить сопротивление Тороса Армянского; так же как и в 1152 году, он небрежно исполнил свою задачу и дал себя разбить, хотя при этом и подвергал опасности свою жизнь. Дело в том, что голова Андроника была занята не тем. На Кипре, в Киликии много говорили про удивительную красоту царевны Филиппы Антиохийской; только по слухам об ее прелестях Комнин на расстоянии влюбился в нее и решил покорить ее. Небесполезно прибавить, что Филиппа была родной сестрой императрицы Марии, и к внезапной страсти Андроника присоединялось желание, соблазнив молодую девушку, отомстить Мануилу и его ненавистной жене.
Он поспешил в Антиохию и, как юноша, принялся прогуливаться под окнами царевны в великолепном одеянии, в сопровождении пышной свиты красивых белокурых пажей с серебряными луками в руках. Сам он, все такой же крепкий и красавец, несмотря на свои сорок шесть лет, был одет с необыкновенным изяществом: обтяжные панталоны, короткая туника, стянутая у талии, - все, что такой артист по части туалета, каким он всегда был, считал пригодным, чтобы выставить свою горделивую осанку, усилить благоприятное впечатление своей счастливой наружности. Он был так доволен собой, так счастлив заранее предвкушаемым успехом, что лицо его сияло и, казалось, разглаживались даже морщины. Филиппе было двадцать или двадцать один год; она легко поддалась чарам такого блестящего кавалера и доверилась Андронику, обещавшему жениться на ней.